Я назвал его Галстуком

109

— К чему я это все? Я думаю, что болезнь — это способ ухватиться за иллюзию. Пока ты за нее держишься, ты одинок. Говоря, что не знаю, исцелился ли я, я хочу сказать, что не знаю, возможно ли это вообще. Полностью освободиться от болезни. Но да. Уже полгода, как я в порядке и даже стал смаковать фантазию, как случайно встречу тебя и скажу, что по-настоящему рад тебя видеть. Во мне проснулось любопытство: а что будет дальше? Такое удивительное любопытство к тому, как все будет развиваться. По утрам я встаю и, умываясь, чувствую незатейливую радость оттого, что мне так любопытно. Вода — она живая. Она смывает песок с моих глаз, пробуждает меня. Как будто мне стоит сперва научиться быть таким же живым, как вода.

Родителям, разумеется, плохо. Теперь я понимаю. Им больно видеть обломки иллюзий на мой счет. Больше не иметь возможности держаться за них. Для отца это особенно болезненная потеря. Он неохотно вспоминает о том, что случилось, а если и заходит разговор, то говорит, что лучше бы я продолжал писать стихи. С бегающими глазами он небрежно бросает эту фразу. И смотрит в сторону, добавляя: «Гораздо лучше было бы, если бы ты написал длинное-длинное стихотворение». Я слышу в этом просьбу о прощении. Слышу ее, потому что хочу услышать. Это волевое усилие. Отцу так легче — он не теряет лицо. И мне так легче — я могу изобрести свое новое Я. Таким образом, каждый из нас сидит в своей комнате, и кто знает, может быть, когда-нибудь мы оба выйдем и сядем вместе в одной, и тогда поймем, что были здесь всегда.