В русском жанре. Из жизни читателя

В РУССКОМ ЖАНРЕ — 27

«…эти вопросы были легки, но не были вопросы…» (Герцен. Былое и думы).

«Герой. Как женщина, так на твёрдых губах у него и у неё сладость, надежда, игра, робость, и конец — юбки, безобразие, мокрота, мерзость, стыд…» (Л. Толстой. Записные книжки. 2 июня 1877).

Эпиграф ко всему, что у Бунина о любви: «неужели неизвестно, что есть странное свойство всякой сильной и вообще не совсем обычной любви даже как бы избегать брака?» («Дело корнета Елагина»).

«Эти бутончики года по два своей юности о-ча-ро-вательны, даже по три… ну а там расплываются навеки… производя в своих мужьях тот печальный ин-диф-фе-рентизм, который столь способствует развитию женского вопроса… если только я правильно понимаю этот вопрос…» (Достоевский. Бесы).

«Я ведь сейчас — всего за полчаса — полицеймейстершу голую видел в купальне. Я очень давно её посмотреть собирался и двадцать раз говорил купальщику Титу: проверни ты мне, Тит милосердный, для меня щёлочку в тот нумер. Он, дурак, всё начальства боялся; но я полицейскому солдату, что у будки на часах стоит, это поручил, он и провернул, и прекрасно, каналья, провернул: сделал, знаешь, этакую щёлочку и вставной сучок… Немец бы этого ни за что не сделал» (Лесков Н. С. Расточитель). Это городской голова, 30-летний просвещённый купец приятелю рассказывает.

Джулиан Инглиш (Джон О’Хара. Свидание в Самарре), узнав, что его приятель ненавидит его, начинает искать в себе самом, когда он изменился так, что его стали ненавидеть? «В последний раз перемена в нём произошла, когда он обнаружил, что Джулиан Инглиш, хотя сам по привычке продолжал считать себя по-детски цельным, любопытным и пугливым, внезапно обрёл власть над собственными чувствами: стал способен управлять собой и пользоваться этой способностью, чтобы доставлять удовольствие и радость женщине».

То, что бог знает где и когда живший вымышленный американец всё свёл к этому самообладанию — ответ мне на нередко поражавшую меня ненависть других мужчин ко мне без видимых мною оснований. И именно она возникла, когда я, как теперь вижу, похолодев, «обрёл власть».

Паратов-Кторов у Протазанова, чтобы Лариса могла, не промочив ног, сесть в коляску, швыряет в весеннюю лужу свою роскошную шубу, по которой Лариса в туфельках переходит к коляске.

Паратов-Михалков у Рязанова с тою же целью (но на дворе осенние лужи) натужась, как цирковой атлет, поднимает задок коляски и переносит её к тротуару.

У Островского же эпизода с коляской нет вовсе, да и действие «Бесприданницы» происходит не весною и не осенью, а летом. Яков Протазанов придумал его в ряду других кинематографических ходов своей экранизации. Рязанов же отталкивался не от Островского, а от Протазанова. Но если Паратов Протазанова-Кторова был блестящим, пусть и фатоватым барином, то у Рязанова — Михалкова он предстал ломовым извозчиком.

Женщина чем-то особенно нравится, притягивает, потом понимаешь: беременная.

Там, где сильный человек совершает решительный поступок, слабый — дикий.

Чтобы быть плохим человеком, нужна смелость. Ведь надо не бояться мнения о себе как о плохом человеке. Чтобы быть хорошим человеком, нужны усилия. Надо не расслабляться ни на миг, чтобы быть хорошим человеком.

У большинства людей нет ни смелости, ни упорства, поэтому большинство — не плохие и не хорошие, а люди, со-вершающие чаще плохие или реже хорошие поступки в зависимости от обстоятельств.

17 февраля 1998

Я слишком немолод, чтобы хвататься за первую попавшуюся юбку, и недостаточно стар, чтобы в каждой юбке видеть последнюю.

Самый некрасивый возраст у мужчин — вокруг пятидесяти. Уже не мужчина, ещё не старик. Посмотрите на фото известных людей в этом возрасте — проверьте.

Любовь и похоть. Вечный спор: слитно или порознь.

Моё знание говорит, что настоящая похоть, а стало быть и потенция, не только несоединима с любовью, но и невозможна в любви. Я никогда не верил пафосу «Тёмных аллей» о любви как солнечном ударе (помню, что одноимённый рассказ формально не входит в цикл). В то, что «после»: «Он поцеловал её холодную ручку с той любовью, что остаётся в сердце на всю жизнь…» («Визитные карточки»).

Говорить о плотской любви как о духовной невозможно, глубже всех об этом сказал Толстой в «Крейцеровой сонате». Не стоит, однако, ставить плотскую любовь «ниже духовной». Просто потенция есть проявление похоти, но не любви. А осознание похоти в человеке неотделимо от сознания греха.

Любовь неотделима от самоотверженности, плотская любовь напротив эгоистична.

Общеизвестно, что у супругов, прежде всего мужа, с годами притупляется половое влечение, что обычно объясняют привычкой, привыканием. Я возражу: всем известны многолетние неразрушаемые временем и привычкой, внесупружеские половые связи. В семье же, если там всё в порядке, год от года крепнет любовь и уважение супругов друг к другу, в которой всё меньше остаётся места для проявлений похоти, которая обязана сопровождаться разноуровневыми прихотями, разнузданностью, даже насилием, и прочая, без чего самая похоть умрёт, и исчезнет потенция, и самая возможность плотской связи.

Чем более и долее любит муж жену, тем менее он может видеть возможность проделывания того, чего не может не диктовать ему плоть и фантазия, без которой опять-таки половой акт невозможен или почти невозможен.

То, что Любовь Дмитриевна «гуляла» от Блока, а Лили Брик от Маяковского, говорит не о том, что тот и другой были столь уж слабы как мужчины, а о том, что они безмерно любили своих женщин. Эльза Триоле вспоминала, чем им с сестрою не нравился в постели Володя: он был для них недостаточно похабен. Убедительно, но это не означает, что не мог быть похабен в других постелях. От Сергея Есенина женщины не бегали (напротив, они за ним, а он от них) по одной простой причине: он никогда их, да и никого вообще не любил, ему в высшей степени была присуща тоска по невозможному, по недостижимому, по идеалу, по несбывшемуся, но реальных баб он просто презирал, ни во что ни ставил и вытворял с ними всё, что заблагорассудится.

Совсем грубо сформулировать можно так: если в женщине видеть человека, да ещё себе равного, то никакой половой акт в принципе невозможен. Это — с точки зрения мужчины, однако сильно подозреваю, что примерно то же — с женской.

Возможно, всему причиною христианская этика?

Любая женщина — сзади — беззащитна.

Поэтому и обычные мужские взгляды вослед не столько похотливы или оценивают фигуру, сколько подтверждают — вот мол, кто ты.

Он так ловко и крепко ввинтил ей прямо на балконе, что она только удивлённо и блаженно поохивала, подняв голову к полной луне, тающей белым обливным светом.

В Саратовском цирке, март 1988. Гвоздь программы — второе отделение: Виктор Тихонов с тиграми. Старый господин в бордовом пиджаке, красных брюках, с выправкой, но животом, из-за кушака торчит револьвер. Гвоздь гвоздя — уникальный, единственный в мире трюк: тигр на мотоцикле. Выкатили «Урал», где поверх руля приделана обмотанная перекладина, запустили двигатель, тигр, морщась от отвращения (выхлопной дым в морду), забрался и покатил…

Ещё в программе клоун с петушком, пляшущим русскую в красных сапожках. Старая щекастая фокусница оживлённо передвигалась под песенку Пугачёвой «о-ё-ёй», причём голос певицы и телодвижения циркачки каким-то образом соединялись в нечто непристойное…

Номер, в котором даже мой злобный взгляд не смог выловить уродства — «вертикальный полёт» — воздушные гимнасты над сеткой, изящные полуголые парни и одна девушка вся в зелёном как ящерица.

А так, традиционно-цирковое, всё-таки очень часто выступает в юмористическом облике.

Регина Долинская, в зелёном сарафане и серебряном кокошнике, выступает с голубями. Какие-то серебряные ящики и подносы. Голуби тянут за собою серебряные тележечки и беспрестанно роняют из-под хвоста. Регина старенькая, голуби, взлетая, садятся вместо подноса ей на кокошник и она напряжённо поднимает глаза на их подхвостье.

Характерно: старухи выступают с парнями. Он на лошадке, она на арене с хлыстом. Он красивый, кудрявый, работает слабо, она в собачьем сером парике, каких уже не носят, бледные ноги из-под слишком короткого блестящего платья, старая шея, вся жалкость облика из-за контраста между возрастом и образом «девушки».

В зрительских рядах толстые и очень толстые бабы и их супруги с грязными волосами. Массовая закупка ситро, пирожных, мороженого, яблок и даже колбасы. Обезумевшие девочки-подростки несутся в буфет за мороженым уже и после третьего звонка, погашен свет, а воротясь, долго мечутся по рядам под шипенье служительниц в поисках своего кресла, а мороженое, все восемь стаканчиков, зажатых в ладонях, текут, тают, мороженое капает на колени сидящих.

Кроме гимнастов была ещё прелестная малышка на велосипеде, потряхивая мячиками в розовом лифчике, подпрыгивая, на заду розовые перья — вся как кукла-голыш. А вокруг по барьеру несутся в разные стороны прекрасные ловкие собачки, тянут тележечки, прыгают друг через друга, притом молча, без лая, а она носится меж ними со своими розово-гуттаперчевыми подпрыгиваниями. Несколько минут радостной розовой вакханалии. Блеск! Обладательница Золотого Льва в Китае Марина Лобиади.

Сперва самыми благополучными показались канатоходцы, и действительно, работали они неплохо. В венгерских костюмах, худые и стройные, с густыми волосами, скорее брат с сестрой, чем муж с женой. Но она ошарашила абсолютно непристойными телодвижениями и жестами, подмигиваниями в публику, когда стояла на тумбе. Настолько непристойными (талантливо непристойными), что её партнёр, скользящий в это время на проволоке чардаш, сразу обернулся вдруг супругом и его стало жалко.

Она не пощадила и солдат, сидящих в первом ряду с бесстрастным старлеем. Глаза у них сделались безумные.

После ссор с Софьей Андреевной, Лев Николаевич тут же щупал, считал и записывал в дневник пульс. Для чего?

Даже в ночь Ухода: «отвращение и возмущение растёт, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать». Это записывает 82-летний старец в мучительную минуту перед недалёким концом жизни. Но кому он жалуется, кому сообщает о своих страданиях, столь подробно их фиксируя?

Опять возникает страшный безответный вопрос: зачем пишутся дневники?

Твардовский тоже мучил себя вопросом: к чему ведутся дневники? «И всё ещё как будто в глубине где-то тщишься поведать кому-то обо всех этих вещах, кому-то, кто пожалеет тебя с твоими переживаниями возраста и проч. А его нету и не будет».

23 августа 1860 года, в Германии, Толстой «видел во сне, что я оделся мужиком и мать не признаёт меня».

Идея предательства — это идея свободы. Решиться на мысль о предательстве — искусить себя возможностью выбора, то есть свободы. В предательстве — освобождение от обязательств. Но в реализации предательства теряется так много, что всякая свобода оказывается утраченной: общество хорошо поработало над формированием общественной, групповой морали. Возраст напоминает о себе, когда, ища что-то в прошлом или в том, что было до тебя, мельком решаешь: спрошу у… — и тут же осознаешь, что спросить уже не у кого.

Синица летает прыжками.

Не страшно улететь в небо, страшно улететь в чёрное небо.

Чем больше открываешься в своём, тем больше людей тебя понимает. В литературе лучше всех это знал Достоевский.

«Встретить его — значило испугаться» (Лесков. Белый орёл).

«… взял его (мальчика. — С. Б.) под мышку, как скрипку…» (Там же).

Бунин в дневник заносит (летом семнадцатого рядом с газетами, Корниловым, Керенским, озлобленными мужиками) цвета, запахи, тона — больше всего цвета. Поразительно много он вспоминает их: ведь одно записывать с натуры, другое — по памяти, хотя бы и свежей.

А сколько он за день видел деревьев! А два-три опишет особо тщательно. Но тщательность эта черновая, подспор-ная, краткости и смелости, как в прозе, здесь почти нет, это для себя, эскиз для последующей картины.

Читаю (через силу) Ремизова и понял, почему так беспредельно много он написал: так писать можно бесконечно. Бег фразы, поспешное движение за убегающим образом. Крайне ненужная никому, кроме автора, манера.

Его как бы нарочито-стилевая неграмотность (как бесила она Бунина!) проистекает не для стилизации, даже не из щегольства, а потому, что так писать проще.

Но на фразе вывеска: импрессионизм. И — взятки гладки. «А за ними серым комком — седые моржовые усы, блестя лысиной, Ф. К. Сологуб, — знакомые» (Ремизов. Огонь вещей).

У каждого литератора такую судорогу можно обнаружить в записных книжках, из-за спешки. Но затем впечатление переводят в подобающий вид.

Изредка блёстки: «оранжевый жемчуг» — о кетовой икре. Впрочем, такое недорого стоит.

А вот и прямо-таки Солженицын: «просторный до не влеза в вагон». О И. Шляпкине.

Метко, хотя и очень мелко о Чехове. «Для нетребовательного или измученного загадками Чехов как раз. Читать Чехова, что чай пить, никогда не наскучит.

Оттого, может, так и спокойно. Чехова будут читать и перечитывать».

Почему я не поклонник Набокова? Я читаю его по строкам, словно бы водя пальцем по странице.

И хотя я также не большой поклонник штучно-фразового Бабеля, чтение Бабеля не тормозит так, как чтение Набокова. Он обладатель нового зрительного инструмента, через который заставляет глядеть и нас, с нормальным зрением. Это утомительно.

«Начнёте входить в положение жены, так можете приобресть дурную привычку входит в чужое положение вообще» (Островский. Невольницы).

«Если русский человек не верит в Бога, то это значит, что он верует во что-нибудь другое» (Чехов. На пути).

2004