В русском жанре. Из жизни читателя

В РУССКОМ ЖАНРЕ — 35

Когда я думаю о тех близких, кто ушёл, почему-то принимаюсь прикидывать, о чём, из появившегося на свет за время их отсутствия, я хотел бы, чтобы они узнали. Прежде всего — компьютер, мобильник и т. д. Но все мои воображаемые беседы с покойными предполагают знакомство лишь с новыми предметами, — но не человеческими отношениями, не новыми нравами или идеями. Про них даже и не вспоминается, словно бы иностранцу из патриотизма не станешь демонстрировать драку или помойку.

В детстве, когда телевизоров ещё не было, а в кино ходили редко, одним из любимых вечерних развлечений были диафильмы. Вся семья усаживалась у края стола, на который ставился хранящийся в специальном чёрном деревянном чемоданчике драгоценный, тяжёлый, тоже чёрный диаскоп, с чёрными же полукруглыми железными корытцами для рулонов плёнки, чёрной же ручкой для перевода кадров, и — главная тайна — опять же чёрным, вывинчивающимся туда-сюда объективом. Обычно управлял диаскопом старший брат, многоопытный и вообще технический человек. Гаснул свет, и в ослепительно вспыхнувшем луче сразу начинали клубиться невесомые живые пылинки.

Пока я не умел читать, с жадностью и нетерпением слушал сопроводительный текст, который обычно читала мама.

Что смотрели? Любимые мультфильмы «Халиф-аист», «Братья Лю», игровые — «Первоклассница», «Чапаев», «Детство» и «В людях» по Горькому.

Экрана в виде простыни не вешали, а показывали на белёной стене, я помню трещины на штукатурке, не замечаемые днём и странно оживающие в волшебном свете диаскопа.

Плёнки хранились в круглых, сперва жестяных, затем всё чаще пластмассовых коробочках с наклейками. Не могу по этому случаю не припомнить, что все изделия из пластмассы ценились тогда гораздо выше металлических, и их было немного: голубая коробка для ниток у мамы, фляжка для ружейного масла у отца, авторучка у брата.

Большой стационарный диаскоп кроме нас, был ещё у моего одноклассника Шурика Бородина, и каждый год на день его рождения, после угощенья, нас усаживали смотреть один и тот же, в трёх частях фильм «Ленин в Октябре». Управлял диаскопом и читал самый старший из гостей, долговязый Володя, тогда, вероятно, семи-восьмиклассник, и каждый раз я с волнением ждал, когда он подойдёт к моменту, когда Владимир Ильич, обличая кого-то из своих противников, кажется, Зиновьева с Каменевым, обзовёт их «проститутками» — слово в доме, а не на улице, совершенно немыслимое, и Володя каждый раз удивлялся: «Смотри-ка — ругается!».

А вот маленькие, ручные диаскопы, тоже жестяные, выкрашенные чёрным, где надо было смотреть в окуляр, подставляя противоположный его бок с матовым стёклышком на солнце или на лампу, такие диаскопы были у многих.

Сейчас диаскоп умиляет своё патриархальностью, но, по существу, он был первым шагом к отчуждению от книги, к которому привели его потомки — телевизор и компьютер.

В недавно опубликованном письме от 23 июня 1922 года Вс. Иванов жалуется А.Н. Толстому, проживающему в пивном и для иностранцев дешёвом Берлине: «Я очень люблю пиво, а стоит оно 2 мил [лиона] бутылка, а за лист плотят 50 мил [лионов]…». Стало быть, купить он мог за авторский лист 25 бутылок.

Я, естественно, пересчитал на сегодня. Я, правда, не знаю точно, сколько сейчас платят за лист — книги, кажется, вообще перестали оплачиваться полистно, а в журналах, судя потому, что за текст в поллиста я получаю полторы-две тысячи, можно определить тысяч в пять максимум. Я не знаю, какое пиво в 1922 году пил в Петрограде Иванов и сколько было тогда сортов, но на сегодня возьму среднее, не самое дешёвое и не самое дорогое, в 25 рублей бутылка. Стало быть, за авторский лист я могу купить 200 бутылок!

Но в годы «застоя», когда я получал за лист 300 рублей, пиво стоило 37 копеек бутылка, стало быть, я мог купить за лист 750 бутылок!..

Зимой 1968-го или 1969 года мы были в Москве проездом в Ленинград на так называемую называемую «музейную практику»; в то время филологов и историков в зимние каникулы посылали в Москву и Питер. Мы жили в общежитиях МГУ и ЛГУ и ходили — по крайней мере, должны были ходить в Ленинку, Щедринку, ИМЛИ, Пушкинский дом и т. д. Скажу сразу, что долг выполнили не все, а мы, то есть я и мой тогдашний дружок В. В. посещали в столицах совсем иные места. Впрочем, однажды сумели попасть в БДТ на «Мещан», а пропились к тому времени так, что, купив в буфете (белая лепнина в позолоте, зеркальные окна) одну булочку на двоих, ели её в сортире, чтобы была возможность запить водою из-под крана. Так вот, будучи проездом в Москве, и ещё с деньгами, мы отправились не куда-нибудь, а в ресторан «Прага», где, в частности, к запечённой осетрине по-московски грамотно попытались заказать белого вина. Официант сказал, что спросит, кажется, осталась «Анапа». Мы оскорбились и отказались. Лишь спустя годы я узнал, что «Анапою» назывался марочный рислинг, а не забулдыжная «Анна Павловна» ценою в рубль и семь копеек, про которую мы подумали, решив, что официант распознал в нас провинциалов и насмеялся. Ушло из обихода — «запечатанный» про посуду, прежде всего про бутылку водки. Вспомнил два примера, хотя, конечно, их множество. «… вытащил из-под кровати из чемодана запечатанную поллитровку…» (М Булгаков. Один из вариантов к «Мастеру и Маргарите» — «Великий Канцлер»).

«Тебе что, поллитру? У меня запечатанная есть», — говорит нехорошая тётка Алевтина в кинофильме «Дело было в Пенькове». Первый пример — довоенный, второй — послевоенный, начала 50-х. Почему же уже в 60-е «запечатанная» бутылка исчезла из обихода? А потому, что водку перестали запечатывать, перестали заливать горлышко поверх картонной затычки сургучом — белым или красным, и тискать на нём заводской знак. Её придумали закрывать алюминиевой шапочкой, для открывания которой был сделан язычок, точь-в-точь козырёк у кепки, но уже в начале 70-х какая-то сволочь в Госплане додумалась для экономии, а может быть, заодно и в целях борьбы с пьянством, ликвидировать язычок, отчего бутылки мгновенно были прозваны бескозырками, а открывание превратилось в проблему, нередко зубную.

К двадцати пяти годам мир сузился до моих знаний о нём.

Декабрь. Мороз. Весь город — ватный. Низкое снежное небо спускает редкие медленные снежинки — каждая сама по себе.

На Воскресенском кладбище тихо и глухо. Весь шум Новой дороги исчез сразу, хоть она в двух шагах, за забором. Глядят портреты покойников. Разное чувство вызывают могилы. Почему-то больше всего действуют на воображение могилы молодых людей двадцатых годов. Почему? Летние захоронения. Лена Жилковская, 12 мая 1926 года, 17 лет. Появляется тот неуловимый и от этого особенно полный образ, который невозможно выразить прозой: солнечный день, город с утра в слабой мгле с запахом озона, юная покойница, цветы, на кладбище поют птицы, перелетая по-некрасовски с куста на куст…

Неприятное чувство от могил ровесников, но ещё более тяжёлое от детских могил. Если первое — просто страх смерти, то второе — многозначное, причём есть в нём и нечто светлое, а ощущать его страшно. Чисто познавательный интерес вызывают большие памятники духовенству, генералам, евреям-врачам, жёнам тузов.

Записи 1972 года

Некогда — а почему-то в моих воспоминаниях это «некогда» почти всегда старшие классы или первые курсы? — попал нам в руки сборник задач по уголовному праву и надолго сделался излюбленным чтением.

Нет, мы вовсе не смаковали примеры преступлений, но то, как были написаны задачи, выдавало, по нашему мнению, недюжинное чувство юмора его составителей. До сих пор помню наизусть: «Кинорежиссёр Даварет катался в городе Богородске на мотоцикле. Лошадь, управляемая членом сельхозартели “Красный пахарь” Козелковым, испугавшись мотоцикла, понесла и сбила с ног несовершеннолетнюю Клаву Верёвкину».

Мы задыхались от смеха, воображая кинорежиссёра Даварета, который зачем-то катался на мотоцикле в городе Богородске, чем погубил несовершеннолетнюю Клаву Верёвкину. Спустя годы я прибрёл-таки, правда, уже иных лет издания, задачники по уголовному праву и уголовному процессу.

«Пенсионер Лаевский обратился в милицию с письменной жалобой на электромонтёра Католикова… <…> Католиков дважды угрожал ему убийством, заявив в первый раз, что он “переделает ему голову на рукомойник”, а затем угрожал ему «помочь не дожить до первого полёта на Луну». Кроме того, Католиков угрожал соблазнить племянницу Лаевского, за которой ухаживает, заявляя, что ей пора иметь детей, которые должны быть похожи не на дядю, а на него, Католикова».

«В районе было совершено изнасилование. Подозрение пало на Ситника, который был арестован и под конвоем доставлен к следователю Ларину для допроса. Ситник отрицал своё участие в преступлении. Тогда Ларин обратился к милиционеру со словами: “Выведите его и расстреляйте там же, где вчера расстреливали”, Ситник испугался и дал следователю показания о том, что изнасилование совершил он».

Читая это, хочется быть Гашеком.

Был у меня дядя по матери, ленинградский художник Франц Заборовский, в свою очередь по матери, моей бабушке, поляк. Был Франц человеком очень честным, вспыльчивым, вздорным, нетерпеливым и много пьющим.

Он хорошо начинал. После Академии художеств, которую он окончил вскоре после войны, Франц входил в силу как художник-монументалист, расписывал такие престижные здания, как один из павильонов ВДНХ («Рыболовство»), помпезный железнодорожный вокзал в восстанавливающемся Сталинграде и другие. Его главною темой были море, Волга, моряки, рыбаки, лодки, суда. Он и сам был, что называется, заядлым рыбаком, но, увы, его сверхживой темперамент не позволял ему даже и здесь добиться хороших результатов. При отсутствии клёва он тут же бросал место, переходил на другое, третье и т. д.

По его нраву и пристрастию к напиткам с ним вечно приключались неприятные истории.

То, возвращаясь домой, естественно подшофе, Франц не желает обходить группу молодёжи, стоящую на углу проспектов по-тогдашнему Грибоедова и Майорова, то есть Екатерининского и Вознесенского. Тротуары там узенькие, и большому грузному Францу пройти тесно. Он пихает молодёжь и спрашивает: «Зачем вы, стиляги, здесь торчите?» Рассказ об этом и других происшествиях он заканчивал стереотипно: «Очнулся я, конечно, в больнице».

То в знаменитой «Щели» — крохотной распивочной в гостинице «Астория», он за выпивкой чуть не затеет драку с толстеньким дядькой, обвинив его в полном непонимании музыки, пока кто-то не сообщит ему: «Это Василий Павлович Соловьёв-Седой».

Я и сам бывал свидетелем его задора.

Он приехал в Саратов. После обеда мы отправились на «трамвайчике» на Зелёный. «Трамвайчиками» назывались тогда почти исчезнувшие сейчас «Москвичи» с наклонной надстройкой на носу, на которой блестела золотом пятиконечная латунная звезда. По возвращении в Саратов у трапа стали вторично проверять билеты, которые Франц успел выбросить за борт. Рассвирепев, он заорал проверяющей женщине-матросу: «В Ленинграде такого нет, почему у вас тут такая дешёвка?» — «Это я дешёвка?!» — на каковой крик подскочили коллеги, и Франца потащили в милицейский пикет.

Другой раз, уже в Ленинграде, он повёл меня в Русский музей, на выставку художников ЛОСХА (Ленинградское отделение Союза художников), где были и его работы. Утро было зимнее, тёмное. Едва мы вошли в зал, раздался крик Франца, обвинявшего служительницу в том, что свет зажжён так, что его полотна остались в тени. Мне он тут же объяснил: «Это Евсей постарался», и, хромая (после встречи со стилягами он ходил с палочкой), кинулся к распределительному щитку, в котором принялся дёргать рубильники.

Евсей М. — бывший ближайший друг и однокашник Франца по Академии художеств, двигавшийся, в отличие от дяди, не вниз, а вверх, ставший академиком, лауреатом, народным художником. За картину «Победа» — застолье на балконе 9 мая — он получил Ленинскую премию. Франц же утверждал, что Евсей украл у него сюжет этой картины, и непременно показывал собственные этюды на эту тему заходящим гостям.

Этюды — сказано не случайно. Франц редко доводил заготовки до готового полотна. То маленькая дочь шумела, то вчера поругался на отборочной комиссии, то утро промозглое, но дело, как правило, кончалось рестораном, если были деньги, или, на худой конец, «маленькой», которые Франц почему-то предпочитал поллитрам (что, впрочем, не редкость в нашем пьющем отечестве).

С посещением ленинградских музеев у меня и до этого сохранялись в связи с Францем неприятные воспоминания. Будучи с родителями десятилетним мальчиком впервые в Ленинграде, я попал и в Эрмитаж. Руководил нами, естественно, Франц. Набредя в одном из нижних залов на лошадь в кольчуге и экспозицию старинного оружия, я застыл на месте как заворожённый. Но Франц схватил меня за рукав и со словами: «Рембрандта надо смотреть, а не это говно» — потащил вон. Я сопротивлялся, и мама за меня вступилась: «Франя — ему это интереснее, он же мальчик». На что её брат закричал: «А я тысячу раз разглядывал пятки блудного сына и в тысячу первый пойду!».

С друзьями, и не только с Евсеем, Франц, разумеется, постоянно и жестоко ссорился. На моей памяти это было с такими близкими его собутыльниками, как поэт Михаил Дудин и прозаик Виктор Конецкий. Последней рухнула многолетняя дружба со скульптором Александром Кибальниковым, продолжавшаяся ещё с военных саратовских лет. Как-то Борода, как звали Кибальникова друзья, будучи в Питере, зашёл к Францу в мастерскую, где хозяин стал, как обычно, жаловаться лауреату и академику на тяготы жизни. «Да, — посочувствовал Александр Павлович, — друзья у тебя говно». — «Так ведь мой первый друг это ты!» — закричал Франц, после чего они не встречались.

Нетерпение моего дяди достигало таких пределов, что вредило ему буквально во всём.

Здесь не место объяснять почему, — история долгая, но Франц, как и моя мать, и ещё одна сестра, и три брата, родился в Австралии, в Мельбурне, в семье политэмигранта. Вообразить, чем это обернулось для семьи деда, который в 1926 году вернулся на Родину, чтобы помогать строительству социализма — думаю, не стоит. Моего отца и мужа моей тётки исключили из партии, двух дядей расстреляли, третий отсидел семь лет (он-то, правда, за дело: пытался с товарищем реэмигрантом бежать из Армении в Турцию через реку Араке), и, наконец, сам Франц посидел недолго во время учёбы в Сталинградском художественном училище за обнаруженную там карикатуру на Сталина, хотя его авторства, от которого он всегда отпирался, так и не доказали.

Так вот, Франц единственный из всей семьи осуществил общую мечту братьев и сестёр — побывать на родине. Это было в конце 60-х, кажется в 1968-м. Тогда никаких разумеется туристских поездок на Пятый континент не существовало. Сам же Франц с неуживчивостью, биографией, которую см. выше, беспартийностью и злым языком, за границей не бывал ни разу. Но в те годы он по командировке ЛОСХа стал постоянным художником Адмиралтейской судоверфи, завёл знакомства в судоходстве и, как бы то ни было, отправился наконец для отображения труда советских моряков к берегам Австралии с визой на шесть месяцев!

И что же? Ему хватило всего двух месяцев, чтобы расплеваться со всеми близкими и дальними австралийскими родичами и проклясть это, по его выражению, «царство сытых, тупых и равнодушных буржуа» и воротиться в Ленинград другим судном, не дождавшись в Сиднее того, к которому он был приписан.

Из множества историй, связанных с Францем или рассказанных им, в последнее время мне почему-то вспоминается следующая.

Дело было в начале войны в Саратове. Франца на фронт, точно не знаю почему, не брали, и он подвизался художником в саратовском Худфонде, в частности рисовал военные «Агитокна». В те времена под Саратовом в Татищеве формировалась 1-я Польская армия.

Молодёжь в те годы и ещё долгое-долгое время предпочитала отдыхать на танцплощадке в саде Дома офицеров, который по старинке именовали ДК, то есть Дом Красной Армии. Захаживали туда и поляки. И вот как-то дядя Франя видит возмутительную картину. Польский офицер в конфедератке бьёт по щекам вытянувшегося перед ним по стойке смирно польского солдата. Во Франце вскипела шляхетская кровь, приправленная советским воспитанием, он схватил офицера за грудки, сопровождая действо малым польско-русским словарём с выражениями типа «пся крев», «курва», «дупа», «твою маму» и т. д. Офицер попытался сопротивляться, но был сбит наземь тяжёлой рукою моего дяди. Тут какой-то доброхот сообщил ему о приближающемся патруле, после чего дядя перемахнул через забор и был таков.

Царствие тебе Небесное, дядя Франц!

Отчётливо услышал разницу русских и поляков в «уважаемом» господине и «сановном» пане. То есть у нас уважаемый от уважения, а там сановный от сана, от положения. Я понимаю, что уважаемый более подходит к товарищу, чем господину, но и если обратимся к прежним «много- или высокоуважаемый» или «милостивый государь», всё равно в основе определения будет лежать не социальный статус. Пусть были генеральское «ваше превосходительство» или обиходные «ваше благородие» или «высокоблагородие», всё равно: в основе определений лежит человеческий, но не социальный статус.

Андрей Ш. в запое. Лежит, задрав куцый небритый подборок и время от времени требует то водки, то минералки. У ложа сидит его старшая сестра Лена, женщина с навсегда замученным лицом. Оборотясь ко мне, зашедшему проведать больного, говорит:

— А мы так радовались, что мальчик родился.

Какое это, оказывается, счастье, новый текст профессионала Сергея Михалкова к гимну!

«… я тоже, по заказу руководителя Единой русской общины “Мир” Николая Сорокина, написал свой вариант российского гимна и, вполне естественно, относился к тексту Сергея Михалкова с определённой ревностью. Тем более что по сравнению с утверждённым текстом, представляющим собой откровенную идейную пустышку, не соответствующую ни современному состоянию России, ни концепции её развития на будущее, мой вариант, как мне кажется, был наполнен хотя бы каким-то смыслом.

Я наткнулся в интернете на текст этого Николая Переяслова под названием «Сто дней миллениума. Из дневника литературного критика». Из текста можно понять, что он прозаик, и критик, и поэт, и ещё какой-то функционер в Союзе писателей России. Дневник старательно подражает таковому же пера Сергея Есина. Хотя, конечно, слабее и, как это ни удивительно, ещё глупее. Чтобы не быть голословным, поцитирую:

«И, отложив на время другой, очень важный для меня роман под названием “Мой дедушка застрелил Берию”, я обложился газетными вырезками о трагедии на АЛЛ “Курск”и принялся записывать так ясно увиденный мною сюжет прямо сразу на компьютере. <… >

…меня окружили такие ароматы цветущего леса и низверглись сверху такие соловьиные громы, что вместо нескольких запланированных на отпуск критических статей я написал там целый роман в стихах, назвав его “Моление о миллениуме”. <…> Нет, наверное, я писатель Третьего тысячелетия, если до 2001 года у меня почти ничего не могло выйти, а тут пошла и критика, и проза… Видимо, всему в этой жизни, как сказала Цветаева, “как драгоценным винам”, должен настать “свой черёд”. Вот и мои вещи дождались своего часа.

В 16.24 поездом № 40 выехал в Уфу на съезд Союза писателей Республики Башкортостан. <… > Если верить отзывам, доклад был чрезвычайно интересным и обстоятельным, но, к сожалению, он был прочитан на башкирском языке, и я там различил только несколько знакомых фамилий и слово “гонорар”. <…> Самое яркое впечатление за этот день — от общения с президентом Башкортостана Муртазой Губайдулловичем Рахимовым. Мы сидели с ним рядом в президиуме и успели хорошо пошептаться…».

«Я удивляюсь, где брали великие люди время на свой дневник? Этот сегодняшний лоскут съел у меня более получасу!» (Дружинин А В. Дневник).

«Женщина, неспособная занять мужа, похожа на скупую маменьку, которая кормит своих детей подло и, когда они не едят, начинает беспокоиться и сокрушаться о том, не больны ли они» (Там же).

Вдруг узнаёшь, когда и где зачинались пороки советского преподавания литературы: «Когда задавалась тема “Мёртвые души”, то требовалось от нас, чтобы в нас звучала, так сказать, общественно-морально-бухгалтерская нотка», — вспоминал учившийся в конце 1910-х в Тенишевском училище Владимир Набоков.

По Хайдеггеру, «экзистенция есть бытиё, направленное к ничто и сознающее свою конечность».

Экзистенциональное время — качественно, конечно и неповторимо.

Свобода = экзистенция. Экзистенция и есть свобода отказаться. Вопрос: от чего?

Этот выбор, вероятно, и определяет жизнь человека.

Вероятно, самое гнусное издевательство над животным, из придуманных человеком, это белка в колесе.

Бывая на той или иной постановке классики на сцене, наблюдая реакцию зрителей, отчётливо понимаю, что живо реагируют они в девяти случаях из десяти не на спектакль, а на доселе неведомый им текст: Грибоедова, Достоевского, Островского, Чехова, Горького.

Особенно Островского!

Богатые помещики, соседи Гурмыжской («Лес» А. Н. Островского), отлично зная степень негодяйства юного её фаворита Буланова, рассуждают:

«— А вот мы жаловались, что людей-то нет. Для новых учреждений нужны новые люди, а их нет. Вот они!

— Что ж, пожалуй; пусть служит, мы неразборчивы».

Фашистов в советском кино очень часто играли прибалты, преимущественно латыши. Можно вообразить, с каким наслаждением они это делали.

Кроссворд «Лауреаты Сталинских премий»

По горизонтали: 1. Балетмейстер спектакля «Горда». 6. Народный артист СССР, снимавшийся в кинокартине «Мусоргский». 7. Автор скульптуры «Трудовая победа». 11. Пьеса Чепурина. 13. Народная республика, о которой композитор Корчмарёв написал сюиту. 14. Вид искусства. 15. Автор сюиты «Река-богатырь». 16. Автор романа «Северная Аврора». 18. Роман Бирюкова. 23. Старейший русский артист, постановщик спектакля «Мещане» в Рязанском театре. 24. Литературный жанр. 26. Автор романа «Жатва». 31. Автор поэмы «Макар Мазай». 32. Один из авторов памятника Т. Г. Шевченко. 33. Пианистка, солистка Московской государственной филармонии. 34. Автор романов «Огни», «Разбег» и «Родной дом», музыки оперы «Семья Тараса».

По вертикали: 1. Роман Баширова. 2. Автор СР и Грузинской ССР. 3. Роман Соколова. 4. Повесть Гладкова. 5. Роман Рыбакова. 8. Режиссёр спектакля «Флаг адмирала» в ЦТСА. 9. Автор пьесы «Флаг адмирала». 10. Композитор, автор «Дагестанской кантаты о Сталине». 12. Автор книги очерков «Путешествие по Советской Армении». 15. Один из авторов скульптурной группы «Требуем мира». 17. Автор романа «Весенние ветры». 19. Автор книги рассказов «По дорогам идут машины». 20. Автор сборника стихов «Поэзия — любимая подруга». 21. Автор повести «Студенты». 22. Заслуженная артистка РСФСР. 23. Народный артист Армянской ССР. 25. Один из скульптурных портретов Конёнкова. 27. Название рассказа Антонова. 28. Картина Яблонской. 29. Вид искусства. 30. Персонаж пьесы Сурова «Рассвет над Москвой».

Журнал «Огонёк». 1951, апрель, № 16

Нынче бы за такой кроссворд отгадчику можно было бы безнаказанно посулить большую премию — ведь всё равно никто не угадает.

Который раз, посмотрев по ТВ кинофильм «Весна», поразился тому, как Григорий Александров в 1947 году, видимо, в который раз угадал новые, скорее всего, даже будущие настроения Хозяина и снял комедию, где вовсе нет советской власти и тем более даже намёка на обкомы, райкомы. Роскошно одетые раскованные герои обитают в гигантских жилищах с залами и террасами, разглагольствуют о весне, любви, величии русского духа, одеты с иголочки. Служанка-Раневская катит в спальню хозяйке учёной-Орловой европейский завтрак на сервировочном столике. По улице несутся сверкающие авто. Уличный марш в начале подобен финальному маршу в «Цирке», но там чистая патетика, а здесь она снижена юмористическим мельтешением уворачивающегося от проезжающих автомобилей помрежа.

Проходимец Бубенцов в исполнении Плятта — начальник службы безопасности сверхпередового НИИ не шпион и злодей, а просто болтун и пьяница.

И самое удивительное, что в фильме, вышедшем на экраны спустя два года после окончания войны, ни слова, ни полслова, ни полкадра про войну и оставленные ею следы. Едва ли не единственный военный в картине — пышный и старый генерал-полковник на вечеринке.

И для съёмок, за исключением натурных панорам Манежной, Охотного и Тверской, выбрал Григорий Васильевич гладкую Чехословакию.

Ох, умелец был, а вот в постсталинское время совершенно провалился с чудовищной комедией «Русский сувенир» (1960) про путешествие интуристов по СССР. Я хорошо помню и фильм, и фельетон в «Крокодиле» про киноиностранцев Александрова, одетых гостеприимными сибиряками в атласные ватники, и уже абсолютно маразматический фильм его «Скворец и Лира» (1974), о советских разведчиках, где 72-летняя Орлова за год до смерти играла юную девушку. Редкий был случай, когда оба фильма после недолгого проката были положены на полку вовсе не из-за «идейных просчётов» режиссёра, но причине полной профнепригодности.

В «Русском сувенире» Александров для чего-то раздел донага 58-летнюю супругу. В связи с этим: «Посреди зала, на низенькой эстраде, танцевали девушки и девки, полуголые, голые на три четверти и голые на девять десятых. В общем, на уровне художественных воззрений Гришки Александрова» (Из письма И. Ильфа жене, 1935 г.).

Положительные герои в советских кинофильмах в минуты волнения курили, как опытные наркоманы курят анашу, жадно и глубоко затягиваясь несколько раз подряд.

На помойке у мусорного бака застыл бомж в соответствующем прикиде: обнаружив книгу, он перестал рыться, открыл её и надолго углубился в чтение.

Нельзя избавляться от книг, которые прочитал в детстве. Отрекаться ещё можно, но не отдавать никому. Всё одно захочешь перечитать не просто текст, но ту самую книгу.

Обычный гордый ответ в кино, а из него и в жизни, на вопрос: «Хотел бы ты, заново прожить свою жизнь по-иному?» — «Нет!»

Я же отвечаю: «Да! Совсем, совсем по-иному бы прожил, редко даже соприкасаясь выбором, поступками, укладом и прочим, с тою жизнью, какую прожил».

А ещё меня восхищает трагической смелостью ответ на этот вопрос Дмитрия Саркисовича Мамина-Сибиряка: «Я бы вежливо отказался вообще родиться».

2007