Золотой характер

В. Чиликин ПЯТАЧОК И ГОРОШИНА

Во время обеда Агафья Дмитриевна пожаловалась:

— Не пойму, что делается с нашим Гришей. Он глотает какие-то бумажки и носит в каблуке пятачок. И вообще ведет себя очень странно. Вчера захожу в комнату, а он зажал уши и прыгает на одной ноге. Пора бы тебе заняться сыном. Возраст нежный, хрупкий, долго ли свихнуться.

Леонтий Петрович со свистом высосал мозговую кость, закусил кусочком черного хлеба и уставился на сына. Двенадцатилетний Гриша смутился и примялся болтать ногой. Когда он смущался, веснушки на нем становились особенно заметными.

— Это что еще за фокусы? — строго спросил Леонтий Петрович. Он считал себя хорошим педагогом и теперь втайне любовался внушительностью собственного голоса. Гриша продолжал смущенно болтать ногой.

— Это… У нас так ребятишки делают. Примета такая: положишь в каблук пятачок — пятерку получишь.

Леонтий Петрович фыркнул.

— Стыдись! В пятом классе учишься, а веришь всяким глупостям. Этак можно черт знает до чего докатиться. Сегодня у тебя пятачок в каблуке, а завтра будешь утверждать, что земля стоит на трех китах?

— Скажешь тоже, папа, — усмехнулся Гриша. — Земля не на китах, а в межпланетном пространстве.

— Вот то-то. А какие ты там бумажки глотаешь?

— Это чтобы лучше запомнить. Напишу, когда Пушкин родился, и проглочу.

— Только живот себе расстроишь.

— Я, папа, тоненькую бумагу беру, папиросную.

— Все равно суеверие. Стыдись! Чтобы у меня больше этого не было. И на одной ноге нечего прыгать.

Леонтий Петрович повернулся к жене.

— Вот, извольте видеть… Я не понимаю, как нынче поставлено в школе воспитание. Кого воспитывают?.. Нарочно как-нибудь выберусь потолковать с учителями.

— Ты давно собираешься, — вздохнула жена.

— А что же прикажете делать? Хорошо, я буду ходить по школам, а вы садитесь в мой кабинет.

— Ну, хватит тебе, разошелся, — умиротворяюще сказала Агафья Дмитриевна. — Люди услышат, подумают бог знает что…

В сенях кто-то заворошился, послышался деревянный стукоток. Дверь отворилась, и через порог шагнула пестро одетая черная старуха. Угольные глаза словно бросали тень на ее лицо.

— Здорово живете, милые, — пропела старуха тягучим цыганским говорком. — Аль узнал меня, долговекий? Позолоти ручку, всю правду-истину расскажу. Кружит черный ворон над ясным соколом, не уступай ему. Иди своей дорожкой мимо бела камня, мимо ракитова куста.

— А ведь интересно, — усмехнулся Леонтий Петрович. — В сущности, самобытное цыганское творчество. Поворожить, что ли? — покосился он на жену.

— Твое дело, — повела плечами Агафья Дмитриевна. — Мне в молодости одна цыганка предсказала — вырастишь сына и будешь жить до восьмидесяти лет.

— Это она про меня, мама? — спросил Гриша.

— Отвяжись, — одернула его мать. — И что за привычка вмешиваться, когда разговаривают взрослые.

Цыганка вынула зеркальце, а Леонтий Петрович, снисходительно улыбаясь, протянул руку.

— Вижу твою судьбу, золотой мой, на сердешной ручке, — запричитала цыганка. — В большие люди скоро выйдешь, большим начальником будешь.

— Может, тебя управляющим выдвинут, — насторожилась Агафья Дмитриевна.

— Кто их знает. Вообще, был разговор, что Ивана Ивановича переведут, а кто вместо него — вопрос.

Леонтий Петрович значительно поджал губы, а сам зарумянился. Цыганка продолжала причитать.

— Будь осторожен, золотой мой. Копает тебе яму злодей. Опасайся черного ворона с подсолнечной стороны. Употребит доброту твою во зло тебе, отведет твои очи лестью да хитростью…

— Про кого это она? — встревожилась Агафья Дмитриевна. Гриша побледнел и во все глаза смотрел на отца. Леонтий Петрович насупился.

— Сам думаю — про кого? Народ у нас неплохой, дружный. Разве, кто из новых? Недавно к нам Кошкина перевели. Работник знающий, но молчаливый, скрытный. Поди, угадай, что у него на уме.

— А ты с ним не особенно…

Гриша косил глаза в облупленное зеркальце, но ничего не мог в нем увидеть. «У меня глаза не такие, — думал он. — Нужно, как у нее, глаза».

— Позолоти ручку, красавчик, — не унималась цыганка. — Дам тебе горошину с наговором от злодейского умысла. Ты ей три ночи грудь натирай с правого бока на левый, а потом брось ее в мышиную нору и плюнь через плечо.

— Ладно уж, давай, — засмеялся Леонтий Петрович. — Люблю пошутить.

Вечером он разговаривал с женой о цыганах, о цыганских кибитках, о том, что неплохо бы съездить в Москву и сходить в театр «Ромэн». Гриша продекламировал: «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют…» Потом пили чай с вареньем и заводили пластинку «Мой костер».

Перед сном Леонтий Петрович взял горошину и принялся натирать ею грудь. Гриша высунул голову из-под простыни и сочувственно наблюдал.

— Папа, не так, — заметил он. — Нужно с правого бока на левый.

— Фу ты, — плюнул отец. — И чего ты не спишь?

— Я сейчас усну, — виновато прошептал Гриша.

Но он долго еще не спал и все думал о том, что хорошо бы взять у отца горошину и натереть себе грудь. Тогда учитель математики, Федор Кузьмич, может, перестал бы срывать на нем зло и ставить ему двойки.