Золотой характер

Иван Стаднюк НА ПОБЫВКЕ

Эх… любовь!..

Скажите, кто имеет что-нибудь против любви?.. Никто! Нет, по моему мнению, человека на земле, который бы сказал, что любовь, мол, пустячное дело и такое прочее. Ничего не имею против любви и я, сержант Советской Армии, Максим Перепелица.

А вот если спросить у кого-либо из вас, что такое любовь? Ответить, конечно, можно, но очень приблизительно, потому что точных слов для этого люди еще не придумали. И у меня нет таких слов, которые можно сложить в рядочек, поглядеть на них и узнать эту вроде и разгаданную, но все еще тайну.

Но есть у меня другое. Есть у меня понимание, что любовь, кроме счастья и радости, приносит человеку немало таких минут, которые горше самой старой полыни, самой желтой хины. Впрочем, все об этом знают, и, несмотря ни на что, все готовы за любовь по целой скирде полыни сжевать и проглотить по мешку хины, потому что без любви не прожить человеку на белом свете.

Однако слова — еще не факт. А наш брат военный привык разговаривать языком фактов, чтобы в каждом слове была суть. Вот я и перейду к фактам.

Вы уже знаете, и это, конечно, никого не удивит, что у меня, сержанта Максима Перепелицы, есть на Винничине дивчина Маруся, по фамилии Козак. Одним словом, люблю я Марусю, да так люблю, что не только словом — песней об этом не скажешь! Скоро два года будет, как служу в армии, и за это время много пришлось почте поработать: часто обменивались мы с Марусей письмами, и в тех письмах каждая строчка, каждая буква любовью дышала.

И вот мне и моему другу-земляку, тоже сержанту, Степану Леваде предоставил командир полка краткосрочный отпуск на побывку домой. Поехали мы. Всю дорогу только и говорили, что про полк да про нашу Яблонивку. Как оно в селе? Ведь давненько мы там не были. Душа кричит — так хочется домой. Ну, конечно, и о наших девушках говорили. Степан — о Василинке Остапенковой, а я — о Марусе Козак. Степан, правда, больше слушал да думал. Любит он подумать; лишнего слова не скажет. Да кто не знает Степана Левады? Учителем бы ему быть, до того он рассудительный.

В Винницу поезд пришел на рассвете. Отсюда до Яблонивки рукой подать. Какой-нибудь час узкоколейным поездом проехать да еще часочек пешком пройтись.

Но поезд узкоколейный отходит не скоро. В самый раз времени хватит, чтобы привести себя в порядок. Дорога-то позади не близкая — запылились, обмундирование на нас поизмялось. А разве может солдат появиться среди людей, а тем более в родном селе, в помятом мундире?

Вот и направились мы в комнату бытового обслуживания при новом вокзале. Часа два утюжили там нас, пуговицы чистили, свежие подворотнички к мундирам пришивали. Вышли мы из той комнаты, как женихи, нарядные.

Наконец, Перепелица и Левада заняли места в вагоне узкоколейного поезда. Значит, мы почти дома. Оглядываемся со Степаном на людей — может, кого из Яблонивки увидим. Но разве в такую пору кто уедет из села? Весенние работы в разгаре! Однако в соседнем купе замечаю знакомую жинку в белой хустынке. Да это же тетка Явдоха!

Так и рванулся я к ней.

— День добрый, титко Явдохо! — говорю.

А она глядит на меня и не узнает. Потом всплеснула руками и отвечает:

— И-и-и, Максим Кондратов! Неужто ты? Своим очам не верю!

— Он самый, — отвечаю.

— Хлопчик мой славный! Ой, який же ты став! Сидай со мной рядом да дай поглядеть на тебя! Ни за что не признаешь, изменился, вырос. А похорошел как!… — и запела, запела. Не голосок у тетки Явдохи, а прямо мед. Умеет человеку приветливое слоро сказать.

— Остановитесь, титко! — говорю ей. — Хватит слов. Нам цветы треба, шампанского!

Дробный смешок Явдохи то всему вагону рассыпается.

— Хватит, — говорит, — что я тебя, дурная баба, провожала цветами.

— Ну тогда, — отвечаю, — отпустите трохи гарных слов для Степана. Смотрите, какой вон генерал у окна сидит, — и указываю ей на Степана.

— И правда! — всплеснула руками Явдоха. — Батеньку мой, правда, Степан!.. Степана! Степаночку! Ходи сюда!

— Иди, иди, Степан, не важничай, — поддерживаю я. — Это же титка Явдоха. Не узнаешь?.. Кажись, не узнает.

— Узнаю, — отвечает Степан и подходит к нам. — Здравствуйте, титко! Хорошо, что встретили вас. Про село нам расскажите. В курс яблонивских новостей введите. Ну, как живете?

— Сами побачите, — отвечает. — Живем, беды не знаем. А я вот возила своей Оленьке трохи пирогов да яичек. Студентка она у меня, на учительницу учится. А вас и не ожидают дома, не знают, что гости дорогие едут. Оце радость батькам! Оце счастье яке! — снова запела тетка Явдоха. — А вас на станции не встречают?

— Нет, — говорю, — хотим неожиданно нагрянуть.

— А так, так, — соглашается Явдоха, — неожиданно, неожиданно. От станции машиной нашей подъедем. Сегодня Иван Твердохлеб возит удобрения в колхоз.

— Как он там, Иван? — интересуюсь.

— Ничего. Хату ставит, женится. Слышала — скоро свадьба.

Ого! Люблю оперативность.

— А кто невеста? — спрашиваю. — Яблонивская?

— Эге ж, ваша, сельская, — отвечает Явдоха. — Славная дивчина, хоть и вертлявая трохи — Маруся Козак…

Своим ушам я не поверил.

— Маруся Козак?! — переспрашиваю у тетки.

— Эге ж, Маруся… — и вдруг голос тетки Явдохи осекся. Всполошилась она и затараторила: — Ой, що ж я балакаю! Брешут люди, а я, дурна баба, передаю вам. Не может того буты! Сам побачишь, Максима, что все это брехня чистая! Люди и не то еще могут наговорить…

Одеревенел Максим Перепелица. Ни рукой, ни ногой, ни языком не могу пошевельнуть. Тетка Явдоха еще что-то говорит, а я оглох. Уставил глаза в окно и света белого не вижу. «Неужели Маруся дурачила меня все время? А письма какие писала, обещала ждать Максима…»

Эх, Маруся, Маруся! Вот и колеса вагона вроде выбивают: «Маруся-Маруся-Маруся… Обманула-обманула-обманула…» Проклятые колеса!

Чувствую, Степан трясет меня за плечо.

— Пойдем, — говорит, — постоим на площадке, курить хочется.

Вышли. Степан даже в лицо мне боится глянуть. Спрашивает:

— Выдержишь, Максим?

Я заскрипел зубами, вздохнул тяжело и твердо, со злостью, сказал:

— Выдержу! Еще и на свадьбу к Марусе пойду…

Но, скажу я вам, такой обиды еще никто в жизни не наносил Максиму Перепелице. Да и не только в обиде дело. А с сердцем мне что делать? Не выбросишь же его! Прямо огонь в груди горит. Но никуда не денешься. Припоминаю, что Иван Твердохлеб — хлопец действительно красивый, боевой, в армии служил. Знать, Максиму далеко до него, раз Маруся забыла Максима…

Когда на нашей станции сошли мы с поезда, тетка Явдоха предлагает:

— Поедемте к складам, там машина…

— Нет, — перебиваю ее, — нам хочется на поля яблонивские поглядеть. Пешком пройдемся, у нас чемоданы нетяжелые.

— Верно говоришь, Максим. Пошли, — поддерживает меня Степан.

— Ой, разве так можно?! — всполошилась Явдоха. — Вроде и домой не спешите. Возьмите хоть семечек на дорогу, чтоб не скучно было. Вон их у меня сколько в кошелке осталось. Гарбузовые! Небось забыли там, в армии, какие они, гарбузы, есть? А парубкам нельзя про гарбуза забывать. — И тетка Явдоха уже на ходу сняла с меня фуражку и насыпала в нее тыквенных семечек — крупных, поджаренных. Степан выгребает из своей фуражки семечки в карман, а я гляжу на свою порцию и закипаю от злости. Не намекнула ли мне этим тетка Явдоха?.. Конечно, намек! Забыл, мол, Максим, что такое гарбуз, так не забывай…

Как махнул я из фуражки семечки на землю, Степан даже свистнул от удивления. А потом горько усмехнулся, вспомнив обычай наших девчат подносить нелюбому парубку, который сватается, тыкву в знак отказа. Поэтому яблонивские парубки больше смерти боятся тыквы. Подцепить хлопцу гарбуза — хуже чем солдату наступить на мину!

И вот, кажется, тетка Явдоха намекнула мне про гарбуз. Но это мы еще посмотрим! Может, Маруся и не дождется, чтобы я сватов к ней засылал!

Идем мы со Степаном вдоль железнодорожного пути к тропинке, которая напрямик к Яблонивке ведет. А солнце так ярко светит с безоблачного неба, вроде ему и дела нет до моей беды. За кюветом в траве синими огоньками фиалки горят, золотится лютик и козлобородник. А вон одинокая вишенка вся белым цветом облеплена, нарядная, как невеста. Гм… невеста…

«Держись, Перепелица, — думаю, — дашь сердцу волю — раскиснешь».

Об этом и Левада начал толковать, когда мы свернули с железнодорожного пути на тропинку, отделявшую засеянное поле от луга:

— Не жалей и не убивайся. Не стоит она того. Презирай!

Ну что ж, попробую презирать.

Осматриваюсь вокруг. Все знакомо — каждый бугорок, куст. Не одно лето провел я на этих полях, когда хлопчиком был и коров пас. Но замечаю и изменения. Далеко в стороне тянется дорога. Вдоль нее бегут телефонные столбы. Это новость! Значит, Яблонивка уже с телефоном. А может, и телеграф есть? Спрашиваю у Степана, но он пожимает плечами и на другое мне указывает пальцем.

— Видишь, — говорит, — ольховский ров-то исчез!

И правда, раньше к самой Мокрой балке подступала глубокая канава, заросшая лебедой. Она отделяла нашу землю от ольховской. А теперь поле ровное, без единой морщинки. Вот где раздолье для трактора или комбайна!

Уже и село впереди показалось. Хат не видно — только белые клубы цветущих садов и зелень левад. Кажется, слышно, как в яблонивских садах пчелы гудут, и чудится запах вишневого цвета. И еще заметны над садами высокая радиомачта да ветряной двигатель, поднявший в небо на длинной шее круглую, как подсолнух, голову. А над полем струится, точно прозрачный, ручей, горячий воздух. Значит, земля добре на солнце прогрелась.

Прибавляем шагу. Эх, были бы крылья… Вроде посветлело вокруг при виде родного села.

Но что же мне все-таки с сердцем делать?! Так щемит, что хочется самому себе голову откусить!.. Ох, Маруся, Маруся!

Когда пришли в Яблонивку, солнце склонилось уже к Федюнинскому лесу. Степан Левада повернул в свою улицу, а я — в свою. Иду с чемоданом в руках и на обе стороны улицы раскланиваюсь — с односельчанами здороваюсь.

Вот уже и садок наш виден. Прямо бежать к нему хочется. Но не побежишь — сержант ведь, несолидно. А тут еще дед Мусий стоит у своих ворот — жиденькая бородка, рыжеусый, в капелюхе соломенном. Раскуривает трубку и с хитрецой на меня посматривает.

— На побывку, Максим Кондратьевич? — спрашивает.

— Так точно! На побывку! — отвечаю по-военному и спешу побыстрее пройти мимо деда. Уж очень говорлив он. А мне не до разговоров.

Но не так просто отвязаться от Мусия.

— Постой, постой, Максим! — просит дед и, прищурив глаза, к моим погонам присматривается. — Это что, командирские?

— Сержантские, — отвечаю и на минутку ставлю чемодан. — А вы, я вижу, весь двор свой обновляете? И ворота новые и заборы. — На колодец тоже указываю, где вместо деревянного сруба цементный круг стоит.

— Э-э, Максим, — смеется старый Мусий, — и вправду ты давно в селе не был, раз такое спрашиваешь. Всем колхозом решили, чтобы село в порядок привести. Вот и приводим.

Оглядываюсь вокруг. Точно: село вроде новую рубашку надело.

— Ты на свою хату погляди, — предлагает Мусий. — Иди сюда, здесь виднее.

Подхожу к Мусию и за садом вижу свою хату. Но в первую минуту никак не могу понять, что с ней случилось. Не та хата! Ни соломенной крыши, ни зубчатой стрехи. Вот так батька! Нарочно не писал, что хату железом покрыл. Пусть, мол, Максим ахнет от удовольствия.

— Да-а, — покачал я головой.

— Вот тебе и «да», — трясет бороденкой дед Мусий. — А Иван Твердохлеб вон какие палаты вымахал! Посмотри… Правда, женится хлопец. Треба, чтоб было куда молодую жинку привести.

По всем нервам стегануло меня упоминание о Твердохлебе. Схватил я чемодан и ходу. Но Мусий за рукав мундира поймал. Поймал и допрашивает:

— Не спеши, Максим. Скажи, погоны такие, как у тебя на плечах, продаются где-нибудь?..

— А как же. Продаются, — отвечаю.

— По документу чи свободно?

— Свободно.

Чувствую, что начинаю злиться. Но виду нельзя подать. Старый же человек со мной разговаривает.

— Так-так, свободно, значит?

— Да свободно ж! — повторяю ему. — Можете и вы себе купить — хоть генеральские!

Засмеялся дед Мусий ехидненько и уже вдогонку мне колючий вопрос задает:

— А у тебя что, на генеральские грошей не хватило?.. Хе-хе-хе…

Махнул я рукой и зашагал быстрее. Не верит дед Мусий, что из недавнего ветрогона, от которого «все село плакало», сделали в армии человека. Ну и пусть. Поверит!

А дома уже дожидаются Максима. Тетка Явдоха раньше нас добралась к Яблонивке (ясное дело — на машине!) и по всему селу раззвонила, что с вокзала идут Степан да Максим.

На пороге хаты стоит мать и слезы утирает, а отец спешит навстречу.

Обнялись, почеломкались.

— Ну, покажись, який ты став, — говорит отец и по плечам меня хлопает. Широкий, мол.

…Одним словом, приехал я домой. А в хате на столе уже всякая всячина стоит (и когда только успела мать наготовить?). Отец наливает в чарки сливянку, мать придвигает ко мне поближе тарелки с яичницей, салом, колбасой домашней, с капустой, с жареным мясом со сливами. Тут же соленые огурцы, квашеные помидоры, яблоки свежие. Стол даже потрескивает, так нагрузили его.

Мать глаз не сводит с Максима и в то же время приглашает к столу соседку Ганну, которая пришла что-то позычить и не решается переступить порог. Отец охмелел от второй чарки. Говорит, что душно, и открывает окно во двор, а сам небось, думает — пусть все село знает, что к Кондратию Перепелице сын из армии приехал…

После обеда вышел я во двор. Хожу вокруг хаты, заглядываю в садок, щупаю рукой молодой орех, посаженный когда-то матерью мне «на счастье». Даже не верится, что я дома.

Сажусь на порог хаты. На дворе уже смеркается. Первая звезда с неба смотрит, хрущи в садку гудят, мимо ворот коровы с пастбища возвращаются, пыль ногами поднимают. От соседской хаты дымком тянет: знать, вечерю варят. И привычное все, знакомое. Спокойно живут люди. Даже не верится, что такая счастливая жизнь может быть на планете, которая несется сломя голову в бесконечном пространстве, отсчитывает годы, десятилетия, века.

Но что мне до веков? Что мне из того, что Земля — планета, занята только своим полетом? Ведь до любви ей, до сердца моего дела нет!

Вдруг скрипнула калитка. Вижу — бежит к хате Галя, младшая сестрица Маруси Козак. Увидела меня, покраснела, глаза потупила, но «здравствуй» сказала бойко. У меня почему-то сердце забилось так, вроде встретил саму Марусю.

— Ой, какая ж ты, Галю, большая стала! — говорю ей. — Наверное, хлопцы уже сохнут по тебе.

— Ов-ва, нужны мне твои хлопцы! — точно отрезала. А потом спрашивает: — Дядька Кондрат дома?

— Дома, — отвечаю.

— Пришла позычить маленькое сверло — батьке зачем-то потребовалось.

«Так я и поверю, что тебе сверло нужно, — думаю про себя, — за сверлом не бежала бы через все село…»

— Иди в хату, попроси, если нужно, — говорю Гале, — а Марусе передай, пусть не забудет пригласить Максима на свадьбу.

Тут Галя уставилась на меня своими большими оченятами, такими же красивыми, как и у Маруси, сердито свела над ними крутые тоненькие брови, потом повернулась, мотнула длинными косичками и выбежала со двора. О сверле даже не вспомнила.

А вечером уговорил меня отец пойти в клуб на колхозное собрание. Надо же на людях показаться. Да и Степан, наверное, будет там.

Пришли мы в клуб, собрание уже началось. Еще из дверей заметил я, что на сцене в президиуме восседает Степан Левада. Важный такой. Председательствует сам глава колхоза. Завидел он меня с отцом и вдруг говорит:

— Товарищи! Имеется предложение доизбрать в президиум собрания нашего дорогого гостя сержанта Советской Армии Максима Кондратьевича Перепелицу!

В ответ весь зал загремел от рукоплескания. Люди оборачиваются, смотрит в мою сторону, улыбаются приветливо. Мне даже жарко стало. А отец толкает под бок и шепчет:

— Иди, не заставляй себя просить, — а сам аж светится от гордости.

Пробрался я в президиум и уселся за столом рядом со Степаном. Разглядываю знакомые лица яблоничан. Слева в третьем ряду узнаю Василинку Остапенкову. То-то Степан все время туда глазами стреляет. Еле заметно киваю Василинке.

«А где Маруся? — думаю. — Наверняка с Твердохлебом где-то рядышком сидят». И уже настороженно смотрю в зал, боюсь увидеть ее очи. Заметят тогда люди, что Максиму не по себе!..

Вдруг из боковой двери входит в зал Иван Твердохлеб и вносит стул. Расфранченный — в сером костюме, при галстуке, волосы аккуратно причесаны. А на лице такая самоуверенность у Ивана, что смотреть на него не хочется.

Зачем ему стул понадобился? Ведь свободных мест хватает… Пробрался Твердохлеб по центральному проходу ко второму ряду и здесь пристроил свой стул. Только теперь увидел я, что с краю второго ряда сидит Маруся Козак. Подсел к ней Иван, а она даже бровью не повела. Вроде это ее не касается. Сидит и смотрит на меня в упор своими бесстыжими глазами. Ох, что то за глаза!..

Почувствовал Максим, как загорелось его лицо, и наклонил голову к столу.

Не знаю, на самом деле или показалось мне, что в эту минуту в клубе вроде тише стало и докладчик — агроном наш — на миг замер на полуслове.

Наверное, показалось. Откуда же людям знать, что делается в душе Максима? Ведь когда был Перепелица ветрогоном, разве могли они догадаться, какая девушка ему нравится?..

Но это ж Яблонивка! Здесь дядько идет ночью по улице и знает, какой сон его соседу снится!

Чтобы прийти в себя, смотрю на агронома и вслушиваюсь в его доклад. Предлагает агроном расширить посевную площадь. Дельное предложение. Оказывается, если на Зеленой косе выкорчевать кустарник, который тянется от леса до Мокрой балки, добрый клин земли прибавится у колхоза.

— Его же за три года не выкорчуешь! — бросил кто-то из зала.

— Дело, конечно, не легкое, — отвечает агроном. — Кустарник на Зеленой косе густой, колючий, но зато мелкий, и повозиться с ним стоит.

Я наклонился к председателю колхоза и говорю:

— А чего с ним возиться? Выжечь его — и баста! А потом трактор с плугом пустить. Все коренья наверху окажутся.

Председатель посмотрел на меня, внимательно, подумал и, написав записочку, передал ее агроному. А тот возьми да и зачитай эту записочку всему собранию:

— «Максим Кондратьевич предлагает выжечь кустарник, потом пустить трактор с усиленным плугом, а затем расчищать почву от кореньев».

Прочитал, повернулся ко мне и говорит:

— Правильное предложение, Максим Кондратьевич! Этим мы сразу и землю удобрим. Пеплу же сколько получит почва!

В зале начали аплодировать.

Потом выступали ораторы. Одни соглашались, другие не соглашались с предложением Максима, но все же порешили — опылить кустарник горючей смесью и сжечь. Но прежде нужно отделить его от леса — расчистить широкую полосу. Это работы на полдня, если дружно взяться. Значит, завтра и за дело, несмотря на то, что воскресный день. Время не терпит.

Кончилось собрание, а я больше ни разу не взглянул на Марусю. Хлопцы и девчата расходятся из клуба парами, а я один, даже без батьки. Выдержал-таки характер! Пусть знает Маруся, что Максим Перепелица и без нее не плохо себя чувствует.

На улице тихо-тихо, даже собственные шаги слышно. И светло от луны, которая золотой тарелкой прямо над селом повисла. Иду и прислушиваюсь, как где-то в зелени ясеней стрекочет кузнечик, а в чьем-то садку соловей точно молоточком по колокольчикам бьет… Из-за околицы вдруг донеслась песня, с другого конца села откликнулась вторая: поют девчата. Кто-то так тонко выводит, что голос, кажется, к луне долетает. Даже соловей в садку притих, заслушался.

А на второй день, как только взошло солнце, вышел я из дому, сунув за свой солдатский ремень топор. Направился к Зеленой косе. Иду вкруговую, по-за огородами. Хочу посмотреть, что в поле делается.

Роса под ногами серебрится. В небе жаворонок звенит, слышен птичий гомон в левадах. Хорошо! Вроде бодро шагаю, нивами любуюсь и песню под нос мурлычу:

Что-то не то пою! И откуда такие слова? Сердце раздирают! Тьфу! Даже рассердился на себя. Но не заметил, как другую песню затянул:

Эх, тяжело!.. Разве для того я домой приехал, чтоб сердце свое разрывать? Сожми его в кулак, Максим Перепелица, и помалкивай! Терпи!

Когда пришел я к Зеленой косе, там уже собралось много народу. Немедля взялись за дело. Разделились на две группы и с двух сторон начали вгрызаться в кустарник: хлопцы рубили все, что на пути попадалось, а девчата подбирали ветви и волокли их к одной куче. Иван Твердохлеб рубил в той группе, где была Маруся.

А Маруся — веселая, озорная, то и дело песню затевает, смеется. Но не тот смех у Маруси, какой всегда за душу Максима щипал. И лицо ее усталое, глаза ввалились. Да оно и ясно, — наверное, всю ночь простояла с Иваном у ворот.

Здорово я потрудился. Все горе свое вложил в руку с топором.

И вот возвращаемся домой. Еще рано, солнце высоко. По небу табунами плывут белые тучки, а по полю легкий ветерок гуляет, точно заигрывает с нами. Я иду в компании наших хлопцев, рассказываю о службе в армии и посматриваю на стайку девчат, которые идут чуть впереди.

Вдруг там вспыхивает озорная песня:

— Кто это запевает? Никак Маруся? — спрашиваю у хлопцев.

— Она, — отвечает кто-то.

Трудно передать то, что чувствовал в эту минуту Максим Перепелица. Почти возненавидел я Марусю. Как она может? Изменила мне да еще насмехается!

— Перепоем их, хлопцы? — предлагаю.

— Перепоем! — дружно отвечают.

И я запеваю:

Хлопцы подхватывают:

Замолчали девчата. Молчит и Маруся. Но не долго молчит. Опять ее знакомый голосок, как кнутом, хлестнул меня по ушам:

Не выдержал я. Командую хлопцам идти напрямик, к цегельне, чтоб на те места поглядеть. И сворачиваем с дороги.

А Маруся с девчатами провожает нас новой частушкой:

Идем напрямик по полю и к песне девчат прислушиваемся. Горько мне. И тут замечаю, что вместе с нами идет Галя — сестрица Маруси. И все возле меня вертится. Нарочно отстаю немного от хлопцев. Отстает и Галя, но на меня не смотрит. Вроде ей и дела нет до Максима Перепелицы. С грустью спрашиваю у нее:

— И ты, Галюсю, с нами идешь?

Галя метнула на меня свой лучистый взгляд и, отвернувшись, отвечает:

— Куда хочу, туда и иду! Не запретишь.

— А ты, Галинка, больно сердитая стала. Чем это я не угодил тебе? — И за плечи ее обнимаю.

— Не лезь, обнимака! — отрезала и вывернулась из-под моей руки.

Потом посмотрела на меня с упреком и спрашивает:

— А ты что же, Максим, к нам дорогу позабыл?

— Приду, сэрдэнько мое, приду, — отвечаю Гале. А сам думаю: «Что если взаправду зайти к Марусе домой? Хоть на одну минуту… Посмотреть ей в глаза и уйти. Глаза не обманут».

Опять обнимаю Галю за плечи. Она больше не уворачивается, а вопросительно смотрит мне в глаза. Говорю ей:

— Передай Марусе, что Максим заглянет сегодня под вечер. Скажи — свататься придет Максим, — и смеюсь.

Галя даже носом повела — не пахнет ли насмешкой. Убедилась, что нет, и обеими руками поймала на своем плече мою руку. Стиснула ее и щекой прижалась, даже взвизгнула тихонько. Потом выскользнула из-под моей руки, вертнула своими косичками и убежала. До чего же шустрое девчатко!

Пришел я домой и начал слоняться из угла в угол, дожидаясь вечера. Мать дважды спрашивала, не захворал ли я, еще чего-то хотела сказать, но не решилась. А я все ходил да думал; и было о чем думать. В такую сложную обстановку Максим еще не попадал. Это тебе не тактические учения. Тут ни военной хитростью, ни умением не добьешься своего. Да и добиваться я не намерен. Силой мил не будешь. Вот только в глаза Марусе хочется взглянуть. Почему она писала мне такие письма? Неужели насмехалась над Максимом?..

Когда начало вечереть, начистил я свои сапоги до черного огня, заправил обмундирование как следует и пошел к Марусе. Пошел через сады, чтобы меньше видели. Вот и садочек, в котором хата Маруси стоит. Белым-бело от вишневого цвета! Пробираюсь по стежке, а ноги не слушаются, точно чужие. Дошел до плетня, но перемахнуть через него не решаюсь.

Вдруг слышу, скрипнула дверь. На пороге показалась Маруся — в новом платье, в туфельках на высоком каблуке. Торопливо пробежала через двор к погребу. Я даже не успел позвать ее. И тут же возвращается она обратно.

Увидел Максим Марусю, и точно пощечину ему влепили — Маруся тащила в хату большущего гарбуза! Наверняка меня гарбузом встречать будет. Дернул же меня нечистый сказать Гале, в шутку, что свататься приду!..

Маруся скрылась в хате, а я оглядываюсь по сторонам, не видел ли кто меня, и решаю, куда бы мне… Но тут опять дверь заскрипела. Что я вижу?! Из двери выскочил Иван Твердохлеб, а за ним еще два хлопца яблонивских. На ходу шапки надевают, торопятся. Замечаю, Иван так взволнован, что ничего не видит перед собой. Выхватил из кармана бутылку горилки и бац ею об камень вдрызг!

— Иван! Гарбуза, гарбуза от Маруси захвати! — кричит ему вслед Галя и катит по двору тыкву.

Понял наконец я, что это сваты вылетели из Марусиной хаты. Не знаю, какая сила перенесла меня через плетень. Одним духом перемахнул. А навстречу уже бежит Маруся. Раскраснелась, глаза горят и, скажу я вам, горят гневом. Подбежала ко мне, бледная, задыхается.

— Уходи! — говорит. — Уходи, Максим, чтоб очи мои тебя не бачили! Кому ты поверил?!. Как мог подумать обо мне такое?..

— Ругай!.. Сэрдэнько мое… Ругай меня, дурака! Побей даже — не обижусь. На — бей! — и склоняю перед Марусей свою глупую голову.

— Как же ты мог, Максим?.. — спрашивает она таким голосом, что и мне плакать хочется. — Я целую весну на улицу из-за Ивана не хожу. А ты… ты… — и на грудь мне упала.

— Забудь, Маруся, — молю ее. — Не плачь. Прости Максима. Ведь еще не такая беда могла быть. Когда увидел я, что несешь в хату гарбуз, подумал — для меня. Уже в огород сигануть собрался.

Не хватило-таки характера у Маруси. Подняла голову, улыбнулась, и точно посветлело вокруг.

— Тебе гарбуза? — спрашивает. — Ой, Максимэ! Да я тебе вышитыми рушниками дорожку в хату выстелю…

Ну, а потом дело пошло на лад! Каждую ночь гуляли мы с Марусей по улицам. Нет, наверное, такой скамеечки у ворот, где бы мы ни посидели. А песен сколько пропели…

И еще скажу про гарбузы. Когда я возвращался из отпуска и Маруся провожала меня на станцию, попросил я ее припасти целую подводу гарбузов разных калибров: должно же хватить их для всех сватов, пока я службу не закончу!..

Такая-то история с гарбузами. Но суть, конечно, не в гарбузах. Узнал, что такое любовь. Узнал, да словами об этом не скажешь. Только сердце может найти подходящие слова. Но, видать, потому оно и немое, сердце-то мое, что еще нет таких слов. А если кто вам скажет, что есть, — стоит верить! Да, да, нужно верить! Как знать, может, у кого-нибудь сердце уже и словами заговорило! А может, песней. В песне тоже смысл бывает. А в песне сердца — тем более!

И не забывайте, что все это сказал вам я, Максим Перепелица. Не забывайте и к своему сердцу прислушивайтесь. Может, оно уже говорит или поет?