Вспышка. Том 1, 2

Глава 5

Глеб.

Нечто, пробуждающееся во мне, стало более очевидным.

Влияние изнутри росло, и никак не мог этому противостоять. Меня заблокировали в коме, хотя я все видел и слышал. И Никиту я видел. Мне не понравилась его реакция, словно он какого-то монстра увидал. Неужели я так изменился за это время? Вот бы посмотреть на себя, но такой возможности, к сожалению, у меня в данной ситуации не было. Я даже попросить кого-то не могу.

И еще этот голос, звучащий изнутри.

Взаимодействие с Объектом установлено на 100 %.

Процесс трансформации проходит успешно.

Программирование завершено на 95 %.

Объект начал производить излучение.

Радиус воздействия увеличивается со скоростью 10 м/мин.

Результат начальный.

При завершении программирования, воздействие возрастет.

Какого хрена?

Программирование, воздействие, взаимодействие…

Чтоб вас!

Один момент, который меня напряг — это программирование, которое завершено на девяносто пять процентов. Это что означает? Что моего сознания осталось совсем чуть-чуть? Пять процентов? А что будет потом? От меня вообще ничего не останется?

Программирование завершено на 96 %.

Ну, вот. Еще процент.

Теперь я стал замечать, что реальность, которая и так была словно мутная паутина, теперь становилась еще призрачней.

И это было очень скверно.

Ник, где же ты? Выручай, дружище! Похоже из этой задницы я самостоятельно не выберусь!!!

Программирование завершено на 97 %.

Ник.

Я стоял на перекрестке. Мимо проходили понурые зомби, и ни одного звероида. Чтобы отсюда дойти до Солнечного, мне потребуется около часа. Это не вариант. За это время они меня точно вычислят и нагонят. И тогда все, гейм овер. По крайней мере для меня.

Но тут одна проблема — я этого не хочу, не готов. Я должен завершить начатое. Спасти родителей — это программа минимум. Это все, что у меня осталось. Друзей своих я спасти не смог, так же, как и Маринку.

Я накинул капюшон, повернулся и пошел обратно. Я все равно найду машину.

Что же там с Серым дальше было, он стал совершенно неадекватным. Он стал типичным зомби. Я все хотел вспомнить этот момент перехода.

Когда я вышел от Петровича, Серый уже убежал вниз по лестнице. Я стал спускаться следом, думая о Клавдии Егоровне. Я не видел цвет ее глаз, потому что она никогда при мне не снимала очки-хамелеоны — настолько они были привычны на ее лице. А под темными стеклами цвета глаз почти не видно, я даже их натурального цвета не знаю, не то что сейчас. Хотя, судя по ее поведению, они точно не были черными.

Именно в эти минуты, пока я спускался по лестнице, мне пришла в голову мысль. Почему я видел только два цвета — черный и белый? Не считая Глеба. Но у него, видимо, какое-то другое заболевание или ее форма более серьезная, может, потому он и лежит без сознания в больнице. Остальные же люди живут обычной жизнью, чувствуют себя нормально, изменилось только их поведение.

И ведь это явно какое-то заболевание. Вирус?

Я вышел, Серый стоял под козырьком подъезда, обхватив себя руками, и мелко вздрагивал. На улице и в самом деле было свежо, моросил мелкий холодный дождь, редкие прохожие спешили по тротуарам под зонтами или капюшонами.

Я тронул Серого за плечо. Он встрепенулся, повернулся ко мне.

— Что такое с ним случилось? — спросил он, широко раскрыв белые и грустные, как у собаки, глаза.

— Я не знаю. Мне кажется, он всегда такой был.

— Не был он таким никогда! Такое с ним пегвый газ!

Я решил спросить в лоб.

— А ты заметил, что у него глаза черные?

— Что? — не понял Серый. — Что значит «чегные»? Ногмальные они у него, только… злые!

— А у меня какие? — спросил я, приблизив к нему лицо.

Он мельком глянул мне в глаза, потом окинул взглядом с головы до ног и чуть отодвинулся.

— Ногмальные, зеленые какие-то, вгоде. Не знаю. А почему ты такие вопгосы задаешь? Пги чем тут цвет глаз?

— Да потому что у тебя они, например, сейчас белые, как молоко, — сказал я.

— Что?

— Не веришь, сам убедись. У тебя телефон с собой?

Роясь в карманах, он усмехнулся.

— У тебя, Никита, тоже с кгышей сегодня не все в погядке, ты знаешь?

Я пожал плечами, наблюдая за его суетливыми поисками и включениями телефона. Наконец он включил фронтальную камеру и посмотрел на себя, как в зеркало. Долго смотрел, несколько секунд, наверное, то отдаляя, то приближая телефон к лицу. Я затаил дыхание. Не заметно, чтобы он сильно удивился.

Он посмотрел на меня поверх телефона.

— Это что, Никита, такие шутки у тебя? Глупые, я тебе скажу.

— Так что ты увидел?

— Что, что… Глаза свои увидел, что же еще?

— И?

— И что? Что ты хочешь от меня услышать? Ногмальные они у меня, обычные! — и тыкает мне в лицо снимок со своего телефона. На селфи видно, что глаза белые. Я задаю естественный вопрос:

— И это по-твоему нормальные глаза?

Он сокрушенно вздыхает, оглядывается на дверь подъезда, обращается ко мне.

— Может мы уже пойдем отсюда? Я домой хочу.

— Пошли, — сказал я, и меня осенила новая догадка. Значит, измененные или зараженные сами не видят в себе изменений, не чувствуют заражения. Что это за болезнь такая? Голова кругом…

В это время Серый вышел на тротуар под моросящий дождь и оглядывался по сторонам. Лицо выражало тревогу и растерянность.

— Ты чего? — спросил я, подойдя к нему.

Он посмотрел на меня совершенно безумными и белыми глазами, прошептал:

— Я не знаю куда идти!

Вот так новости. Час от часу не легче.

Похоже, это заражение начинает проявляться побочными эффектами. Если у Петровича это необоснованная агрессия, то у Серого, наоборот, отупение и апатия.

Серый продолжал смотреть на меня испуганными глазами. Кажется, вот-вот заплачет, как ребенок. Было и смешно и страшно видеть это.

Я похлопал его по мокрому плечу.

— Пошли, я тебя провожу.

Он послушно кивнул, доверившись мне, и мы, не замечая моросящего дождя, не спеша пошли тихими дворами.

По дороге почти никто не попался. Пара пешеходов и несколько машин. Из-за дождя, глаза встречных увидеть не удалось — все прятались под зонтами или капюшонами. А в остальном вели себя, как обычно. Ничего не выдавало их принадлежности к звероидам или зомбакам — так я неосознанно разделил два типа зараженных. Звероиды и зомбаки.

Завернув за угол длинного дома, мы перешли аллею проспекта и на другой стороне вышли сразу к подъезду Серого. Я остановился.

Серый поднял глаза и, видимо узнав знакомые стены, расцвел в улыбке, только что в ладоши не захлопал от радости.

— Мой дом! — махнул он рукой. — Это мой дом! — И с радостным вскриком побежал к дверям.

Все, у парня кукушка съехала.

Совсем.

Я вытер с лица капли дождя, постоял минуту у дверей подъезда, пока Серый с радостными воплями вбегал на свой этаж.

И только одна страшная мысль крутилась в голове: ведь это только начало. Начало чего-то большого и страшного. И болезнь эта будет только усугубляться.

В кармане зазвонил телефон. Я вздрогнул, достал трубку. На экране надпись «Маринка».

Блин, только ее сейчас не хватало!

— Ты где пропадаешь? — набросилась она.

— Нигде, у Петровича были, — ответил я и двинулся не спеша к дому. — Ну ты же знаешь у нас ритуал: каждый раз после получки мы собираемся у кого-нибудь дома и…

— Да знаю я! — перебила она. — Чего ты мне рассказываешь! Сейчас-то ты где?

— Я проводил до дома Серого и теперь сам иду домой.

— А что Серый до того нажрался, что до дома дойти не мог самостоятельно?

— Ну, что-то в этом роде, — ответил я, считая, что подробности ей знать не обязательно. — Он себя плохо почувствовал.

— Слушай, Ники, хватит надо мной постоянно прикалываться!

— А я и не прикалыва…

— В общем, хорош болтать! У меня батарейка садится. Я тебе, как обычно, звоню напомнить, что мы сегодня обещали со Катькой встретиться на дискотеке в парке, а потом идти в ночной клуб. Ты, как обычно, забыл?

— Да, вроде того, — лениво ответил я. Сейчас я меньше всего хочу видеть и Маринку и ее подружек.

— Вроде того? Ты что издеваешься? У нее же день рождения!

— Ну и что.

— Как ну и что? Мы должны поздравить ее.

— Почему «мы»? Она же твоя лучшая подруга, а не моя. Вот и поздравляй ее сама…

— Я что одна что ли должна быть? Я с тобой хочу! Что я одна буду делать?

— А я не хочу никуда идти! — ответил я.

Тут связь оборвалась. Наверное, батарейка у нее все же сдохла, с облегчением подумал я, кинул телефон в карман.

Через минуту он опять противно заверещал.

Ну уж нет, хватит, не хочу ни с кем разговаривать! Я не глядя выключил телефон. Пусть теперь звонят, кто бы там не был, сколько влезет.

У меня начала болеть голова. На всякий случай я потер глаза, проморгался. Нет, с ними вроде все нормально, хотя, как это определишь? И тут же достал телефон, включил камеру, навел на глаза, сделал снимок. Посмотрел и облегченно вздохнул — цвет глаз обычный. Потом усмехнулся, ведь Серый тоже никаких сам у себя изменений не увидел! Значит, и я у себя не увижу!

Черт!

Нет, это просто какой-то сюр.

Надо выпить, или я с катушек съеду. Тогда, может, и голова болеть перестанет.

Я свернул в ближайший киоск, постучал в окошко.

Из окна появилось опухшая злая небритая рожа.

— Чего надо?

По виду, он словно брат той тетки из больницы — черные злобные глаза, недовольство от одного обращения к нему, какое-то превосходство так и сквозит в этих людях. Ведь это я обратился к нему с просьбой — и не важно, бутылка пива или консультация о пациенте. Они будто бы берут власть надо тобой — дать-не дать, ответить-не ответить…

— Ты чего хотел-то? — снова задает вопрос рожа, свысока изучая меня. Вид, наверное, печальный: мокрый, жалкий, как бездомный попрошайка.

— Коньяка. Бутылку. — Говорю я.

Он ставит на прилавок армянский три звездочки.

Я показываю ему за спину.

— Нет, пять, вон ту.

Он что-то недовольно бормочет, меняет бутылку и издевательски добавляет:

— Оплата только наличными, терминал не работает!

Я сунул ему несколько купюр. Он порылся в коробочке, провозгласил:

— Мелочи на сдачу нет!

Я ухмыльнулся, взял бутылку и пошел. За спиной хлопнуло окошко.

От киоска до дома рукой подать, пару домой пройти.

Я заспешил поскорее с улицы, промок уже до нитки, да и желудок урчал от голода. Почти бегом покрыл расстояние до подъезда, ворвался внутрь, отряхивая куртку от сырости, вбежал на свой этаж. Открыл дверь ключом, тихо вошел в прихожую и прислушался. Похоже Маринки не было. Пошла к Катьке или Светке в больницу? Да какая разница. Нашим легче. Ее я сейчас точно видеть не хотел.

Одна только мысль промелькнула: а у нее какой цвет глаз?

Сам себе усмехнулся: если судить по ее характеру, то точно черный. Все-таки она довольно злобная сучка, чего уж там. Но красивая. Это у нее тоже не отнять. Почему так редко бывает, что красота совпадает с характером, ведь в человеке, по словам классика, должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Да уж, должно. В идеале. А по факту…

В холодильнике я раздобыл кусок вчерашней пиццы, подогрел, нарезал лимон, взял стопку из шкафчика и со всем этим завалился в комнату. Расставил на столике, хлопнул первую и, не закусывая, включил телевизор: может там какие-то новости будут обо всем происходящем? Ведь не один я все это вижу?

В стране, да и во всем мире все было по-прежнему. Где-то война, где-то стройка, где-то коррупция. В общем, там, в глобальной реальности, все как обычно. Наш задрипанский городок никому не был известен. И никому не заметен. Хоть атомной бомбой его снеси — промелькнет скупая строка в общем потоке на ленте новостей. Один из тысячи городок затеряется в массе более глобальных и важных событий.

После опустошенной половины бутылки, стало немного легче, как-то воздушнее. Сидя в четырех стенах своей квартиры, все находящееся снаружи казалось другой реальностью, словно кино.

Под монотонное бормотание ведущих с экрана стало клонить в сон. Вот и прекрасно, подумал я. Самое то, расслабившись, спокойно отдохнуть.

Неожиданно громкая мелодия телефона, встряхнула меня, выводя из полудремы.

Если это Маринка — пошлю ее ко всем чертям, достала!

Я поднял телефон из-под столика (как он там оказался?), поднес экран к лицу: Ольга.

Вот уж неожиданно!

Я подобрался, сел прямо, прокашлялся в сторону, надеясь, она не поймет мое состояние.

— Да? — отвечаю я.

— Никита, привет! — слышу ее голос, всегда заставляющий меня волноваться.

— О, Оля, привет! Как ты? — спросил я, заметив, что голос у меня все-таки слишком радостный.

— Да ничего, помаленьку. А ты?

— Да тоже живем, знаешь, работаем, — я откашлялся. Меня всегда раздражают разговоры «ни о чем», кроме почему-то случаев, когда звонит Ольга. Ее голос всегда сердце заставляет биться сильнее. И даже не важно, о чем мы говорим. Просто слышать ее голос для меня как ностальгический бальзам на измученную душу. Особенно сегодня, как никогда я рад был ее слышать.

Она спрашивает о родителях, о работе, о погоде. Я отвечаю штампами, коротко. Я хочу больше слышать ее голос, мелодичный, глубокий, а не свой. Просто слышать ее.

— Я тут хотела тебе сказать, вернее, спросить, — после небольшой паузы говорит Ольга, немного изменившимся голосом. Я понимаю, что, собственно, ради этого вопроса она и звонит.

— Вчера я услышала твой голос, — продолжает она, подбирая слова, — прямо в голове…

— Да? И что я там тебе нашептал? — стараясь иронично, но, как всегда неумело, вставил я.

— Ты меня предупреждал, — говорит Ольга, не обращая внимания на мои намеки, — очень настойчиво. И я послушалась тебя.

Я слышу ее волнение в голосе. Для нее это очень важно, хотя, о чем идет речь, я не понимаю.

— И что же было дальше? — спрашиваю.

— Ничего не было, — отвечает Ольга, — я пришла домой, хотя очень волновалась, но там тоже было все нормально.

Мы оба молчим, потом она спрашивает:

— А ты ничего не помнишь?

— Нет, — уверенно отвечаю, — а что?

— Ну, может, ты думал обо мне?

Я часто… думаю о тебе, — сказал я прямо, чувствуя, как краснею от такого признания. — Вот сегодня все утро о тебе думал. Сам хотел звонить… а тут ты…

Это было в обед, часов в двенадцать, — продолжила она. — Ты как будто предупреждал меня. Я почувствовала твой голос внутри. Ну как телепатия, что ли. Ты не помнишь, о чем думал?

Нет, я не помню. Я проваливался за обедом…э-э, — я подбирал слова, — ну, будто заснул на ходу. Секунды на две всего, но ничего во сне не видел. Вроде. Нет, точно.

И снова подумал, слышит она мое волнение, как часто забилось сердце? Но тут же, вспоминая и осознавая свою вину перед ней, я не решился открыто выражать свои мысли.

— Может ты просто не помнишь? — допытывается она. — Знаешь, иногда проснешься от кошмара, а через минуту о чем он был, что тебя напугало — вспомнить не можешь…

— Может. Я не знаю, — говорю я. С сожалением сознаю, что разговор подходит к концу. — Я вообще с трудом понимаю, что ты хочешь сказать, про что ты говоришь.

— Ну, ладно, — вздыхает Ольга, — может, мне это только показалось, послышалось.

Мы снова молчим, наверное, минуту. Никто не решается закончить разговор. Хотя я, не скрою, отмечаю это с удовольствием. Я кидаю взгляд на свое отражение, вижу в нем влюбленного школьника. Когда Ольга вновь заговаривает, я вздрагиваю от неожиданности. Голос ее становится другим — тихим и грустным.

— Ты… если будешь в Перми, то это… заходи, не стесняйся. Ладно?

— Конечно! — чуть не кричу, но останавливаю себя. Потом, спустя несколько минут после разговора, я пожалею об этом. Надо было закричать! Надо было сказать ей все, что спрятано в душе, что томит, мучает, не дает жить! Ведь и она ждала этого! Я слышу ее голос, я чувствую ее!

Но говорю:

Даже не знаю. Никак не получается. Работа все, работа…

Да, я понимаю. Ну ладно, привет родителям. Пока.

Пока.

Дурак, дубина, тупица!

Когда Ольга отключается, я еще долго сижу и слушаю гудки, будто ожидаю, что она вот-вот вернется, и мы продолжим разговор. Но гудки идут, а она не возвращается.

Я, как во сне, отключаю телефон, он падает на столик, а я наливаю еще коньяка.

Зачем она позвонила? Зачем она вообще звонит?