Город-коммунист

Фабриканты любили называть этот город «болгарским Манчестером». Но рабочий класс возвеличил и прославил в веках своими подвигами его настоящее имя — Сливен, которое по праву заняло место в одном ряду с Иваново-Вознесенском.

«Сливен — крепость нашей партии, социализма и пролетарской революции», — восторженно говорил Василь Коларов.

…Город расположился у южного подножия Главного Балканского хребта, в горловине Забалканской котловины, перед перевалом Железные ворота. Искони его жители занимались ткацким ремеслом, производя добротные сукна, ковры и ткани для верхней одежды. В 1834 году болгарский Морозов — Добри Железков основал в северном пригороде Сливена первую текстильную фабрику, положившую начало отечественной промышленности.

Бурные воды реки Асеновской, низвергающиеся со скалистых уступов, завертели лопасти деревянных колес, которые привели в движение ткацкие станки. Дешевая энергия, дармовая рабочая сила привлекли сюда других предпринимателей. По Асеновскому ущелью выстроился целый фабричный каскад.

После освобождения страны от оттоманского рабства город быстро пошел по пути капиталистического развития. Сливенские фабриканты не уступали ни манчестерским, ни иваново-вознесенским капиталистам в своей звериной алчности к наживе. На предприятиях царил жестокий произвол. Были узаконены 12-часовой рабочий день, эксплуатация детского труда, поборы и штрафы. Капиталисты экономили на керосине, свечах, угле, оконных стеклах, обрекая ткачей на каторжный труд в тесных, сырых и холодных помещениях, подобных казематам.

Во мраке Асеновского ущелья вспыхнула первая искра болгарской революции. Текстильные рабочие в начале девяностых годов прошлого века устроили стачку, которая возвестила об их непреклонной воле бороться за свои права. Бастующие потребовали от хозяев создания кооперативных рабочих пекарен и отмены принудительного снабжения хлебом и продуктами по безбожным ценам в фабричных лавках. И они добились своего.

Гневный протест против эксплуататоров сливенский ткач вкладывал в слова песни, которая стала «Марсельезой» его классовых битв:

На каторге тяжкой ночью и днем

На кровопийца мы спину гнем.

Спешит челнок, гремит станок,

Терпенью нашему вышел срок!

Буржуазия, мы саван твой ткем.

В него мы свой гнев и проклятье вплетем.

В бою кровавом и правом

Мы ткем твой саван!

Рабочий Сливен становится оплотом Коммунистической партии. В 1901 году он избирает депутатом в парламент Георгия Киркова, ближайшего соратника Димитра Благоева. Здесь проходят два съезда партии. С 1911 года до фашистского переворота в 1923 году коммунисты держат в Сливене в своих руках городское управление. В Сливене обосновывается и действует окружной комитет партии — политический штаб, организующий и возглавляющий стачечную борьбу, а в период второй мировой войны — партизанское движение края.

* * *

Шоссейная дорога, следуя извилинам и петлям реки, поднимается в гору. По обеим сторонам встают отвесные стены ущелья, на которых каким-то чудом растут дубки и грабы, низкорослые и тощие, затратившие всю свою жизненную силу, чтобы пробуравить корнями камень и устоять.

Вместе с секретарем городского комитета партии Иваном Штиляновым я еду на текстильный комбинат имени Георгия Димитрова, самое крупное сливенское предприятие. Штилянов, плотный болгарин средних лет, с голубыми глазами и белой, как осенний ковыль, шевелюрой, — потомственный ткач.

— Это дорога трех поколений моей фамилии, — вскидывая шевелюру, говорит секретарь горкома. — Впрочем, сама-то дорога имела другой вид. Шоссе вымостили лишь после победы народной власти. Была тут горная тропа, на которой не один человек сломал себе голову. Средствами передвижения хозяева не обеспечивали. В весеннюю распутицу, когда речка выходила из берегов, рабочие пробирались к фабрике по колено в воде. Но еще страшнее была осень. Дорогу покрывал ледяной наст. Приходилось снимать царвули и мерить пять километров в чулках. А ветер тут, что в вытяжной трубе! Свирепый, студеный, он пронизывал до костей!..

Навстречу нам чуть ли не поминутно спускаются, резко тормозя на поворотах, «зилы» и «татры», доверху груженные тюками. Шоссе представляется широким полотнищем громадного конвейера, на который укладывают свою продукцию разместившиеся по всему его протяжению фабрики.

Ущелье расступается, образуя просторную площадку. По правому и левому берегам реки встают корпуса комбината. У его ворот и за оградой несколько десятков юношей и девушек роют кирками и лопатами лунки, закладывают саженцы акаций и березок, черенки тополей…

— Молодые ткачи задумали создать вокруг комбината зеленый массив, — объясняет Иван Штилянов. — Турки, а за ними фашисты сводили леса. Потому что из-за каждого куста им грозила смерть: пуля гайдука, граната партизана. Теперь народ восстанавливает свои зеленые богатства, украшает природу и жизнь!..

Здороваясь с молодыми людьми, секретарь горкома называет их по именам. Видимо, они частенько встречаются. Вот он останавливается возле чернявой девушки в белой косынке.

— В пятницу, Иванка, бюро горкома. Твое заявление о приеме в кандидаты партии разбирать будем. Как у тебя с нормой, не снизила?..

— Сто десять процентов, — зарделась девушка.

— Молодцом! И насчет теории, смотри не подкачай! Мы с таких, как ты, ткачей со средним образованием, строго спрашиваем!..

— Будьте уверены, товарищ Штилянов!

* * *

Длинный пролет цеха залит половодьем весеннего солнца. Гулкий стук сотен станков, вырываясь из раскрытых окон, гаснет в рокоте горной реки. Непривычное ухо плохо разбирает людскую речь. Но ткачам производственная «симфония» не мешает слышать даже шепот.

Едва уловимо, со скоростью стрелы скользит челнок, и неприметно оборачивается товарный навой, на который миллиметр за миллиметром наматывается рулон тонкой шерстяной ткани.

В цехе к нам присоединяется секретарь партийного комитета комбината Иван Бахов, худощавый, подвижной человек.

— Значит, товарищ Штилянов, решил лично произвести проверку на нашем комбинате? — интересуется он.

— Бюро поручило!

— Что же, хорошо. Мы всегда рады дорогому гостю, хотя гость иногда и подсыпает хозяевам жару!

— Хлеб-соль ешь, а правду-матку режь! На том стоит наша народная власть. Но, если мне не изменяет память, на прошлом бюро Иван Бахов критиковал Ивана Штилянова!

— Не все же одному Ивану устраивать горячую ванну! — сострил Бахов. — Хлеб, то есть похвалу, и соль, критику, нужно распределять равномерно.

— Ты перед иностранным гостем такую гнилую теорийку проповедуешь?!

— Да какой же это, дьявол меня возьми, иностранец, когда он настоящий, доподлинный братушка! И роль критики снизу ему, конечно, известна!

— Сдаюсь, убедил!.. Кстати, чтобы не забыть, в пятницу твоих ткачей принимать в партию будем. Прошу пожаловать. А вопрос о соревновании готовим к следующему заседанию бюро.

— Добре!

— Ткачи комбината имени Димитрова, — сказал мне Штилянов, — выступили инициаторами соревнования в текстильной промышленности за досрочное выполнение третьей пятилетки. Партийная организация провела большую работу по распространению передового опыта, внедрению новаторских методов производства. Городской комитет поддержал инициативу димитровцев и рекомендовал их опыт всем предприятиям. Через недельку-полторы обсудим первые итоги соревнования на бюро. Думаю, что на фабрике вы увидите много интересного. Комбинат работает четко, как часы, с той лишь разницей, что опережает время.

— А разве можно иначе работать, когда тут такие мастерицы, как Радка! — весело и громко проскандировал секретарь горкома, протягивая руку вышедшей из-за станка женщине в синей блузе. — Знакомьтесь… ткачиха-коммунистка Павлова. Одна из нашей старой гвардии!..

— В старухи записываться не спешу, товарищ секретарь, — задорно отшутилась ткачиха, — а что касается гвардии, — твоя правда. Как видишь. — И она повела очами на красный вымпел передовика, висящий над ее станком.

— За прошлый месяц без малого сто двадцать процентов дала, — сказал Иван Бахов. — В ткацком производстве показатель высокий. Однако труд Радки одними процентами не исчислишь. По поручению партийной организации она вот уже несколько лет обучает своему мастерству молодежь. В цехе наберется больше десятка ее воспитанниц. Достойные ученицы!

— Сметливые девчата! — подтверждает Павлова. — Быстро схватывают ткацкое искусство. Оно и понятно: база у них солидная — среднее образование. Некоторые уже на пятки наступать начали. Станка Чолакова, например!..

— Это та, что мы осенью в кандидаты принимали? — справляется Штилянов.

— Она самая!

— Средняя школа стала главным резервом ткацкой профессии, — замечает секретарь горкома, — кузницей рабочего класса социалистической Болгарии!

Иван Бахов, обращает наше внимание на протянутый во всю ширину цеха плакат: «Каждый ткач должен работать по почину Николая Мамая!».

Имя донецкого шахтера давно получило в Болгарии широкую популярность. Сначала мамаевскую инициативу подхватили родопские и димитровские горняки, затем она вошла в распахнутые ворота всех заводов, фабрик и строек.

Партийная организация творчески подошла к распространению почина советского новатора. Некоторые предприятия его внедряли прежде всего на передовых участках. Партком комбината, напротив, предложил, чтобы по-мамаевски начали работать отстающие. На первых порах решили испытать новый метод в бригаде Ивана Душанова. Вместе со специалистами и активом партийный комитет наметил детальный план действия. Каждый коммунист, член Димитровского союза народной молодежи и беспартийный ткач получили какое-либо, хотя бы и малое, общественное поручение, возлагающее на него долю ответственности за работу товарищей. Коллективный контроль не замедлил сказаться на укреплении производственной дисциплины и собранности людей, на повышении их сознательности. Бригада, которая в течение трех кварталов не выполняла плана, после первого же месяца работы по-новому преодолела рубеж ста процентов, а затем шагнула еще дальше.

Цеховые партийные организации приступили к развертыванию мамаевского движения широким фронтом. В процессе освоения его содержание было обогащено. Ткач, бригада, участок брали на себя обязательства, предусматривающие наряду с каждодневным перевыполнением норм повышение качества продукции и соблюдение строгого режима экономии.

Вдоль стен цеха выставлены красиво оформленные доски показателей и итоги соревнования за каждую неделю. Производственный учет и контроль наладили коммунисты и ведут его тщательно, посменно. Взгляд задерживается на красных, синих и зеленых мешочках, висящих у каждого станка. В них ткачи собирают отходы, кладут порванные концы. Раньше они шли в мусор. Теперь перерабатываются.

— Наши деды сложили пословицу: «С миру по нитке — голому рубашка», — говорит Иван Бахов. — Мы, однако, собираем нитки не из-за бедности, а чтобы стать еще богаче. Может показаться, что оборванный конец короток, что мешочек мал. Но выгода получается большая. Из сэкономленной таким образом шерсти комбинат изготовил сотни метров сверхплановой ткани. Наша многотиражка завела на своей страничке раздел: «Собери нитки — из них костюм вытки!».

Метод Николая Мамая внедрен почти на половине станков. Он помог раскрыть новые резервы производства. И коллектив комбината принял обязательство: повысить производительность труда на 3,5 процента. Рабочие текстильных предприятий имени сливенских героев-коммунистов, павших в бою за свободу, Сыби Димитрова и Спаса Георгиева, Электролампового и других заводов города активно поддержали инициативу димитровцев. Коммунисты развернули знамя соревнования.

Мы останавливаемся у станков, беседуем с ткачами разных поколений. Их рассказы о своем житье-бытье, о заботах и думах воссоздают образ рабочего социалистической эпохи. Радостно видеть людей, довольных своей судьбой, уверенных в своем завтрашнем дне, убежденных в правоте и большом значении того дела, которое они вершат. Комбинат — для них родной дом, рабочий коллектив — дружная семья, труд — творчество, требующее душевных сил и вдохновения.

Ткачи свято хранят и множат славные революционные традиции отцов и дедов. На этих традициях коммунисты воспитывают молодежь, выковывая и закаляя новое пополнение рабочего класса.

…После вечерней пересмены Иван Бахов пригласил нас заглянуть в стеклянную конторку второго ткацкого цеха. За столом, вполоборота к тесному рядку молодых ткачих, сидел грузноватый пожилой мужчина с добродушными карими глазами — начальник цеха, ткач-ветеран Петр Пенев. Судя по сосредоточенным глазам и зарумянившимся лицам, девушки были поглощены разговором, и мне подумалось, что наш приход не ко времени.

— Добро пожаловать! — поднялся навстречу Пенев. — У нас тут очередная, как говорится, беседа. Посвящаю будущих коммунисток в историю нашей партийной организации. Молодежь интересуется, как мы «ткали саван капитализму», как боролись…

— Продолжайте, пожалуйста, товарищ Пенев, — попросил Бахов.

— Так вот, девчата, с приходом к власти фашизма фабрикант самовольно отобрал у рабочих те льготы, которых мы добились во всеобщей стачке двадцать девятого года. Опять невмоготу стало жить нашему брату. Среди ткачей начались ропот и брожение. Почуяв недоброе, хозяин в подмогу жандармам, постоянно охранявшим фабричный двор, вызвал солдатский отряд… Якобы для «примерки обмундирования». Но коммунисты решили действовать. Партячейка выработала проект требований к фабриканту.

Мы настаивали на 8-часовом рабочем дне, на повышении зарплаты. Были и такие пункты: «Хозяин должен по-человечески относиться к ткачу», то есть не давать ему зуботычин; «по вечерам в цехах зажигать лампу и чистить стекло». В вашем сознании, может быть, это и не укладывается, да ведь слово из песни не выкинешь, страницу из истории не вырвешь. Из рук в руки, под полою, партийный проект требований пошел от станка к станку. Фабрика заклокотала, как паровой котел!..

Вспоминая о далеком прошлом, человек вновь переживает его глубоко и больно. Пенев чуть дрогнувшей рукой стирает со лба испарину, чаще моргают его морщинистые веки, резче голос:

— Хоть и молод я был в ту пору, но меня избрали членом стачечного комитета. Пошли мы к хозяину. А он, не дочитав листка с нашими требованиями, скомкал его и разразился такой бранью, что у мужского уха барабанная перепонка могла лопнуть. Построились мы в цехах колоннами. У одного паренька было припасено красное знамя — под рубахой обмотался им… Солдаты стрелять не стали, а жандармы струсили, разбежались. Кто-то затянул: «На каторге тяжкой…», — и все подхватили. По пути в город к нам присоединились рабочие других фабрик. Наше шествие протянулось на целую версту.

Сливен объявил всеобщую стачку. Она продолжалась больше месяца. Руководил ею окружной комитет партии. Он организовал акцию продовольственной помощи городу в окрестных селах. Без крестьянского хлеба мы бы не выстояли. Детишкам нечем было заткнуть рот. Как ни щетинились фабриканты, а в конце концов вынуждены были пойти на уступки. Хотя и не по всем пунктам. Да дело-то в том, что наша организованная пролетарская сила взяла верх. У ткача еще больше укрепилась надежда на партию и вера в будущую окончательную победу. Вот так-то оно было!..

Пенев испытующе поглядел на девушек, словно обращаясь к ним с молчаливым вопросом: «Дошли до вас мои речи?» И, видимо, убедившись в положительном ответе, повторил твердо, с ноткой назидания:

— Вот так-то!..

Потом встал и подошел к секретарю парткома.

— Теперь тебе, Иване, полный резон дополнить нашу беседу. Расскажи-ка девчатам, как во время стачки ты, еще совсем зеленым парнишкой, целый воз муки нам подвалил!

— Было и такое дело, — ответил Бахов. — Слух о всеобщей стачке быстро облетел Балканы. Из нашего села — оно в двенадцати километрах от Сливена — несколько батраков работало на фабриках. Крестьяне, конечно, душою были с ткачами. Знали, как тяжко живет рабочий люд, возмущались произволом хозяев. Но о том, чтобы выразить боевую солидарность, разговора не шло. По тому времени в нашем селе еще не было партийной ячейки. Кто организует народ?! А крестьянин, как вы знаете, имеет свою особую психологию, частнособственническую. Когда стало ясно, что стачка затягивается, фабриканты и торговцы устроили рабочему классу «экономическую блокаду», — проще говоря, прекратили доставку хлеба и продуктов, позакрывали магазины. В городе началась голодовка. Кулаки окрестных сел решили этим воспользоваться, нажиться. Они стали возить в Сливен жито, муку и сбывать втридорога, обменивать у голодающих на последние вещи… Прихожу как-то я к отцу и говорю: «Давай, татко, и мы подзаработаем! Есть же у нас чувалов пять лишней муки». А он мне: «Неудобно бы вроде, сынок, на чужом горе строить свое благополучие. Это против закона божьего». «Но деньги где-то нам надо добывать, — настаиваю я. — Без обуви зимой останемся!» Поколебался батька и сдался. Нагрузил воз и снарядил меня в Сливен. Разведал я у знакомых, где размещается стачечный комитет, — и прямым ходом туда. Там мы и встретились с баем Петром, товарищем Пеневым. Ему-то я и сдал всю муку под расписку.

Не один я, конечно, оказался сознательным. Целые общины помогали ткачам. Смычка рабочего класса с крестьянством уже действовала. Во многих селах работали партийные ячейки… Возвратился я восвояси и кинулся отцу в ноги. «Полиция, — чуть не плачу, — конфисковала муку!» Съездил он меня разик кнутом через спину и сказал: «Врать не умеешь, сынок. Ежели это полиция, то она и лошадь с телегою конфисковала бы и тебя небитого не выпустила. Она, сынок, бьет людей ни за что, ни про что, а уж когда есть за что, — спуску не даст!» И с огорчением добавил: «Мешки-то были совсем почти новые!» «Мешки, татко, — сказал я, — люди вернут!» «Ну, коли так, то добро!»

Девчата смеялись до слез. Штилянов хохотал заливисто, по-юношески.

— А ты говоришь, частнособственническая психология!

Бахов закончил серьезно, с чувством:

— Когда меня принимали в партию — это было три года спустя после того случая, — вместе с рекомендациями к делу была приобщена расписка стачечного комитета!..

* * *

По заповедным тропам, где ходят лишь дикие козы, мы поднялись к вершине балкана. Иван Штилянов вызвался показать поляны, на которых 15 лет назад горели партизанские костры отряда имени Хаджи Димитра.

Под нами, в зеленой долине, макетом лежал белокаменный город. В самом центре его возвышалась монументальная гранитная фигура Хаджи Димитра, легендарного гайдука, сливенского уроженца, сложившего свою голову в жестокой битве с оттоманскими поработителями. Это ему великий Ботев посвятил свои бессмертные строки: «Кто в грозной битве пал за свободу — не умирает…» С именем Хаджи Димитра связана еще одна замечательная глава болгарской истории. На вершине Бузлуджи, где его отряд встретил свое последнее утро перед смертным боем, собрался в 1891 году, под сенью вековых буков, первый съезд Болгарской социал-демократической партии, звучал зовущий к битвам за свободу голос Димитра Благоева.

От городской площади звездными лучами разошлись широкие улицы, засаженные пирамидальными тополями, пики которых поднимались над островерхими черепичными крышами четырехэтажных зданий. Тут и там были видны строительные площадки, в опалубках лесов стояли массивные кирпичные каркасы. Вниз по руслу реки Асеновской поднялся огромный новый корпус текстильного комбината имени Георгия Димитрова.

— Раздается наш Сливен вширь и растет ввысь, — роняет Штилянов, обводя зачарованным взглядом долину. — Расправляет свои могучие индустриальные плечи. Один только комбинат имени Георгия Димитрова в минувшем году дал промышленной продукции больше, чем все текстильные предприятия буржуазного прошлого. А в третьей пятилетке наш Сливен увеличивает еще наполовину выпуск тканей. Широкие горизонты открываются!

Я слушаю Штилянова, и мне кажется, что отсюда, с высоты балкана, с плацдарма партизанской поляны, сливенский ткач и партийный вожак достигают своим оком горизонта времени, имя которому коммунизм!

1958 г.

Загрузка...