Урал грозный

ОГНИ[11]

Поезд несется в ночь. Черной непроницаемой стеной высятся леса. Вот стена оборвалась, мелькнул перелесок реденькими елочками и сквозистыми, словно тающими в мутной мгле березками, и опять могучие массивы северных лесов тянутся вдоль полотна. Неподалеку от станции раскинулось село. Хорошие крепкие дома с высокими кровлями, но все окна черны, будто насильно ослепленные, притаились, молчат. Все кажется насторожившимся: леса, рельсы, небо, даже звезда, что одиноко загорелась над черными верхушками сосен.

Вот и рассвет, рассвет... О, это утро, встречающее вас плачем детей, глядящее на вас глубоко запавшими, воспаленными от бессонниц глазами матерей!.. Вы можете еще долго прожить на земле, вы можете опять быть счастливы, но вы никогда не забудете этих картин, этого страшного многообразия человеческого горя и страдания невинных детей, матерей и стариков.

Девочка лет трех-четырех полулежит на груде узлов и тюков из домотканого полосатого и клетчатого холста. Головка девочки забинтована до бровей и кажется непомерно раздутой, забинтованы обе руки, как будто на них толстые уродливые рукавицы. Левая ножка, в валенке, а правая, обвязанная до колена, бессильно раскинулись в стороны. Личико ребенка, бледное, испитое, преисполнено такого утомления и горя, что на нем уже не осталось ничего детского. Мать, молодая женщина, склонилась над ребенком, но что это за молодость? Она выжжена, как и детство ее ребенка, только большие черные глаза, еще яркие, как спелое вишенье, напоминают о молодости, недавно счастливой.

Черноглазая женщина рассказывает о своем незабываемом горе, перемешивая жалобы и стоны с воспоминаниями о счастливых днях.

— С Киевщины мы... о боже ж милый, що и було в нашем сели, що було, други-и!

Было, как и во множестве других мест: на тихое сельцо, утонувшее в густой зелени вишневых и яблоневых садов, налетели «мессершмитты», забросали бомбами и с бреющего полета начали расстреливать старого и малого. Ее шестнадцатилетнего сына убило наповал, а девочка вот чуть жива.

В волнении мать потревожила своего израненного ребенка, и девочка жалобно заплакала. Мать горестно целовала ее бледное, измученное личико.

— От ты ж, моя дитына! У ридной хаты, у ридного садочку подбили тебя фашистские гады!

Нет больше твоей белой нарядной хатки, несчастная мать, затоптан твой вишневый садочек, а от веселой деревушки остались обгорелые трубы да пепел... Женщина все говорит, ее черные глаза и каждая черта ее темного, словно обуглившегося лица бесслезно рыдают. Люди слушают ее в суровом молчании, сжав кулаки, стиснув зубы. Никто не задает ей вопросов: о чем спрашивать, когда все так ужасающе понятно.

Отец и мать ведут под руки молодую девушку. Она шагает, как во сне. Светло-русая, давно не чесанная, свалявшаяся коса небрежно переброшена через плечо. Безжизненно и равнодушно смотрят перед собой большие девичьи глаза, налитые странной тяжелой мутью. Девушка дышит со свистом, ее маленький рот перекошен, губы почернели, как будто все в ней перегорело и запеклось... Ветер распахивает полы ее клетчатого драпового пальто, но она шагает, бесчувственная ко всему, холодная, как будто сердце из нее вынуто.

Два красноармейца из фронтового поезда приостановились, покачали головой и спросили у родителей девушки:

— Что с ней, будто мертвая она у вас?

Старики что-то шепчут им в ответ, мать поднимает кулаки и грозит ими в сторону дали, оставленной ими в самые черные дни их жизни. Красноармейцы с сочувственным видом сказали что-то, и мать стыдливо опустила голову, а отец безнадежно махнул рукой. Какая драма бесчестия и унижения раздавила эту девушку с русой свалявшейся косой?.. Да разве можно хотя бы в ничтожной мере сосчитать несчастья и ужасы, ставшие мрачной обыденностью, которые пришлось испытать всем этим скорбно-пестрым толпам женщин, детей и стариков, согнанных кровавыми гитлеровскими ордами с родной земли? Пепел пожарищ и смертей покрыл землистой тенью их измученные лица. Даже не слыша слов, сразу с одного жеста и взгляда узнаешь, что человек произнес окаянное, проклятое всем миром имя Гитлера и его грабьармии бандитов и убийц народов. Я вижу, как у людей сжимаются кулаки, как глаза вспыхивают острым и жарким огнем ненависти и мщения.

Люди заговорили о том, что много всяких «неожиданностей» открыла война в поведении и характерах множества людей, советских людей, и сколько среди знакомых и, кажется, так давно изученных лиц обнаружилось необычайного, мужественного и неповторимо прекрасного. Одна за другой пошли развертываться истории, трагические, трогательные, смешные,— и каждая из них была рассказана для того, чтобы погордиться доблестью, душевной красотой человека, воспитанного великим временем.

Вечереет. За черной кромкой леса что-то сверкнуло падучей звездой... Вот сверкнуло опять!.. Затемнелось какое-то строение, звезда скрылась... и вдруг — засияла. Огонь! Огонь!.. То был огонь в окне маленького домика на тихом разъезде. Он сиял, разбрасывая во все стороны широкие лучи, от которых волнистый ковер первого снега искрился, как парча,— все кругом словно ожило. Огонь в окне маленького домика показался мне огромным, высоким, он доставал до облаков, которые будто посветлели от этого зимнего сияния.

Поезд мчался все дальше вперед, леса снова обступили нас, непроглядные, полные холода и ветровой, уже зимней мглы, но нет, нас не запугаешь: впереди пойдут теперь огни, огни!

Да, да, вот они, огни!.. Станционные окна светятся, горят призывно дерзко и упрямо. В соседнем домике вдруг вспыхивает окно. Женщина вносит в комнату лампу под зеленым самодельным абажуром. Он светится, как большой веселый лопух, пронзенный жарким солнцем. Вокруг стола рассаживаются дети. Склонив над книгой светловолосую голову, мальчик лет семи-восьми читает, водя пальцем по строкам и прилежно шевеля губами... Ребенок милый, ты, читающий свой букварь при этом ярком безбоязненном свете вечерней лампы! Я запомню тебя на всю жизнь, как надежду, как милый луч, льющийся мне навстречу из будущего! Да, миллионы людей бьются сейчас за то, чтобы всюду по вечерам ярко горели огни, чтобы дети могли спокойно читать свои книги и ожидать ужина, который приготовит им заботливая мать.

Все больше огней несется нам навстречу, а глаза мои все никак не насытятся этим простым, естественным зрелищем вечерних освещенных окон. Мне видится Москва, наша прекрасная родная Москва, погруженная во тьму, настороженная, как часовой на боевом посту. Я слышу, как под покровом этой грозной тьмы бьется сердце нашей Москвы, сердце города-великана, которому угрожают железные орды варваров XX века. Я вижу чудесный город Ленина, колыбель великой пролетарской революции, нашу «младшую столицу», «полночных стран красу и диво», тоже погруженный во тьму. Вижу Ленинград, город юности моей, ощетинившийся штыками, овеваемый сторожевыми морскими ветрами и орудийной музыкой с балтийских кораблей. Я вижу Ленинград, который вынес сотни налетов воздушных чудовищ. Вижу Европу во тьме невиданного унижения, страданий, рабства и нищеты. Города и села старой Европы брошены во тьму бесправия, европейская культура, поверженная в кровавую грязь фашистского рабства,— нет в мире зрелища, более возмущающего душу каждого честно мыслящего человека, кто бы он ни был!

Огни, огни несутся нам навстречу, русский октябрьский вечер насыщен ими: молодой, еще ненадежный, но такой чистый и мягкий снег сверкает и синеет, озаренный этим вечерним ярким светом.

А над городами и селами Европы и над захваченными вражеской лапой нашими советскими областями стоит злая смертная тьма, а днем черная тень фашистского стервятника кружит над головами измученных людей. Тучами носятся черные коршуны над миром, стремясь выклевать глаза всему человечеству. Но нет, не выклевать!.. Человечество бережет свои глаза, чтобы как можно шире и полнее увидеть торжество всемирной победы демократии и прогресса над варварством и мракобесием фашизма. Она придет, эта победа, она неизбежна, как неизбежен приход весны после зимних метелей и мороза. «Она придет! Мы увидим ее, эту прекрасную победу!» — говорят мне вечерние огни.

Фашистские взломщики пытаются повернуть историю вспять, ко временам «псов-рыцарей» и разбойничьих нравов большой дороги, но история перемелет их и раздробит в пыль, которую потом развеет ветер. Нет, шайка палачей и маньяков, не для того человечество трудилось века, чтобы растленные фашизмом подонки одного народа диктовали волю безумцев миллионам разумных!.. Не владеть миром, а отвечать будете вы,— и как отвечать — под огнем ярости и ненависти и священной мести измученных народов, перед лицом беспощадного суда истории!

Огни городов и сел безбоязненно встречают нас под вечерним небом. О ты, огромная, просторная, обильная Родина моя, Советский Союз, ты, русская моя земля! Велики страдания твои, но неисчерпаемы силы твои!..

Опять ночь, но уже полная огней, теплых, приветливых, идет нам навстречу. Небо словно осыпано золотой солью, снега чисты, парчевы, и огни, как алмазные мечи, пронзают ночные тени.

Новый день! На этой лесистой станции совсем зима. Солнце всходит над крутыми склонами гор. Пихты, ели, сосны будто взбегают на высоты и горделиво смотрят оттуда на широкие разлеты зимних дорог. Начинаются отроги Уральского хребта. Он встает все выше и выше, наш Урал, кузница великого фронта, батюшка Урал, железный хребет, страна мастеров могучего боевого металла...

...Послушай меня, кто бы ты ни был, в какой бы стране ни жил ты, современник! Читая эти строки, написанные бессонной октябрьской ночью 1941 года, вдумайся в эту неопровержимую, вечно живую для нас истину: прекраснейшее и вернейшее счастье человека — его родина, ее мощь и свобода.

Ты счастлив в кругу своей семьи, которая кажется тебе самым крепким прибежищем на свете. Но теперь мы знаем: достаточно одному, только одному фашистскому солдату с автоматом ворваться в твой дом,— и через несколько минут падет твоя крепость: твоя жена будет обесчещена, твои дети убиты.

Ты насадил плодовый сад. Ты с любовью трудился над ним ранними утрами, под вечер, возделывая и украшая клочок земли. Ты мечтал, что и после тебя каждую весну будет красоваться твой сад, благоухая бело-розовым цветом, пышным и нежным, как покрывало невесты. Но мы теперь знаем: достаточно одному, только одному фашистскому солдату с автоматом ворваться в твой сад,— и нет твоего сада, конец его чистой красоте!..

Ты жил полным и напряженным бытием мысли, которое воплощалось в твоих книгах, ты был ученым, философом, поэтом. Ты счастлив был сознанием, что все, записанное тобой, всходит в душах людей, как посев отборным золотым зерном. Но мы знаем: один, только один фашистский солдат в несколько минут может расстрелять, затоптать, сжечь плоды вдохновенного труда целой жизни.

И послушай меня, товарищ, друг, даже если ты прочтешь эти строки уже в дни счастья и мира, прошу тебя, запомни накрепко: делай все, от тебя зависящее, для того, чтобы никогда и нигде что-либо, даже отдаленно напоминающее фашизм, не смело поднять голову и дохнуть на людей своим омерзительным дыханием!..

1943