В русском жанре. Из жизни читателя

В РУССКОМ ЖАНРЕ — 2

Я сделал неожиданное открытие: Незнайка из романа Н. Носова — точь-в-точь знаменитейший поэт-шестидесятник.

Цитирую. «Но самым известным среди них был малыш по имени Незнайка. Его прозвали Незнайкой за то, что он ничего не знал.

Этот Незнайка носил яркую голубую шляпу, жёлтые, канареечные брюки и оранжевую рубашку с зелёным галстуком. Нарядившись таким попугаем, Незнайка по целым дням слонялся по городу, сочинял разные небылицы и всем рассказывал. Кроме того, он постоянно обижал малышек».

Особую известность принесла Незнайке история с майским жуком. Этот жук налетел на Незнайку и ударил его по затылку. Незнайка свалился и, оглядевшись кругом, решил, что от солнца оторвался кусок и ударил его по голове. «Братцы, спасайся! Кусок летит!»

Сугубый эгоцентризм Незнайки — если уж кто его ударил, так само солнце, — вполне сопрягается с панически-общественным темпераментом поэта.

Затем следуют истории о том, как Незнайка, не желая как следует ничему учиться, хватался за разные дела: играл на трубе, был художником, сочинял стихи, катался на газированном автомобиле.

Неуёмность Незнайки в соединении с дилетантизмом живо напоминают нашего знаменитейшего поэта, побывавшего, как известно и романистом, и фотографом, и актёром, и режиссёром, и преподавателем литературы на ТВ. А если присовокупить доброжелательный, открытый нрав Незнайки, его бесхитростную самовлюблённость и умение попадать в центр любого, прежде всего скандального, события в Цветочном городе — сходство делается поразительным.

Багрицкого и Павла Васильева заклеймили из разных лагерей: первого как сиониста и чекиста — патриоты, второго как хулигана и черносотенца — либералы. Но если подбирать в советской поэзии пары по сходству, то Багрицкий и Васильев образуют пару.

Строчки Пастернака «где воздух синь, как узелок с бельём у выписавшегося из больницы», — во-первых, невозможно произнести вслух: «у выписавшегося», во-вторых — сам образ выдуман: из больницы уносят несвежее, грязное бельё, для сравнения с небесной синью никак не подходящее.

А между тем — стихи изумительные! К тому же, возможно, я не прав, и в то время из больницы выписывали, выдавая постиранное бельё? Всё это ерунда, а не ерунда сами стихи.

Стихотворения Маяковского «Нате!» и «Вам!», как мы помним, есть протест против окружающего поэта мещанства и т. п. Что протест — верно. Но какого рода? «Вы, бездарные многие, думающие лучше нажраться как…», «Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста…». Как-то упускалось из виду, что это — ресторанные стихи. Кроме цыганского оркестра, выпивки, закуски, танцев в реестр кабацких удовольствий входит скандал. Были и специалисты по части их организации.

«Все вы свиньи, ненавидимые мной! — кричал он. — <…> Ненавижу вас и презираю! Публика! Есть ли на свете слово, низменнее этого? A-а! Вы сбежались посмотреть на скандал? Ну, так вот вам, глядите! <…> Вы, кажется, смеётесь, молодой идиот в розовом галстуке? <… > Ага, улыбка уже исчезла с вашего лошадиного лица. Вы — букашка, вы в жизни жалкий статист, и ваши полосатые панталоны переживут ваше ничтожное имя. Да, да, смотрите на меня, жвачные животные!»

Так озорует задолго до Маяковского отставной трагик Славянов-Райский в рассказе Куприна «На покое». Место действия и механизм его тот же: чем больше орёт артист на «буржуев», тем вернее угощают его. Ремесло.

В воспоминаниях Вероники Полонской поразительное место: в последний день жизни Маяковский в истерике, плачет, и стук в дверь: книгоноша принёс заказанные книги — тома собрания сочинений Ленина.

Из многочисленных персонажей Алексея Н. Толстого едва ли не ближе всех автору и выражает его собственную натуру Даша Булавина-Телегина в романах трилогии «Хождение по мукам». Её способность перехода, который точнее даже назвать перелётом, из одного гнезда в другое, лёгкость обновления собственной «среды обитания», включая близких людей, несомненно запечатлели для нас аналогичные способности автора. Её похождения в стане анархистов, заговорщиков-монархистов, затем белых, затем коммунистов вполне естественны для самого Алексея Николаевича, а одна сцена так и вовсе напомнила его успехи на ниве материального стяжания.

Анархист Жиров приводит Дашу в занятый анархистами Московский клуб с ордером на одежду.

«— Дарья Дмитриевна, выбирайте, не стесняйтесь, это всё принадлежит народу…

Жиров широким размахом указал на вешалки, где рядами висели собольи, горностаевые, чёрно-бурые палантины, шиншилловые, обезьяньи, котиковые шубки. Они лежали на столах и просто кучками на полу. В раскрытых чемоданах навалено платье, бельё, коробки с обувью. Казалось, сюда были вывезены целые склады роскоши. <… >

— Дарья Дмитриевна, берите всё, что понравится, я захвачу…

Что ни говорите о Дашиных сложных переживаниях (смерть ребёнка и разрыв с мужем. — С. Б.), — прежде всего она была женщиной. У неё порозовели щёки. <… > Она протянула руку к седому собольему палантину:

— Пожалуйста, вот этот.

Даша наклонилась над раскрытым кофром, — на секунду стало противно это чужое, — запустила по локоть руку под стопочку белья. <… > Вот она опустила на себя тончайшую рубашку, надела бельё в кружевах. <… > Так значит, — всё впереди? Ну что ж, — потом как-нибудь разберёмся…»

Лишь секундное замешательство перед чужим у неё, принадлежащей тому самому кругу, где отняли или, убив, сняли эти палантины и бельё! Замечательно естественно выходило всё это в жизни у самого Алексея Николаевича. Рассказывали, что когда он, подобно многим коллегам, отправился в «освобождённую» Западную Украину за «впечатлениями», и их оказалось так много, что пришлось просить вагон, великий вождь заметил: «И этот оказался барахольщиком!».

Многописание сделалось грехом в литературной среде. Многопишущего и печатающегося презирают. А вот публикации Чехова: за 1883 год, январь — 15, февраль — 18, а всего за год — 102! Но и то сказать, пустяков немало. Но вот другой год, 1886-й — 111 публикаций! А среди них «Детвора», «Тоска», «Анюта», «Глупый француз», «Ведьма», «Хористка», «Месть», «Тина», «Беда», «Произведение искусства», «Юбилей», «Ванька».

Есть многописание и многописание. Если Некрасов писал для денег какие-нибудь жуткие «Три страны света» с Панаевой или рецензии на что угодно, дописывался до того, что немели руки и болело сердце, то знал, что пишет халтуру, и тогда же писал «Еду ли ночью по улице тёмной…», то Чехов различия не делал и воистину победы от поражения не желал отличать. Такое писательство нынче редкость, а в чеховские и последующие времена оно было нормой. Так писали Горький, Сологуб, А. Толстой.

1993