Я назвал его Галстуком

31

Мы встречались в основном по вечерам. Он любил сумерки. Дескать, в сумеречном свете есть и печаль, и радость. Он скорбит об уходящем дне и с нетерпением ждет наступающей ночи. Мы бесцельно бродили по улицам. Кумамото тащил меня за собой, вокруг него стоял запах незнакомой местности. От него пахло промерзшей на несколько сантиметров почвой, редкими растениями, скрытыми под ней. Я гадал, что же будет, когда они взойдут?

Ответом был перекресток.

Кумамото остановился. Над ним неоновыми буквами переливалась реклама шампуня. Мужчины и женщины, огибая нас, проходили мимо. Мы были островом посреди бегущих волн. Кумамото вдруг крепко схватил меня обеими руками за плечи.

«Я понял! — воскликнул он. — Не существует никакого идеального стихотворения! Как раз в том, что оно несовершенно, и заключается его совершенство. Понимаешь?»

Я не хотел этого понимать.

Он прошептал мне на ухо: «У меня в голове картинка. Я четко ее вижу. Она ослепительно яркая. Но как только я постигаю ее полностью, она взрывается, и на бумагу я заношу лишь отдельные ее части, которые не сходятся в единое целое. Теперь понимаешь? Это все равно что пытаться склеить разбитую вазу. Ее осколки такие мелкие, что не получится собрать все, и как бы я ни старался их склеить, всегда останется лишний осколок. Но именно этот осколок! На нем держится все стихотворение. Только с ним оно полноценно и обретает смысл. — В его голосе слышалась одержимость. — Мое стихотворение смерти — это ваза, сквозь замазанные трещины которой сочится вода».

Он отпустил меня. Я пошатнулся. Я чувствовал отпечатки его пальцев на своих плечах.

«Да ты больной», — прошептал я.

Он ответил: «Ты тоже».

Это было предупреждение. Которое я слышал, но прослушал.