В русском жанре. Из жизни читателя

В РУССКОМ ЖАНРЕ — 30

По существу степень трусости старого, затюканного страхом и благополучием Федина куда ярче проявилась не в прятанье от похорон Пастернака, а в том, что он побоялся ответить на открытку Бунина в 1946 году. В то время, когда Симонов с Серовой водили Ивана Алексеевича по парижским ресторанам.

Розанов утверждает, что у Гоголя нет животных. Но если и отбросить свиней и гусаков (а зачем их отбрасывать?), имеются дивная собака в «Шпоньке», щенок Ноздрёва.

Горький заражал своей фразеологией своих адресатов. Федин уже в послевоенные годы пишет в письме: «У меня заболела корью моя внука, очень славная дама семи лет». Если постараться — десятки примеров можно найти почти у всех «серапионов». «Антиинтеллектуализм рус [ской] прозы в противоречии с глубочайшим философским интеллектом поэзии русской» (М Горький, 1909 год).

Из повести «Детство» «плохо пишущего» М. Горького:

…мать, «чистая, гладкая и большая, как лошадь».

«Окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня».

«Баржа серая и похожа на мокрицу».

«Такими прозрачными глазами, что мне казалось, сквозь них можно было видеть всё сзади её головы».

«…вдруг, точно с потолка спрыгнул, появился дедушка», «…из серой бороды… уныло опускается длинный багровый нос, похожий на язык».

«Лица людей, поднятые вверх, смешно напоминали мне грязные тарелки после обеда».

«Дети были тихи и незаметны; они были прибиты к земле, как пыль дождём».

«…вихрится кудрявый огонь. В тихой ночи красные цветы его цвели бездымно…».

«Только что лёг в постель — меня вышвырнул из неё нечеловеческий вой».

«Григорий… ходил по кухне, качая головою, точно астраханский верблюд».

«Лицо её жалобно сморщилось и начало таять слезами». «Весною мордовку, вместе со стариком, сборщиком на построение храма, и бутылкой водки, придавило упавшей на них поленницей дров».

В оспе, в кошмаре, мальчик Пешков выбросился из окна, потом долго лежал: «Шаркали по крыше тоскливые вьюги (под эту музыку и росло сердце».

«За обедом, вечерним чаем и ужином часто сидела зелёная старуха, точно гнилой кол в старой изгороди. Глаза у ней были пришиты к лицу невидимыми ниточками, легко выкатываясь из костлявых ям. <… > Брови у неё были точно из отрубей и какие-то приклеенные, Её голые широкие зубы бесшумно перекусывали всё, что она совала в рот… уши двигались и зелёные волосы бородавки тоже шевелились, ползая по жёлтой, сморщенной и противно чистой коже».

«Я не помог, туго связанный тоскою».

«В сиреневом небе растёт веер солнечных лучей…».

«…видны освещённые фонарями ворота завода, раскрытые, как беззубый рот старого нищего, из него густо лезет толпа маленьких людей. В полдень — снова гудок; отваливались чёрные губы ворот, открывая глубокую дыру, завод тошнило пережёванными людьми».

«…было похоже, что трубы не от земли к небу поднялись, а опускаются к земле из этого дымного облака».

«…сугробами снега, посоленными копотью».

«…улица была похожа на челюсть, часть зубов от старости почернела, покривилась, часть их уже вывалилась и неуклюже вставлены новые…».

«Яков, растрёпанный, как всегда, похожий на изработанную метлу».

«Лицо его сморщилось, сошлось к носу, стало жутко похоже на топор».

«Сквозь пыль высовывается опухолями крупный булыжник».

«…рот был открыт, как у рыбы, и в него через верхнюю губу заглядывал острый нос».

Когда дед молился, он становился «всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу».

«…лицо у неё синее, надуто, как пузырь».

«…бабы толстой, красной, шумной, похожей на колокол».

«…парень с лицом, похожим на поднос красной меди». «…вижу, как он прижимал грязным пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под пальца брызгала кровь в лицо бабушке».

«…он походил на подростка, нарядившегося для шутки стариком. Лицо его было плетёное, как решето, всё из тонких кожаных жгутиков, между ними прыгали, точно чижи в клетке, смешные бойкие глаза…».

«Была она старенькая, и точно её, белую, однажды начал красить разными красками пьяный маляр — начал, да и не кончил <… > и вся она из тряпок шита, костлявая голова… опущена, слабо пристёгнутая к туловищу вздутыми жилами и старой, вытертой кожей».

«… выводил из конюшни серую длинноголовую лошадь; узкогрудая, на тонких ногах, она, выйдя на двор, кланялась всему вокруг, точно смиренная монахиня».

«Под правым ухом у него была глубокая трещина, красная, словно рот; из неё, как зубы, торчали синеватые кусочки».

«… где-то далеко поёт, улетая, колокольчик проезжей тройки, грустный жаворонок русской зимы…».

«Как всегда в минуты таких напряжений, у меня по всему телу вырастали глаза, уши…».

«… то — говорили… то — молчали, словно вдруг уснув», «всё кружилась по комнате бесшумно, как ястреб.

«… маленький нос тоже ездил, как пельмень по тарелке». «Каждый раз, когда она с пёстрой ватагой гостей уходила за ворота, дом точно в землю погружался».

«Рядом — бойня… кровью пахнет так густо, что иногда мне казалось — этот запах колеблется в пыльном воздухе прозрачно-багровой сеткой».

«… мать, протягивая сухие руки без мяса на них, длинная, тонкая, точно ель с обломанными ветвями».

Горький вводил себя в сочинения в качестве персонажа. Я не имею в виду те автобиографические произведения, где действует сам автор, но вот «Бывшие люди» (1897). «Был тут ещё какой-то нелепый юноша, прозванный Кувалдой Метеором. Однажды он явился ночевать и с той поры остался среди этих людей, к их удивлению. Сначала его не замечали — днём он, как и все, уходил изыскивать пропитание, но вечером постоянно торчал около этой дружной компании, и наконец ротмистр заметил его.

— Мальчишка! Ты что такое на сей земле?

Мальчишка храбро и кратко ответил:

— Я — босяк…

Ротмистр критически посмотрел на него. Парень был какой-то длинноволосый, с глуповатой скуластой рожей, украшенной вздёрнутым носом. <…> Потом к нему привыкли и перестали замечать его. А он жил среди них и всё замечал».

Когда говорят о феноменальной памяти Горького, имеют ввиду его способность враз запоминать прочитанное. Но куда важнее другая роль его памяти. Он явился, чтобы увидеть, запомнить и зафиксировать бесчисленное множество сцен русской жизни и русских людей, такого множества их нет ни у кого больше в русской литературе, ни у Глеба Успенского, ни у Чехова, ни у Куприна, ни у кого другого.

В «Вассе Железновой» Рашель спрашивает о скончавшемся Железнове:

«— Он — давно хворал?

Прохор. Это — верно, давно пора!

Рашель. Я неправильно спросила — долго хворал?»

«Ведь если на Блока наклеивать ярлык (а все ярлыки от него отставали), то всё же ни с каким другим, кроме “черносотенного”, к нему и подойти было нельзя» (3. Гиппиус).

«Учпедгиз в руках дельцов.

Главный редактор А. Бортник, зав производственным отделом Фридман, не имеющий даже среднего образования, подрядился переводить художественную литературу. Сотрудник Брухис переводил географию, приятель Бортника Бернштейн переводил учебники», (газ. «Правда». 1952,11 февраля).

«Харьков против Москвы

Председатель Украинского СНК Петровский выступил против договора о ненападении между СССР и Польшей, так как народу обещано освобождение украинцев в Восточной Галиции и Волыни. Сталин заявил, что международная политика — прерогатива Москвы!» (газ. «Новое русское слово». 1932,11 февраля).

Самое напряжённое место в «Дубровском», которое невозможно читать без волнения, когда Дубровский посылает Архипа проверить, отперты ли двери дома, который он собирается поджечь и в котором остались приехавшие реквизировать дом «приказные».

«— Постой, — сказал он Архипу, — кажется, второпях я запер двери в переднюю, поди скорее отопри их.

Архип побежал в сени — двери были отперты. Архип запер их на ключ, примолвя вполголоса: “Как не так, отопри!..” и возвратился к Дубровскому».

Тот его уж не спрашивает про двери. Страшно волнует, чем же были слова Дубровского — приказом запереть двери, про которые он помнил, что открыты, или действительно забывчивостью. И как мне, читателю, отнестись к его поступку. И как автор относится, если он знает, но не соизволяет сообщить читателю правду.

«Образовать в себе из даваемого жизнью нечто истинно достойное писания — какое это редкое счастье! — и какой душевный труд» (Бунин. Жизнь Арсеньева).

После этого «грязно тает» — впору и Бунину было бы не начинать.

За все годы лишь раз встретил единомышленника в отношении поэзии Гумилёва: «даровитый ремесленник» (Чуковский. Запись в дневнике от 12.11.1918).

«Великий Князь Александр Михайлович в книге “Бывший Великий Князь” пишет, что царь легко мог удовлетворить все требования рабочих и крестьян, полиция могла бы взять на учёт и выловить всех террористов, но не было никакой возможности бороться с кандидатами в министры, революционерами из среды дворян и аристократии и оппозиционная элита выращивалась русскими университетами» («Новое русское слово». 1932,17 февраля).

«БАР-ДАМЫ». Для привлечения иностранцев, вернее для выкачивания их фунтов и марок при гостиницах Москвы устроены кабаки и бары. <…> За стойкой сидят дамы, в обязанность которых входит не только спаивать гостей, но и всяческим им “угождать”. Словом дом свидания под покровительством Наркоминдел и Наркомфин, и под контролем ГПУ» (газ. «Последние новости». Париж, 1932,13 июля).

«Диктор попросил собрать у громкоговорителей детей. “Гав, гав, бр, гав!» Дети — что за звуки? Вы уверены, что лают собаки? Нет, это капиталисты лают на СССР”. <… > Когда среди человечества распространялись умственные способности, в секторе детского вещания был выходной» («Вечерняя Москва». 1932,16 февраля).

Я думаю, что Сталин спокойно относился к рассказам Зощенко и даже почитывал их. Да собственно, вот свидетельство его приёмного сына: «Из современной литературы Сталин любил Зощенко. Иногда нам с Василием читал вслух. Однажды смеялся чуть не до слёз, а потом сказал: “А здесь товарищ Зощенко вспомнил про ГПУ и изменил концовку!”».

А гнев и последующие гонения начались даже не с «Похождений обезьянки» в 1946-м, а с публикации в «Октябре» «Перед заходом солнца», вещи и в самом деле крайне неуместной в 1943 году.

Ни один русский писатель не обладает такой вариативностью смысла своих сочинений, как Чехов.