Золотой характер

Г. Радов ЧЕЛОМБИТЬКО И ЛИХОДЕД

На хутор Бичовый не ходят автобусы, и я, как всегда, отправился за попутным транспортом на «пятачок».

«Пятачком», или еще «тремя богатырями», зовется у нас в городке бойчайшее место рядом с базаром. Тут, у развилки улиц, колхозные председатели, завхозы и экспедиторы оставляют автомобили, и сюда же, невесть почему, сходится деловая публика. Кооператоры, предвидя обилие клиентуры, поставили на «пятачке» три голубых ларька, похожих на ульи, в ларьках уселись вальяжные мужчины в белых передниках, кто-то окрестил их «тремя богатырями», и «пятачок» стал не то биржей, не то деловым клубом. У «богатырей» за стаканом мутноватого виноградного вина вершатся и полюбовные соглашения, и торг, и мена, и сюда же тянется продувной люд — «аккордники»-мастеровые: авось, мол, удастся сорвать у заезжего председателя выгодный подряд…

Но в послеобеденный тягостный час жаркого августовского дня у «богатырей» стояла лишь одна машина, неказистая до последней крайности. И без того не парадный «газик» — «козел» — был увенчан уродливым кузовом, снятым не то с довоенной «эмки», не то с трофейного лимузина. Ни один знакомый мне председатель не ездил в таком экипаже.

— Чья машина? — спросил я у дремлющего водителя.

Шофер встрепенулся. Был он немолод, сухощав и, видно, истомлен жарой. Обмахнув небритое широконосое лицо, потянулся, выпростал руку.

— Дай закурить, корешок… Чья машина? Дальняя. Челомбитьку слыхал? Его…

— Челомбитьку! — Я, признаюсь, опешил, услыхав эту фамилию. Челомбитько был знаменитый председатель на юге. Какая нужда усадила его в такой автомобиль? — Того самого Челомбитьку? Героя?

— Героя, — кивнул шофер, жадно затягиваясь. — Слухай, выручи, корешок! Сходи на базар за провизией. Хозяин мой преподобный подался коммерсовать, а я — за сторожа. Машина полна подшипников, дверки не закрываются, с утра сижу балбес балбесом, не евши, не куривши.

Вид у «сторожа» и впрямь был страдальческий. Я отправился за провизией, и полчаса спустя мы сидели на скамеечке под акацией, обдуваемые палящим ветром. Степан Терентьевич — так звали водителя — ловко сдирал чешуйчатую шкурку с жирной тарани, кривым садовым, ножом рассекал на дольки мясистые помидоры, и по мере того, как он насыщался, лицо его принимало спокойное выражение.

— Степан Терентьевич, — спросил я, все еще косясь на «газик», — что у вас за выезд? Колхоз — богатейший, председатель — герой, а ездите черт-те на чем…

— А тебе куда ехать? — в свою очередь спросил он, прищурясь и словно прикидывая, стоит отвечать или нет. — Ах, в Бичовый? Подкинем! Антон явится — и подкинем! Это на Незамаевском шляху хутор? В балочке? Ну, как раз по дороге…

Я понял: шофер за день одиночества стосковался по разговорам и рад случайному собеседнику. А он смахнул с колен крошки, закурил и сказал:

— Был у нас, друже, выезд. Первейший! На ЗИЛе катались, аж гай шумел! Кабы не одна бисова душа, думаешь, загорал бы я тут? Челомбитько-то стесняется подъезжать к конторам на этой «мухобойке», вот и бросает меня, а сам пеший ходит по городу. Обезножил нас растреклятый Лиходед!

— Какой Лиходед?

— Эх, корешок! — вздохнул он. — Тут если рассказать, что он над нами выкомаривает, этот распрочертов Трофим Лиходед, не поверишь! — махнул он рукой. — Никто не верит! Челомбитько-то Антон Федорович — он всему свету известный. А Лиходед? Да его за станцией и не знает никто. Подумаешь, фигура — колхозный механик, да еще и доморослый, из ковалей! Правда, есть у него еще должность — секретарь партбюро, — но опять-таки для нашего Антона это не высокое начальство. В большо-ой зараз силе Антон Челомбитько! Не то что в районе либо в крае, а и в Москве добре знают его, и думаю, кабы он на Лиходеда пожаловался, дали бы им развод по несходству характеров, уважили б Антона. А вот, представь, не жалуется. Терпит — и квит…

Степан Терентьевич отхлебнул из фляжки глоток теплой воды, поморщился, вскинул руку, посмотрел на часы.

— Вот-вот Антон явится, поедем… Глянешь на него — бочка. Расщедрилась природа — вогнала в него мяса на пятерых. Два пояса вместе сшивает, аж тогда подпоясывается! Но не квелый, моторнейший… А Трофим тоже моторный, только на другой фасон — высоченнейший! Сядет, сложится, как плотницкий аршин, — коленки до подбородка достают.

Ох, разномастны же, черти! В субботу едем в район — Антон и пытает: «А что, Трофим, кабы революция припоздала, что б с тобой было?» — «Как это припоздала? — не понимает Лиходед. — Не могла она припоздать! Все в свой срок». — «Ну, допустим бы, припоздала. Либо она припоздала, либо ты годочков на двадцать раньше на свет явился — кем бы стал?» — «Ну, что за пустые балачки! — сердится Лиходед. — Кем бы я стал? Ковал бы себе в кузне». — «Э, нет! — говорит Антон. — Я про тебя другое думал: ты же прямой, как палка, у тебя что на уме, то и на языке, — сослали б тебя жандармы на каторгу за пропаганду». — «А тебя б не сослали?» — «А меня б не сослали, — смеется Челомбитько. — Я бы в купцы махнул». — «Ну-ну, в купцы!.. С какого бы капиталу? Копался бы в земле». — «Нет, — уверяет Антон, — не задержался бы я в середняках: не тот характер. Двинул бы в купцы. Хватило б хитрости нажить капитал. Лихой бы купец получился».

…Смекаешь, какие разговоры? Ну, не знаю, как бы там у Антона получилось с купечеством, — может, и доторговался бы до точки: он рисковый, а вот из кулачества, это уже на моих глазах, Трофим Лиходед его, как говорится, тепленьким достал.

Демобилизовались они в двадцать шестом году со срочной службы. Трофим — в батрачком (были тогда такие комитеты, обороняли нашего брата), а Антон — к батьке на хозяйство. А батько у него хотя и не бедствовал, а хозяйновать не умел. Антон и взял руководство. Мотнулся на Волгу, привез семян, глядим — горчицу сеет! Горчицу! У нас и понятия не было, как она растет. А он посеял, выходил, торганул — вот тебе и первые гроши. Ходит по станице, приценивается к маслобойке, думает двух работников нанимать. А мужик сам собой не вредный, не жадный, но вот-вот из-за этой распроклятой единоличности мог бы из него получиться кулак…

Тут-то его Лиходед и перекантовал! Организовалась коммуна на хуторе — зовет его Трофим завхозом. Поступил Антон в коммуну, еще и батьку привел, захлопотал, старается. Мы не нарадуемся: нашли человеку место! А он год отслужил — сдает ключи: «Увольняйте. Непривычен служить под начальством. Вот когда председатель запонадобится, тогда покличьте!» А председателем-то был Трофим на первых порах. Собралась ячейка, задумались: что делать? И Антона жалко терять: хозяйнует он лучше Трофима. И кой у кого сомнение: куда он, Антон, заведет коммуну? Сам же сырой, непропеченный, еще и пуп не зарос после единоличности. Да и Трофима жаль обижать: он затевал коммуну. «Нет, — говорит Трофим, — на пользу дела давайте, хлопцы, рискнем! Хозяйнует он лучше меня — книги ему в руки! А завести он нас никуда не заведет: в случае чего мы-то — вот они, коммунисты. Станет выбрыкивать — стреножим!»

Так и сказал: «Стреножим»… И вот сколько лет минуло, а он… — Степан Терентьевич нагнулся, поднял с земли блеклый листок акации, зачем-то разгладил его на ладони, растер жесткими пальцами, вздохнул и, словно бы окончательно отвлекшись от того, что было когда-то, заговорил деловито: — Гляди, как дела разворачиваются… Сядут они посевы плановать — Антон рассуждает хозяйственно, чтоб легче колхозу гроши добыть. «Свеклу, — прикидывает, — урежем: возни с ней много. А бабам дадим другое занятие — веники! Посеем — хлопот с ними немного, а гроши верные! На Севере побывал мой гонец — там по пятерке за штуку платят». — «Глупости! — противоречит Лиходед. — Кубанскую плодючую землю — под веники?! Да нехай их тот сеет, у кого неудобия, а мы будем сахар гнать. Мало сахару!» — «Да веник-то, если его на базаре продать, доходней?!» — «Мало ли что!» — «Как это «мало ли что»?! Я — хозяин, мне волю дали, я не одни веники, я еще и конопельку посею». — «Еще глупей! — кричит Лиходед. — С Кубани пеньку гнать?! Позорище!» — «Никакого позорища! За пеньку гроши дождем льются. Ты газеты читаешь? Под Курском, под Черниговом на чем колхозы богатеют? На этой же пеньке!» — «Плохо ты газеты читаешь, — говорит Лиходед. — Там-то колхозы жили бедновато, на чем их можно было поднять? На пеньке! Государство и повысило на нее цену. Для первой поры повысило, чтобы в тех колхозах завязался жирок, не навеки». — «Да я-то могу тем попользоваться? Надо ловить момент!» — «Ты свой лови! Сей кукурузу, перегоняй ее в мясо. Мясо — вот твой конек!» — «А то мы не даем мяса! Полмиллиона карбованцев получил за свинину. Мало?» — «Нет, то горький доход, — не соглашается Лиходед. — Горький!.. Гляди, почем свинина в магазине, — разве ж то всем доступная цена? А почему она такая дорогая? Мало ее, свинины! Мало! С тебя, богача кубанского, вдесятеро, да дешевой свинины, да еще яиц, да сахара. А ты вон на чем, на вытребеньках, на вениках, на ерунде, хочешь строить политику? Абы копейку добыть? Не дадим так плановать!..»

«Здравствуйте! — говорит Антон. — Ты в точности как тот казак, что наставлял дочку-невесту: иди, мол, доченька, ищи жениха под свой вкус, только за чернявого не ходи, и за белявого не ходи, и за бедного не ходи, и за богатого не ходи, и за лысого не ходи, и за чубатого не ходи, — а так иди, за кого душе угодно. Так и ты: проявляй, Антон, инициативу, только свеклу не режь, кукурузу не цепляй, пеньку не заводи, а в общем полная тебе инициатива. Так?»

«А ты хочешь распоясаться?»

Такие расхождения! Чуть Антон замахнется — Лиходед в дыбки! Задумал, допустим, Антон операцию, то-онко задумал, как тот стратег. Узнал, что на Дону жито уродило, снаряжает туда гонца: купи, мол, в колхозах жита, накинь лишний червонец на центнер против казенной цены и сдай то жито в госзакуп. Там сдай и квитанцию привези. А мы твоей квитанцией отчитаемся перед районом, а свою пшеничку перегоним на крупчатку-муку да и отправим на комиссию к Балтийскому морю — там любят белые пироги. Комиссионная цена повыше закупочной, вот он и чистый барыш!» Не-ет, далеко до барыша! Узнает Лиходед про ту стратегию и обрушит одним ударом: «Нельзя». — «Да ты пойми, — отбивается Челомбитько, — я-то хозяин?!» — «Какой? — не уступает Лиходед. — Ты же не простой хозяин, а ты же коммунист-хозяин, чертова голова! Коммунист! Не фермер американский! Тебя поставили народу служить — так служи, не переводи шило на мыло. Гони то, что нужно народу, а не прицеливайся, как бы с народа лишнее сорвать!» — «А цены? — не сдается Челомбитько. — Цены-то у нас разные! Вот их сколько: заготовительная, закупочная, комиссионная, базарная! Да и то не все! Есть же еще цены по разным местностям: где уродило — дешевка, где не уродило — дороговизна. Страна-то вон какая! Должен я по ней маневрировать продуктом?» — «То-то, — сердится Трофим, — и лихо, что у нас пока разноценье, то-то тебя и шатает. Была б ясная цена, ты б, друже, не выбрыкивал, а строил маневр на одном — на земле! Гони с нее больше мяса — на том и богатей!» Так и цапаются! День ездим по степи — день и цапаются. И, понимаешь, пока я Лиходеда слухаю — вроде он правый, а заговорит Антон — и он вроде не виноват…

И чем же оно кончается, корешок? А тем и кончается… Погорюет наш Антон, что не поручилась его стратегия, помянет всех Трофимовых родичей, и бога, и черта, и малых чертенят, а потом и скажет: «Ну что ж, Трофим, мясо так мясо!» И как врежутся в дела! А насчет этого они один в одного — переимчивые, ревнючие. Ночь спокойно не переспят, когда знают, что у другого хозяина какая-то штука устроена лучше, чем у нас. Вычитают в газете, допустим, про самокормушки и в тот же миг заходятся: слесарей — на ноги, плотников — на ноги! Пока в районе резолюцию пишут про те самокормушки, а у нас они готовенькие, приезжайте опыт снимать!..

И все-таки горе с этим Трофимом! Кабы не он, кто б еще Челомбитьке докучал? Начальство хвалит: самый миллионеристый миллионер в районе, да и в крае вряд ли кто с ним доходом померяется. Колхозники? Что ж, и колхозникам вроде совестно обижаться: никто в районе щедрей нас не платит на трудодни. Нет же, срамит его Трофим на каждом шагу! Только задумает Антон покрасоваться перед начальством — Трофим тут как тут! Затеяли они с Трофимом образцово-показательный лагерь на свиноферме. По дешевке, с расчетцем сделали, но и с шиком! Водопровод подтянули, поставили душ, — лежат наши свинюшки, нежатся, а вода на них сверху льется. Культура? Звонит Антон в край, докладывает начальству, вызывает фотографов, Лиходеду наказывает: «Ты встретишь гостей, а я буду в лагере вас дожидаться». Дождался! Лиходед вроде бы маршрут попутал — попали гости в самую дальнюю, забытую богом бригаду. А там у нас не табор, а курятник, трактористы по неделям не умываются, а по нужде в подсолнухи командируются — нет отхожего места. Ахнуло начальство и на свинячий душ не захотело глядеть!

Антон чуть не плакал потом. «Да что ж ты, говорит, изгиляешься надо мной, Трофим Иванович? За что срамишь?» — «Не задавайся! Свинячий душ устроил — так ты его начальству показываешь, а то, что в станице бани для людей нет, про то начальство не должно знать?» — «То дело казенное, — отбивается Челомбитько. — Нехай баню строит район!» — «Да люди-то наши!» — «Так, может, нам и школу строить?» — «А почему же нет? Как сгорела школа в войну, так и стоит скелет скелетом, а ребятишки в другую школу в две смены бегают, а хуторские мальцы и вовсе без школы — в станице учатся, а живут по родичам, кормятся всухомятку, нет общежития. А еще называемся — передовой колхоз!» — «Правильно называемся! — доказывает Челомбитько. — Доход высокий, трудодень богатый».

Так разве Трофиму докажешь? Подговорил коммунистов, собрали собрание, и вот тебе Антон, сердяга, строит и школу, и общежитие, и баню, и табор в той самой бригаде, куда Трофим гостей возил… Кривится, сердится, ругается на чем свет, а строит!

Степан Терентьевич примолк, долго сидел потупившись, потом спросил усмехнувшись:

— Что, браток, чудные у нас дела? Оно никто не верит… Челомбитько-то — он вовсе не мягкого характера. Высо-окие начальники брались над ним командовать — отшивал в два удара. А с Лиходедом — осечка за осечкой… — Он закурил, изогнул папиросу так, как это делают с «козьими ножками», и «продолжал: — Тут у них, видишь, давняя спайка. Думаю, с нее пошло. Тридцать второй год, помнишь, какой был у нас на Кубани? Недородный, сердитый… Мы-то заготовки выполнили, еще и на трудодни хлеб оставили, а район и край провалились, и вот тебе налетает уполномоченный, дает команду: «Вывозите все, до зерна!» — «Ладно, — говорит Антон, — вывезу!» А сам уполномоченного проводил — и к амбарам! Роздал весь хлеб и в закромах велел подмести. Ну, на утречко его, понятная вещь, на бюро, с бюро под арест — суд, приговор… Мы видим — невинно осудили человека. А что попишешь? Обстановка! Район накален. «А! — скажут. — Саботажника обороняешь?» И тебе же наведут решетку. А Трофим, надо правду сказать, не из пугливых. Кинулся в район — там не добился, на поезд — и к Калинину. Выручил Антона! С того случая, полагаю, и пасует Антон перед Лиходедом.

А я бы не пасовал! Мало ли, что его Трофим выручил! Да он и меня спасал… В сорок втором году, при отступлении, как настигли нас самолеты да как шарахнули бомбами — я копырнулся без памяти. Лиходед меня, контуженного, до самой Кубани нес. Кабы не он, была б Степану Кравцу вечная память. Ну, а что же из того следует? Благодарен я ему по гроб жизни, и чарочку я ему всегда, пожалуй, налью за спасение души. Но чтоб подчиняться? Да ему подчинись — он тебя и командирует к коммунизму походным порядком, с полной выкладкой, и перекурить не даст!

Был коммунар — таким и сохраняется, хоть ты его под стекло клади! Когда коммуны на артельный устав переходили, знаешь, как он расстроился! В Москву ездил, добивался: «Оставьте хоть десяток коммун для пробы». А вернулся — усадьбы не взял. Жинка-то у него под пару — из делегаток. Волосы седые, а она знай их в кружок стрижет и красным платком повязывается. Так и прожили без усадьбы. Из принципа! И на людей так смотрят. Это им нож острый, если коммунист насчет своего хозяйства нажимает. Лишнюю свинью купишь либо яблоки двинешь на дальний рынок — уже Лиходед косится: как, мол, Степан, не заплываешь салом? Устаревшие люди!

Этой весной поехал я в Ростов за резиной. И он пристроился — вроде бы по своим делам. Ну, думаю, веселей будет — компания есть. Повеселился! Начисто он мне расстроил свадьбу. Только я пристроюсь до клиента с резиной, а Лиходед к нему приступается: «Где взял покрышки? У кого украл?». Распугал мою клиентуру, а одного нашего знакомца в милицию отвел. «Погоди, говорю, Трофим Иванович, я же функцию свою не исполню». — «А ты, — пытает, — Ленина читал?» — «Та при чем тут чтение? То ж, как бы сказать, теория, а нам же практически надо достать резину — машины стоят». — «Нет, все-таки? Читал?» — «Не читал, говорю, Трофим Иванович, а изучал. Пять лет в кружок ходил, учили про «друзей народа». — «Оно, говорит, и видно, что на «друзьях» пошабашили». Всю дорогу он мне мораль читал, а дома Челомбитько добавил: не заплатил суточных! «Знай, говорит, «друг народа», кого в попутчики брать!..»

Но то пустое — суточные… Сам-то Челомбитько тыщами пострадал — вот кого жаль!

ЗИЛ приглянулся нам прошлым летом, и загорелась у Антона душа! Бывает же: мужик самостоятельный, хозяин, а дай ему цацку! Но почему же и не дать, скажи пожалуйста? Что для нас, миллионеров, сорок тысяч? Или он не заслужил? Да ты б поглядел, как он служит! Сам Лиходед — да-да, Лиходед! — знаешь, как его перед районом расписывал? Случилось тут у нас поветрие — ставить председателями одних дипломных агрономов. Антона и хотели потеснить. Как тут Лиходед взвился! Ишь, мол, что задумали — такими людьми бросаться! Райкомовцы ушам и глазам не верят: «Да ты ли это говоришь, товарищ Лиходед? Ты же Челомбитьку напропалую ругал». — «А то наше внутреннее дело!» — «Да он же загибает!» — «А вы хотели, чтоб в колхозах одни чистые ангелы служили? Чтоб ангелы, да еще одной масти, с одной колодки? Да у всякого-то человека свой нрав! На то мы и живем в станицах, на то и поставлены, чтобы этих разнонравных да разномастных по одной дорожке вести, не давать им в сторону уклоняться. А ка-ак же! Загибает? На его загибы у нас глаза и руки есть. Научим! Поправим! А вы к нему в середку загляньте: чего там больше — загибов либо чего другого, хорошего?..»

Вот так Лиходед высказался! Ве-ерно насчет Антоновой середки… Я б советовал еще и докторам туда заглянуть: что там у Антона за дизель? Центнер же весу в человеке, и годы не маленькие, и водку пьет, и в смысле женского пола не монах, и, считай, почти тридцать лет под боем, под выговорами, и без отпусков, без выходных, без праздников, — а ни черта пощады не просит! Спровадили мы его на курорт. Со скандалом отправили в Сочи, а две недели минуло времени — он из Архангельска телеграмму бьет: переводите деньги за двадцать вагонов леса! Мы бумаге не доверяем: как он в Архангельске очутился? Моря с пьяных глаз перепутал — вместо Черного на Белое попал? Нет, оказывается, не перепутал! Один раз в Черном море выкупался, трое суток в санатории перестрадал и махнул своей волей на лесозаготовки, провел коммерцию!

Так же и в праздники. Гуляет вместе со всеми и пьет — никому не уступает, в третьем часу ночи домой отправится, а в шестом часу, как огурчик, выбритый, свежий, веселый, уже стучится ко мне: «Полетели, Степан!» Летим… По холодку, по росе. Где-то бригадира догоним — Антон погрозит ему: «Поспешай, Роман, поспешай… У Марфушки зоревал? У Феклушки? Я т-тебя!» Где-то на таборе кухарочку побудим — Антон за ее подбородок подержится: «Я тебе, Христя, петуха привезу!» — «Та лучше курочку, Антон Федорович! Курочка слаще». — «Нет, пивня, — пообещает Антон, — горластого! Чтоб будил!» — «Та за вами же и пивень не управится! Это ж немыслимо: когда вы спите?» Немыслимо! В девятом часу другой председатель еще только в степь собирается, а мы уже вертаемся: все облетели, все команды подали, еще и людей подвеселили. Так что ж, скажи, за такую моторность не стоит он благодарности? Слабинку его нельзя уважить?

Нет, насчет слабинки Лиходед ни в какую! «Еще, — шумит, — князья выискались! Колхозники пешком ходят в степь, а вам ЗИЛ? Что у вас, от «мухобойки» мозоли на благородном месте? С чего роскошествуете?» Дурацкий разговор! Всем колхозникам по ЗИЛу не купишь, а голове-то можно! Я не стерпел. Год мы кончали хорошо, люди руководством довольны, подготовил я дружков, крикнули на собрании: «Купить ЗИЛ Антону Федоровичу!» Голоснули на «ура», Трофим с носом остался, а я — в Москву. Пригнал раскрасавицу! Думаешь, долго поездили? Эге! Лиходед такое отколол, что Антон Федорович, бедолага, не то что без ЗИЛа, а без малого в одних подштанниках не остался.

Как раз он хату ставил тем летом. То-оже Трофим не советовал. «Зря, говорит, Антон, затеваешь постройку. Что тебе, жить негде? Есть справный домок — и достаточно. К чему от людей отделяться?» Оно и верно, был у Антона приличный домок, да и семейство-то у него — он, баба и старуха, — хватало площади. Но надо ж Антона знать! Ему пить-есть не давай — дозволь королем пройтись перед народом. И пострадал же за то: красовался перед девчатами, объезжал неука жеребца да зазевался, а жеребец не промах — враз обезручил его! Отхватил кисть под самое запястье, так и ходит Антон с деревяшкой на левой руке, без войны инвалид, только и утешение — стучать по столу способней.

А тут возвысился, в славу вошел — дай ему особую хату! Съездил куда-то, погостевал у знакомца председателя, говорит мне: «Ну, Степа, думаю я всех председателей перешибить. Какими хозяйствами командуют, а живут, скупердяги, без всякой культуры. Надо научить». Я не против, пожалуйста, ты своим грошам господин! А грошей, скажу, было у него порядочно. Хоть и не жадюга, но своего не упускал. Еще до укрупнения назначали ему премии за всякий сверхплановый процент, ну, а когда укрупнились, продуктов-то побо́лело — премиальный процент, знаешь, как подскочил! За все брал премии.

Долго его Трофим отговаривал. «Подумай, говорит, что станица скажет. Вдовы-то еще кой-какие по трое в одной хате живут, теснота, яслей хороших нет в станице. Не рано тебе дворец заводить?» Но тут и Челомбитько не уступал: «Мои гроши — что хочу, то и строю! Мне тысячи в могилу не уносить». Но Лиходеда разве переговоришь? «Гроши тебе мешают? Много их? Так облегчись! Попроси собрание — уважат, скостят тебе жалованье…»

Не послухал Антон, затеял постройку. Чертеж выписал. Дом фасонистый: восемь комнат, службы при нем, котел паровой, ограда каменная. Дворец — не дворец, ну и похожего я в станицах не видел. Картинка! Привез из города мастеров, машины нанял, назначает на Октябрьскую новоселье.

А под покров… ну да под покров, помню, в субботу, и вышло это происшествие. Привез Лиходед гостей. Мы-то и раньше их дожидали. Гости дальние, из Китая, а стажировались по соседству, в совхозе, и Антон все собирался за ними, да шла уборка, было не до того. По обличью вроде студенты — моложавенькие, в парусиновых кителях, в кепочках, — но, оказалось, не студенты, а такие же председатели, как Антон, и не молодые совсем, а просто от рождения подбористые. Переводчика с ними не было, сами объяснялись, хотя и спотыкались, по правде сказать. Приезжаем на ток — они и пытают: «Ток?» — «Ток, говорю, дружик. Верно сказано». — «А там? — на провода показывают, — И там ток?» — «И там, объясняю, ток. И еще есть ток, где стрепета весной бьются». — «О!» — качают головой: много, мол, у вас токов… Нелегко им доставался язык.

Антон их по хозяйству водил. Заворожил! Блеснул достижениями! Ну, оно и было чем блеснуть! И обедать к себе позвал. Водочку выставил, красное вино, но китайцы, видно, не охотники насчет питья, пригубили — и кончено, и нам волей-неволей пришлось той же нормой причащаться. Разговоры пошли. То они распытывали, а тут Лиходед завладел беседой.

Я сперва не разобрал, куда он гнет. Беседуем, обыкновенно, про жизнь, китайцы поясняют, что дела у них только распочинаются, машин еще недохватка, того-сего, а Трофим кидает и кидает вопросы: да как, мол, у вас с тем, с другим, с продовольствием, с житьем, да как вы сами, председатели — руководящая часть?.. «А что ж, — старший говорит, — и мы как все! Раз народу трудненько — и нам той же мерой! Мы-то коммунисты! С людьми живем!» И рассказывает: были они в Москве, бачили в Кремле квартиру Владимира Ильича — вот так, мол, надо себя содержать…

Потом я его спрашивал, Трофима: чи оно было подстроено, чи само собой сошлось? Клянется и божится: само собой. Но я-таки думаю — он подстроил! Ты ж глянь: только они поговорили про Ильичеву квартиру — вот тебе Трофим поднимается и зовет гостей в клуб. И ведет их прямесенько мимо новой Антоновой хаты, а она же фасонистая, так свежей краской и горит! Остановились китайцы, да тут и любой бы остановился, кругом хаты как хаты, кубанские, под камышом, а она, раскрасавица, заморского образца, еще и крыша крутая, острая. Остановились, переглянулись, спрашивают: «Что это?»

Эх, подвел сатанячий Трофим! Челомбитько стоит на виду у всех, пот с него ручьем льется, а кругом же народ! Соседи подошли, бабы, ребятишки сбежались… Что сказать? «А это, говорит, товарищи гости, как бы вам понятнее объяснить… Это, в общем и целом…» Тут и ввязывается, ему на беду, Наташка Зинченкова, веселая такая вдовушка, язык — как помело. Ввязывается и от всей своей веселой души хочет пособить Челомбитьке: «Твоя же хата, Антон Федорович! Твоя! Так и скажи гостям, пусть полюбуются». Что тут с Антоном делается! Как вызверился, как заходился бабу чернить: «Ах, чертова цокотуха, тебя пытают!.. Извините, товарищи гости, не воспитали мы бабу… А это, в общем и целом, строение…» — «Ясли», — тихонько подсказывает Лиходед. «Ну, ясная вещь, ясли! Я же так и хотел сказать… Жара клятая разморила… Ясли для ребятишек!».

В один миг распрощался с домом. Уже потом мы подсчитали: в шестьдесят тысяч ему обошлась Наташкина подмога. Не будь этой чертячей бабы, может, и выкрутился б Антон… Почему в шестьдесят тысяч? Да он же грошей не взял с колхоза! Форсун отчаянный. Как закусил, так и понесся! Видно, рассчитывал: «Хоть хаты лишусь, зато слава по краю прокатится…»

— А при чем тут ЗИЛ? — спросил я.

— Все одной веревочкой связано. Как китайцы уехали, разонравился ЗИЛ Челомбитьке. И что это, мол, за карета: по стерне на ней не поедешь — грязи боится, едем с поля — нельзя баб подвезти, ковер запачкают. «Давай ее, Степа, продадим!» Отбили мы объявление в газете, наехали купцы-председатели, ходят вокруг ЗИЛа, облизываются, а брать не берут. Подозрительно им: почему это сам Челомбитько, известнейший человек, богатей и задавака, почему это он такую нарядную машину продает? Антон их всячески оплетал: и доктора, видишь, ему запретили ездить на мягком, и пятое, и десятое… Боятся! Походят, походят и прощаются: нет, мол, извини, Антон Федорович, раз уж ты продаешь, значит, какой-то вред от этой машины, ну ее к бисову батьке… Антон и цену сбавлял и купцов подпаивал и аж тогда продал, когда спустился к нам с гор какой-то смельчак, молча отсчитал гроши и угнал ЗИЛ. А Антон на радостях выпил добре и пересел на «мухобойку». Заметь: и «Победу» не стал покупать! Тоже форс особого рода. Все председатели на «Победах», а он один на «мухобойке». Демократ, глядите на него! Ему — краса, а мне — мучение… И Лиходед за меня не вступится. «Ничего, ничего, говорит, пока мяса вдесятеро не дадим и школу с интернатом не построим, вот это самая разлюбезная под вас машина!»

Степан Терентьевич осуждающие глянул на «мухобойку», сплюнул и добавил, вздохнув:

— Вот такое, браток, вытворяет этот Трофим, так он Челомбитька воспитывает… Что Антон? Да когда указ объявили насчет Героя, ему б, Антону, радоваться, а он в райком полетел. Выходит оттуда краснее красного, злой, распаленный. Я понять ничего не могу, а он: «Знаешь, Степа, Лиходеда-то не наградили!» — «Ну что ж, говорю, Антон Федорович, значит, не заслужил он. Сверху видней». — «Да сверху-то как раз одного меня и заметно! Откуда ж наверху будут знать, кто тут надо мной руководствует да мозги мне вправляет? То райком должен был представить, а в райкоме, видишь, новые люди — им дай показатели! А какие у Трофима показатели? Он не доярка, его литрами не взвесишь. А я, кабы это дозволялось, ей-богу, свою б награду переполовинил. Звезду, так уж тому и быть, себе б оставил, а орден Ленина ему, Трофиму, отдал…»

Степан Терентьевич покачал головой, не то удивляясь нежданной щедрости Челомбитька, не то осуждая его. Потом долго смотрел в разлет улицы. Там, цепляя за полыхающие провода, медленно катилось на покой пыльное солнце…

— Нет, видно, не дождемся Антона, — сказал он наконец. — Извини, браток, придется тебе шукать других попутчиков.

Мы простились, а через полчаса к «пятачку» подкатил попутный грузовичок и, громыхая, увез меня на хутор Бичовый…