В русском жанре. Из жизни читателя

В РУССКОМ ЖАНРЕ — 41

«Откололи с неё чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с её седой и плотно остриженной головы» (Пушкин. Пиковая дама).

А напиши он, как все писали и пишут: «коротко остриженной», где бы это невероятное, прямо-таки на ошупь, впечатление?

«Натуральная» смерть у Некрасова мне ближе, понятнее, необходимее всех романтических поэтических смертей: «В полдневный жар в долине Дагестана…».

«Птичка Божья на гроб опускалася / И, чирикнув, летела в кусты». А «О погоде»?

Пушкин-то, который всё про всё знал, романтизм смерти переадресовал глупому Ленскому…

Великие творцы были аристократами духа и не зависели от «общественного» мнения, не тщились демонстрировать презрение к власти по любому поводу. Так, Валентин Серов, бывший вне политики, взялся писать портрет Николая II — интересно, денежно. А Аркадий Аверченко, политически ничтожный, но либерал, в ответ на чисто человеческое приглашение того же царя посетить его в Зимнем и почитать рассказы, ответил громким отказом, о котором с его подачи раззвонила вся «прогрессивная» пресса.

Методы достижения всемирной славы и репутации до Солженицына обкатал М. Горький. Личное бесстрашие, вера в собственное мессианство, публичный — обязательно публичный! — вызов власти, карнавальность, которую Бунин столь едко подметил в поведении, костюме, манерах Горького, и высмеял Войнович — его Сим Симыч и фамилию-то носит Карнавалов. Да и обыденные пиджачки у него, как и у Горького, не в чести. Непрестанная — устная, печатная борьба. С «contra» всегда проще — отмена крепостного ли права, свобода печати, восхваление коллективного труда, повторение как заклинания слова «земство». С «рго» всегда случалась закавыка. Что мог предложить в качестве позитива даже Герцен — крестьянскую общину!

Замечу, что многажды осмеянный в роли моралиста-поучителя автор «Выбранных мест» и поучает как-то застенчиво, словно даже стыдясь за докуку — уж, извини брат, сказалось словечко по поводу, не хочешь — не слушай… Да и сами советы не советы. Скорее маниловские мечты. Горький же и Солженицын за грудки хватают: делай, как велено!

«Почти невозможно представить себе этого художника с его огромным дарованием — без жезла, без посоха учительского, иногда просто без дубинки… И не в том худое, что учит миру и любви, — учить надо, а в том, что невнимательных и несогласных бьёт тяжёлой книжкой по голове» (Чегодаев И. О Горьком // «Русская Воля». 1916, 24 декабря).

Москва была первой ступенью ссылки, что сейчас кажется невероятным. Казалось бы, какой смысл ссылать провинившегося из Петербурга в старую столицу, остающуюся культурным и умственным центром? Получается, что единственный — удалить от центра власти, от близости власти, и только это.

У Катаева в романе «За власть Советов», который затем был назван «Катакомбы», в 1941 году у «довольно известного юриста» Бачея дома не только домработница и газовая плита, но «в кухне пощёлкивает машинка холодильного шкафа». Домашний холодильник тогда был сенсацией, и был в Москве у одного человека — писателя Валентина Катаева.

Как расчётливо, чтобы не писать напрасно или опасно, он выстраивал свою тетралогию. «Белеет парус одинокий» — 1936 — чего тогда о 905-м годе не написать! Второй книгою по времени написания станет последняя по хронологии — «За власть Советов» (1948), вынужденно переделанная к 1951-му (всё равно не уберёгся, хотя писал о недавнем героическом прошлом). Третья по времени публикации и вторая по хронологии «Хуторок в степи» о смутном, но всё же идейно ясном «позорном десятилетии» появилась в 1956 году, когда только-только что-то развиднелось, а уж о совсем опасном времени, сразу после 1917-го с белыми-красными, то есть по хронологии третий роман «Зимний ветер» печатался последним в 1961 году.

«Потом Ванечка дал кому-то по морде кистью вялого винограда» (В. Катаев. Растратчики. 1926).

«У тебя нет гарантии, что ты не получишь в “Колизее” виноградной кистью по морде от первого попавшего молодого человека» (М. Булгаков. Мастер и Маргарита).

Что это — Булгаков позаимствовал у Катаева, или мода тогда такая была кабацкая — бить по морде кистью винограда?

У Василия Гроссмана («Жизнь и судьба») персонаж, воспоминая Гражданскую, с удивлением отмечает, что самой лихой музыкой для атаки «хоть на Варшаву, хоть на Берлин с голыми руками пойду…» была «По улице ходила большая крокодила».

Ни герой, ни Гроссман просто не знали, что мелодия пресловутой «Крокодилы» это марш «Дни нашей жизни» знаменитого военного капельмейстера, автора многих маршей, Чернецкого.

«№ 36 записка Г. К. Жукова и А. С. Желтова в ЦК КПСС о жалобах генералов и офицеров-отставников на их отрицательное изображение в печати

31 июля 1956 г.

Считаем необходимым доложить Центральному Комитету, что за последнее время в центральной и местной печати стали часто появляться статьи, фельетоны и рассказы, в которых в крайне неприглядном, отталкивающем виде изображаются офицеры Советской Армии, находящиеся в отставке и запасе.

Характерно, что упор при этом делается не столько на сами факты недостойного их поведения как советских граждан, сколько на их принадлежность к офицерскому корпусу, на то, что они получают большие пенсии, живут якобы в роскоши, пьянствуют и т. п.

В саратовской областной газете «Коммунист» (рассказы Г. Боровикова) и в газете «Сталинградская правда» (фельетон в номере за 6 апреля 1955 г.) были опубликованы материалы, в которых офицеры в отставке изображаются опустившимися, никчёмными людьми, носителями чуждых нам пережитков прошлого».

Как-то саратовский писатель Коновалов, вернувшись из Москвы с пленума СП, на котором говорил хитрую речь о молодых, которых и строки не прочитал, и где запил, то с вокзала, боясь идти домой, с чемоданом завернул в «Волгу». Бегал по кабинетам и добрался до нас — меня и вмиг при виде его побледневшей Ольги Г. Тряся мокрыми корявыми усами, надолго прикрывая страшные глаза набрякшими веками, без конца брал у Г. из пачки американские сигареты (которыми сами только лакомились) и вел провокационный разговор: как сподобился быть и даже ночевать у Леонова, как тот перед беседою накинул на телефон ватник и говорил о том, что «Николашка-то, Николашка, садить-то никого не велел, Григорий Иваныч! Александр-то, Александр Первый Иванову-то, живописцу 30 тыщ дал в Рим ехать…». И так очень долго с точными датами (память у него чудовищная, и тем более все это жутко, хотя его и давно знаю, эти точные знания, слова и определения в сочетании с грубым пьяным лицом и нарочито простецким говором), о том, как Микеланджело в каком-то храме при осмотре папой его работы, уронил сверху бревно, которое папу по башке, и как да Винчи тоже папу или кардинала мазнул ненароком по морде кистью, а тот лишь утёрся, а сейчас всякий неграмотный деятель лезет всюду, хамит.

Потом спросив у «Ольги» разрешения спеть, что та с ненатурально заинтересованным лицом разрешила, свесил голову и без голоса, но хорошо, как умеют петь лишь в народе, запел песню про возвращающихся с боя казаков. Пел долго, вздыхая.

Во время всего этого представления раз десять спросил меня со смирением, донесу ли я «дяде Грише» до дому чемоданчик. И когда уже он стал затягивать пребывание, я напомнил. Он униженно сказал, что как только я велю, так он и пойдёт. Вышли.

Он двинулся в горку пешком. «Да на троллейбусе поедем», — говорю я. Он себя хлопнул по карману: «А деньги у тебя есть, Сергей?» Поехали.

В троллейбусе он говорил о молодых. А, вспомнил! Он ещё не сказал речь на пленуме, а лишь ездил утверждать её и во время разговора в редакции несколько раз сказал, как вызвали его в ЦК и упрашивали, а он отказывался: «Я не могу — Виль обидится, он у нас молодыми ведает». Говорил о том, что молодые — гении, что ни Толстому, ни Достоевскому не удалось написать мать так, как они.

В троллейбусе на выходе, униженно-умильно пропускал всех вперёд себя.

Были лужи (кажется, ноябрь). И тут я скажу то, меня поразившее, чего ради, собственно, я и вспомнил этот случай.

Он был пьян. Я трезв. Он стар. Я молод. Он без умолку говорил. Я молчал. Он не смотрел под ноги. Я только туда и смотрел. Но я вдруг увидел, что ноги его сами по себе ступают на редкие сухие места, и брюки и ботинки его совершенно чисты, а у меня заляпаны грязью.

Вот тут мне стало страшно. Было в нём что-то дьявольское. И понял я его успех. Пьяный, много делающий дурного — он всегда ухитрялся ступать по сухому.

А говорил он так: «Молодые-то, Серёга, всех зачеркнули — о войне как пишут! Симонова — на…! Бубеннова — на…!» И еще кого-то туда же — на всю улицу. «Чьё влияние, спросишь, чувствуется? В первую очередь: Достоевский. Досто-ев-ский! И Бунин. Ну Бунин, Сергей, Бунин-то, а?»

У самого дома лицо его стало совсем уже страшным, и он зашептал о том, как Василий Белов зазвал его в Вологде к себе и сказал: «Мы не должны выступать, мы должны только писать и не открывать себя врагу. Они ведут с нами истребительную войну».

«Чкалов — это был богатырь! В ЦДРИ, помню, были Ставский, я и Чкалов, ещё кто-то. Валерий заказал двенадцать бутылок коньяка, выпили и поехали летать. У меня был очень бледный вид» (Шолохов в дневнике В. Чивилихина).

У Чехова дьякон говорит, что от водки бас гуще. Слыша великолепные, не только «поставленные» по-старому, по-театральному, но ещё и особо звучные, мужские голоса старых мхатовцев Ливанова, Грибова, Массальского, я не могу не слышать, как в тембрах их отзываются многолетние «вредные привычки». Без них эти великолепные голоса были бы невозможны.

Из мемуаров академика-кораблестроителя Алексея Николаевича Крылова: «Невольно вспоминается образ жизни Андрея Михайловича, продолжавшийся неизменно около пятидесяти лет до самой его смерти в 1895 году. Вставал он рано, часов в шесть, и начинал что-нибудь делать в мастерской, занимавшей две комнаты во втором этаже сеченовского дома. Каждые пять минут он прерывал работу и подходил к висящему на стене шкапчику, в который для него ставился ещё с вечера пузатый графин водки, маленькая рюмочка и блюдечко с мелкими чёрными сухариками; выпивал рюмочку, крякал и закусывал сухариком. К вечеру графин был пуст, Андрей Михайлович весел, выпивал за ужином ещё три или четыре больших рюмки из общего графина и шёл спать.

Порция, которая ему ставилась в шкапчик, составляла три ведра (36 литров) в месяц; этого режима он неуклонно придерживался с 1845 по 1895 г., когда он умер, имея от роду под 80 лет. <… >

Известно, что Иван Михайлович Сеченов по окончании курса Инженерного училища, прослужив недолго в сапёрах, вышел в отставку и поступил на медицинский факультет Московского университета. Здесь он сблизился и подружился с С. П. Боткиным. О чём была докторская диссертация Боткина, я не знаю, но диссертация Ивана Михайловича была на тему: «О влиянии алкоголя на температуру тела человека». Не знаю, служил ли ему его родной братец объектом наблюдений, но только через много лет, в конце 80-х годов, Иван Михайлович передавал такой рассказ С. П. Боткина:

— Вот, Иван Михайлович, был у меня сегодня интересный пациент, ваш земляк; записался заранее, принимаю, здоровается, садится в кресло и начинает сам повествовать:

— Надо вам сказать, профессор, что живу я давно почти безвыездно в деревне, чувствую себя пока здоровым и жизнь веду очень правильную, но всё-таки, попав в Петербург, решил с вами посоветоваться. Скажем, летом встаю я в четыре часа и выпиваю стакан (чайный) водки; мне подают дрожки, я объезжаю поля. Приеду домой около 6 часов, выпью стакан водки и иду обходить усадьбу — скотный двор, конный двор и прочее. Вернусь домой часов в 8, выпью стакан водки, подзакушу и лягу отдохнуть. Встану часов в 11, выпью стакан водки, займусь до 12 со старостой, бурмистром. В 12 часов выпью стакан водки, пообедаю и после обеда прилягу отдохнуть. Встану в 3 часа, выпью стакан водки… и так далее.

— Позвольте вас спросить, давно ли вы ведёте столь правильный образ жизни?

— Я вышел в отставку после взятия Варшавы (Паскевичем в 1831 г. — С. Б.) и поселился в имении, так вот, с тех пор; а то, знаете, в полку, я в кавалерии служил, трудно было соблюдать правильный образ жизни, особенно тогда: только что кончили воевать с турками, как поляки забунтовали. Так, вот, профессор, скажите, какого мне режима придерживаться?

— Продолжайте вести ваш правильный образ жизни, он вам, видимо, на пользу».