В русском жанре. Из жизни читателя

В РУССКОМ ЖАНРЕ — 28

Одним из наиболее густо получавших Сталинские премии был практически забытый сейчас действительно талантливый актёр Николай Боголюбов — шесть премий!

Мне почему-то кажется, что в этом актёре «Самого» привлекали не только мужественный облик, зычный голос, талант, с которым он сыграл Шахова-Кирова и других, но ещё, а может быть и в первую очередь, то, что Боголюбов был некогда верным мейерхольдовцем. Равно как и Охлопков, Бабанова, Царёв, Ильинский. Все они были в фаворе. Даже независимый Гарин получил Сталинскую в 1941 году.

А вы как думаете: были испорченные дети плохого Мейерхольда, а сделались верные реалисты.

«Проснулся очень рано, мучась определением почерка подписи под какой-то открыткой ко мне: Сталин» (И. Бунин. Дневник, 1 октября 1933 г.).

В СССР широко издавали «Швейка», где каждая строка направлена против государства в принципе, и запрещали, к примеру, Джойса. Притом что «Швейка» воспринимает и малограмотный человек.

«Наш полковник вообще запретил солдатам читать даже “Пражскую правительственную газету”. В солдатской лавке запрещено было завёртывать в газеты сосиски и сыр». (Ярослав Гашек. «Похождения бравого солдата Швейка»).

Поколения советских читателей поражались тут, конечно же, не запрету на чтение, а существованию солдатской лавки с сосисками и сыром!

Пьянство как спутник благородства — черта вовсе не одной русской литературы с её правдолюбцами-пьяницами. Пример — Атос.

«Эдисон был пошляк с атрофированным художественным вкусом».

«… можно сказать и о всех национальных блюдах — как они ни просты, а не переносят переселения».

Прочитав записки Василия Верещагина (очень непохожие на записки живописца!), невольно начинаешь веритьв легенду о его зверском поступке, повторившем злодейство Микеланджело.

Шулер в русской литературе нередко поляк, начиная с Кречинского у Сухово-Кобылина. Вообще поляк малосимпатичен русскому писателю. Не говоря уж о Достоевском, у одного Чехова — омерзительный шантажист Каэтан Пшехоцкий («Драма на охоте»), противный вороватый управляющий Ржевецкий («Барыня»), «поручик из поляков» Ляшкевский («Обыватели»), дни напролёт проводящий за картами и обвиняющий русский народ в безделье. Венчает антипольскую галерею третий Толстой со своим мерзким Стасем Тыклинским («Гиперболоид инженера Гарина»).

«Таким образом, я успокаиваюсь относительно важнейшего отдела “Словесности”. Всё остальное легко получается или пишется» (Чернышевский — Некрасову, по поводу ближайших книжек «Современника», 5 декабря 1856 г.).

Легко пишется — это о себе — несколько листов в каждый номер: критики, науки, публицистики. Почти патология, верно подмеченная Набоковым, тоже ведь пристальным тружеником.

Существование советских литераторов — оставим в данном случае в покое таланты и прочие воздушности — обеспечивалось стабильностью гонорара. Оставим опять-таки неравенство в их распределении, подчеркнём другое — стабильность. То есть, затевая роман, скажем, в двадцать авторских листов, писатель знал, что в журнале он получит за него 6 тысяч рублей, а за отдельное издание — 10. Опять-таки роман могли не напечатать, но в случае публикации были гарантированы именно такие суммы.

И здесь, надо сказать, советский писатель был законным наследником русского писателя. Ну представьте, что Антон Павлович Чехов, вступая на стезю сочинителя, не рассчитывает ни на какие гонорары, то есть на определённые гонорары, подобно нашему современнику. Без гонораров — Достоевский? Горький?! Куприн?!

Блок на золотое, как небо, аи зарабатывал критикой. (Мать сокрушалась: «Саше так трудно деньги достаются, а он их пропивает!».)

Рост гонорара говорил о росте признания.

У современного литератора отнят сильнейший стимул к сочинительству. Работа на ТВ, в СМИ, дающая заработок, отучает писателя от непременного внутреннего ежедневного усилия по складыванию строк, страниц, глав.

Ещё о «Драме на охоте».

Чехов умел быть многословным, он просто сдерживал себя в рассказах, а здесь явно оттягивался на многоречии, кайфовал.

У Чехова — не читатели, но коллеги, известные люди, просят фотокарточек.

Как тогда любили фотографироваться, дарить и выставлять карточки!

Перечитал «Мелкого беса». Впервые встретился с ним не в дореволюционном, а в советском, очень странном издании 1958 года, кемеровского издательства; говорили, директор за него полетел с работы.

Запрет на роман Сологуба малообъясним. Автор не эмигрант. К образу Передонова любил прибегать в статьях Ленин. Роман «направлен против…».

«Сомов. Геологи чересчур много открывают. Рентабельность этих открытий весьма сомнительна. Протасов сравнивает геологов с девицами, которые, торопясь выйти замуж, слишком декольтируются.

Яропегов. То есть хотят угодить властям?»

(М Горький. Сомов и другие)

С 1699 г. продовольствие солдата — 2 фунта хлеба, 1 фунт мяса, 2 чарки вина и 1 чарка пива в сутки и 2 фунта соли и 1,5 фунта крупы в месяц («Родина». 1999, 5,17).

Переведём. 800 г хлеба — буханка, 400 г говядины, 300 г водки, 150 г пива.

Ежедневно.

А мы лепечем про реформу армии, контракты и прочее. На днях мою жену остановил тонкошеий солдатик: «Тётенька, дай пять рублей, я голодный».

3 февраля 2004

Хороший эпиграф к путевым очеркам.

Всегда мечтал написать “Путешествие из Нижнего в Астрахань”. Но уже и официально Волга именуется не рекою, а системой водохранилищ, уже нет ни одного — сгнили или проданы за границу — из десятков ещё в 70-е весьма выносливых пароходов, а в новых четырёхпалубных гигантах вместо ветерка, треплющего занавеску, — кондиционер в закрытых стёклах. Да и рейсов-то нет, одни круизы с американскими и японскими пенсионерами. Нет пристаней с местными дарами природы, в Саратове речной вокзал приватизирован и отдан под магазин бытовой электроники. Всё чаще ловится рыба без чешуи, с тремя головами… воду из реки пить не рекомендуется.

«… сначала взошёл громкий смех, вслед за ним явился…» в дождь — «воздух точно распух…»

«мне… всё ненавистно, начиная с крошечных кусочков мяса, которые нарезывает скупой за хозяина… до огромных кусков живого, но попорченного мяса (дело на водах), одетых в пальто и поглощающих маленькие кусочки, одетые в соус…» Это всё Герцен.

«В нас ум — космополит, но сердце — домосед» (П. Вяземский).

«… искомый результат путешествия — это параллель между чужим и своим» (Гончаров И. А. Фрегат «Паллада»).

Как и подобает литературному пошляку, он никогда не говорил: Толстой, Достоевский, но непременно — Лев Николаевич, Фёдор Михайлович.

Выписывая первый раз («В русском жанре — 10») весёлые названия у передвижников, я поспешил или поленился, вот список полнее.

«Привал арестантов», «Проводы покойника», «Утопленница», «Неутешное горе», «Бедный ужин», «Больной муж», «Всё в прошлом», «Панихида на кладбище», «Беглые в Сибири», «В ожидании приговора суда», «Погорелые», «Нищий», «Больной музыкант», «Последняя весна», «Осуждённый», «Ожидание. У острога», «Узник», «Арест нигилистов», «По этапу», «Круглая сирота», «В семье чужая», «Нищенка», «В дороге. Смерть переселенца», «Возвращение с похорон», «Венчание в тюрьме», «Заключённый», «Арест пропагандиста», «Под конвоем», «Отказ от исповеди перед казнью», «Панихида», «У больного товарища», «Допрос революционерки», «После обыска», «Последний путь шпиона», «Перед поркой», «Порка», «Самосуд», «Жертва фанатизма», «Ослепший художник», «Расстрел», «Больной художник», «Умирающая», «Жертва фанатизма», «У больного учителя», «Бедный ужин».

«…приехал я смирно… теперь сижу, вас не трогаю, пью чай…» («Господа Головлёвы»).

Булгаков любил Щедрина.

Гиппиус называла Эстонию, Латвию, Литву — «прибалтийские пуговицы» (Дневник, 1920).

Лобастенький «боинг».

Самолёт производства саратовского авиазавода Як-42 потерпел катастрофу на горе Олимп в декабре 1997 года.

В советские времена он назывался «Завод комбайнов», хотя все знали, какие «комбайны» он производит. Когда испытывали истребители с вертикальным взлётом, в округе на километр дребезжали стёкла. «Комбайн» — это часть убогого саратовского быта, самого мрачного из городских районов — Заводского (бывшего Сталинского) — с его так называемыми «жилучастками» и прочая.

Как увязать всё это и — Олимп?!

Слово «авария» («аварея») Даль применяет лишь к кораблю.

Вроде бы слово «лётчик» придумал Пришвин, а великим немым назвал кино Леонид Андреев.

Реальные фамилии из телефонной книги Саратова: Сиончиков, Легалина, Комзолов, Стрюздюмова, Гетте, Гиря, Гобято, Траппель, Репетун, Полусмак, Пищ, Ибус.

Сказки жестоки: отрубил голову, кинул в колодец и прочее. Дети совершенно не жалеют тех, с кем эти операции производятся, — врагов, злых волшебников. Что это за сказка, где бы Кощея помиловали?!

Почему совсем маленькие дети едят всё, а потом лет с трёх-пяти начинается отвращение, причём прежде всего и по преимуществу к варёным овощам, капусте, луку, щам и прочему и почти никогда к мясу и фруктам.

Баловство-то баловство, и случается в сытости, но отчего именно эти продукты, а не другие? Р. Моуди и другие исследователи «жизни после смерти» или умирания, записывали у всех, кто побывал в клинической смерти, что при входе туда они видели ослепительно-белый свет.

А в матросской песне рубежа XIX–XX веков «Кочегар» пелось:

Тени туч на холмах Коктебеля.

Пятна солнца на затенённой тучами воде.

Из-под вышедшего из облака солнца, выцветая, выплыли три чёрные чайки, три чёрных зигзага с застывшими крылами, поплыли над морем ко мне, белея при приближении.

Л. И. Толстая, нахохлившись, стоит на краю обрыва, глядя вдаль.

Пейзаж библейский, и вдруг скалы, далёкое море, небо, ветер и — чёрные густые пряди, борода — в них бледное лицо, ветер раздувает белые рукава, треплет гриву. В руках у него портфель. Он — один из странной троицы, в которой девушка ходит с розовым кудрявым зонтиком начала века в высоких ботинках на бантиках, с голубыми полосками на висках и щеках.

1973

Мой печатный дебют.

В 1963 году «Литературная газета» (ещё четырёхполосная) развернула обсуждение списка произведений, выдвинутых на Ленинскую премию.

«Книга Василия Пескова “Шаги по росе” ценнее, по-моему, иных пухлых романов. С. Боровиков, 17 лет, учащийся».

Мне не так уж понравилась большая, иллюстрированная, как альбом, книга Пескова, да и не прочёл я её до конца, но, лишь увидев список на премию, я мгновенно родил фразу «ценнее иных пухлых романов» — словно чёрт, конечно, чёрт, меня в бок толкнул. Эта фраза мне так понравилась, что ради неё я и написал в ЛГ.

Итак, я сразу выступил профессионалом: написал о книге, не прочитав её. Но тот самый, кто толкнул, вложил в уста поганые мои и празднословный, и лукавый: Ленинскую премию дали именно Пескову!

И — год себе прибавил. Было мне шестнадцать, и был я школьник. А семнадцать и учащийся — что-то взрослое.

(Чего это я?)

Перечитывал «Гекльберри Финна» (январь 1998) Прежде очень любил эту книгу, сейчас показались слишком надуманными приключения вымышленного мальчика. Вымышленного — ибо неопределённого, расплывчатого возраста, характера, темперамента. Поразило, впрочем, не это. Поразило другое: как убого жила Америка! Середина XIX века, а быт похлеще российского. Городок на Миссисипи, куда пристали, чтобы дать гастроль, герцог и король, — убожество не только нищеты, но и лени!

Жуют табак, «все улицы и переулки в городе — сплошная грязь; ничего другого там не было и нет, кроме грязи. <… > Повсюду в ней валяются и хрюкают свиньи…» и т. д. Виски, драки, тупость.

Когда же и откуда взялась «деловая Америка»? Её привезли евреи на Восточное побережье? Промышленность двинулась оттуда на запад, в центр, на юг?

Пусть так, но ко времени действия романа Америка уже была воплощением прогресса, куда и ринулись европейцы, русские, евреи, поляки. Уже тогда Америка принялась грабить мир. Кто же его грабил, эти клянчащие друг у друга табачную жвачку?

Или всё дело в том, что писатель решил изобразить «идиотизм» жизни рабовладельческого Юга? В «тенденции»?

«Все очень жалели, что эта девочка умерла, потому что у неё была начата ещё не одна такая картинка, и уже по готовым картинкам всякому было видно, как много потеряли её родные. А по-моему, с её характером ей, наверное, куда веселей на кладбище. Перед болезнью она начала ещё одну картинку. <… > На этой картинке молодая женщина в длинном белом платье собиралась броситься с моста; волосы у неё были распущены, она глядела на луну, по щекам у неё текли слёзы; две руки она сложила на груди, две протянула перед собой, а ещё две простирала к луне. Художница хотела сначала посмотреть, что будет лучше, а потом стереть лишние руки. <… > У молодой женщины на этой картинке было довольно приятное лицо, только рук уж очень много, и от этого она, по-моему, смахивала на паука» (Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна).

«… не сводил с него взгляда до тех пор, пока они оба не услышали тиканье часов» (Дж. О'Хара. Свидание в Самарре).

Почему совершенно очевидно и без контекста, что написал американец?

В советском кино и литературе учителя физкультуры почему-то представлены как негодяи. Дело, думаю, не в неприязни к учителю физкультуры, а в том, что изобразить его как тупицу, подонка, развратника и даже шпиона было безопасно — эта социальная категория выпадала из различных степеней социальной и идеологической защиты.

Он не принадлежал ни к стану педагогов, которые коллегой его не считали, именуя физкультурником, ни к стану профессиональных спортсменов, заслуженных мастеров спорта, заслуженных тренеров, чемпионов и рекордсменов — высокооплачиваемых увеселителей и работников идеологического фронта.

О своих учителях физкультуры у меня осталось мало впечатлений. Была учительница, состоящая из шаров, по имени Станислава, имеющая дочку Сталину, учившуюся на два класса старше меня. А был ещё Яков Михайлович, из отставников, высокий, сухой, в кителе, человек строгий, но не злой, у нас он мало вёл уроков. О нём помню две истории. Одна — Лёшка Киселёв, отличавшийся своим, лёшкокиселёвским юмором, желая досадить нашей однокласснице Ольге Гулиде, особе нравной и чопорной, на перемене, вдруг преградив дорогу идущему физруку, плачущим голосом прокричал: «Яков Михалыч, а Яков Михалыч, скажите Гулиде, чего она на меня матом ругается!”». Вскоре Гулида надрывно рыдала, а Киселёва тащили в учительскую.

В центре второй истории всё тот же Кисель. Нашей любимой шуткой, им изобретённой или у кого-то позаимствованной и в общем-то невинной, но выводящей учителя из себя, было позвонить в учительскую, пригласить к телефону Якова Михалыча, и сказать: «Яков Михалыч, это с аэродрома. Прыжки с парашютом отменяются, можете не приезжать». Самым трудным было не рассмеяться в трубку, особенно когда Я. М. начинал кричать: «Сволочь, я тебя всё равно поймаю!». Вероятно, эта шутка исполнялась поколениями школьников, переходя эстафетою.

А ещё у нас во дворе жил Коля Сидоров, учитель физкультуры, горчайший пьяница. С весны и до осени он жил не в доме, а в сарае. Он ходил в майке, сандалетах на босу ногу, а на уроки в школу надевал спортивный трикотажный костюм. Его дворовое прозвище было Исидор.

Мать его была учительница, интеллигентная замкнутая замученная вдова.

Он всегда ездил на велосипеде, а по мере прогресса каким-то чудом (денег у него никогда не было) купил веломоторчик «Киевлянин».

И стал разбиваться на нём. Не раз, не два. Чуть ли не каждый его выезд заканчивался аварией. Весь двор наблюдал, как Исидор, перебегая падающим шагом от дерева к забору, от забора к дереву, пробирался в сарай и выводил двухколёсного друга, и гадали, удастся ли ему выехать на этот раз. Шатаясь, он выводил велосипед на улицу, и — через какое-то время раздавалось хлюпанье чахлого моторчика. К вечеру мать направлялась в больницу. Почему цел оставался велосипед — не могу объяснить. У моего брата хранилась фотография: Коля весь в бинтах. Держит за руль боевого товарища. Лицом Коля, особенно после многочисленных травм и многолетнего употребления, сильно напоминал артиста Сергея Филиппова.

Музработник санатория Черемшаны на мой вопрос, можно ли в г. Хвалынске выпить пива, ответил:

— Бывает периудами.

С ударением на «у» и совершенно серьёзно.

Кто автор слов «Подмосковных вечеров»? Одну строку он заимствовал у М. Исаковского: «Всё здесь замерло до утра».

У Исаковского: «Снова замерло всё до рассвета…» («Одинокая гармонь»).

Кажется, все напрочь забыли, когда вошла в обиход песня «Калина красная». Её открыл публике, уж не знаю, сочинил ли, или повторил мелодию, композитор Ян Френкель в начале 60-х годов. На концерте в Саратове я впервые услышал её со следующим предварением Френкеля. В годы войны на Урале или в Сибири он услышал, как поют её заводские девочки-эвакуированные, и она запала ему в душу, и он её сейчас споёт. Френкель, как и многие композиторы, хорошо пел, вовсе не имея голоса. Кто не согласен — пусть обнаружит следы этой песни ранее названного мной срока. Думаю, что Френкель слышал, а ещё более — сочинил. По советским тогдашним меркам слова «А я пошла с другим» были почти нецензурно вызывающими. Девичья правда была чутко услышана будущим композитором.

Плохие поэты начинают писать стихи для детей, когда они у них появляются. Очень плохие — для внуков. Некрасов и Саша Чёрный были бездетны.

Ремарка в начале пьесы: «Очень богатая квартира. Автор полагается здесь на постановщиков, ибо таких квартир не видел, но догадывается, что они есть».

То, что сызмальства я столь остро ощущал в себе, то, о чём Трифонов в «Доме на набережной» пишет как о редком и дурном свойстве быть никаким, которым обладал Вадим Глебов-Батон, то свойство, которым Горький наделил Клима Самгина (а я убеждён, что Самгин — его автопортрет), то качество я не желаю считать пороком.

Да, я был никакой, и меня наполняли родители, друзья, книги, водка, Волга, женщины, дети и так далее.

Да, смолоду я часто не знал, как следует себя вести, безмерно завидуя определённости поступков других.

Однако в свои 57 лет я точно знаю, что прожитые годы пошли мне на пользу, я делался год от года лучше, интереснее, значительнее. И — самое смешное — всё определённее.

Я не могу сказать того же о тех моих сверстниках, которые получили с рождения дар определённости, ярко выраженной индивидуальности. Я же шёл вперёд по жизни, приобретая и укрепляясь, они же — утрачивая и слабея.

2005