На этот раз корреспондентская дорога завела меня в дебри Рилы. Географы называют эту горную громаду «царицею Балкан». Ее малахитовая корона, расцвеченная алмазами озер, поднимается выше Олимпа.
…Двадцать четыре века тому назад в здешние края завернул беспокойный Филипп Македонский. Устремив взор очей своих к горным вершинам, он заявил в узком кругу приближенных военачальников:
— Если бы я был Зевсом, то, будь я проклят, поселился бы на Риле. Она же ведь ближе к небу, чем Олимп. А для всякого бога, чем ближе он находится к небу, тем выше его авторитет. Ума не приложу, что заставило громовержца избрать своим биваком Олимп, а не Рилу!
Верующие военачальники не посмели упрекнуть в богохульстве своего главнокомандующего по той простой причине, что «до бога высоко», а царь рядом и его гнев страшен: «в два счета командирует к богу в рай».
И один из них тогда рек:
— Неисповедимы пути господни!
Другой, что стоял по правую руку от Филиппа, сказал:
— Никак невозможно нашему богу тут жить: кругом язычники, кем править? А бог без верующих — это военачальник без армии!
Третий, по всей вероятности, атеист, резюмировал:
— Да простят меня олимпийские боги, но старому хрычу Зевсу ни в жисть не залезть на Рилу. Гляньте — громадина какая. Только крылья Икара могли бы вознести его на такую высоту. Но Зевс ведь у нас бескрылый!..
…Состоялся ли такой разговор у подножия Рилы, или же его не было, трудно с достоверностью определить. И времени с тех пор утекло много, и, что немаловажно, при армии Филиппа не было военного корреспондента, который бы оставил потомкам хотя бы скудные заметки из походной жизни полководца. Но пробелы истории восполняет фантазия.
Шуточную легенду эту поведал мне председатель земледельческого кооператива села Махлата, раскинувшегося среди альпийских лугов Рилы на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, Стоян Русев. Целый день ходили мы с ним по кооперативным угодьям, фермам. Он знакомил меня с хозяйством, рассказывал о житье-бытье крестьян. И когда (в какой раз!) я стал изливать свои восторги касательно величественной красоты Рилы, Русев к слову припомнил и этот исторический анекдот.
Рассказчик Стоян Русев отменный. Говорит — творит. Кажется, застенографируй его — и в набор, без правки!
Уже смеркалось, когда мы возвращались в село. Впрочем, сумерек-то и не было. На шатры гор внезапно низверглась тьма, погребя под собою леса, скалы и дороги. Стало темно, как в пещере. Не будь со мной Русева, я бы не смог сделать шага. А он шел себе, не сбиваясь с изученной тропинки, словно ее освещал какой-то видимый только ему одному свет, и ступал неслышно, будто не по земле, а по воздуху. Я признался в своей беспомощности и откровенно удивился его сноровке.
— Что же тут такого, — ответил он, — я ведь горец — родился и вырос на Риле. Да, кроме того, прошел двухлетнюю «школу» альпинизма в партизанском отряде!.. Вылазки и переходы мы совершали только по ночам. Идет отряд — камушек под ногами не зашуршит, ветка в чащобе не шелохнется. Нас фашистские жандармы иначе не называли, как «крылатые красные дьяволы».
Я до этого не знал, что Русев участвовал в антифашистском движении. Меня подмывало, не откладывая, расспросить его о партизанских годах, но как тут вести беседу, когда все твои физические и духовные силы сосредоточены на том, чтобы не оступиться и не свалиться в тартарары?
Спустя несколько минут вызвездило. Казалось, незримый великан-волшебник рассыпал щедрой рукой по черному бархату неба мириады драгоценных бриллиантов. И на какой-то миг наступила абсолютная тишина. Будто природа и человек, зверь и птица замерли в торжественном созерцании неземной красоты. Почти одновременно засветились электрические огни в деревне, расположенной метрах в пятистах от нас, на нижней террасе. Они представлялись отражением сектора звездного неба в зеркальной чаше озера.
Русев пригласил ужинать к себе.
— Вроде как бы на новоселье, — сказал он. — Месяц назад переехал в новый дом. Все наши крестьяне отстроились раньше, пару лет назад, а я оказался в хвосте, потому моя хата и стоит с краю, на околице. Все недосуг было: обзаводились общественным хозяйством, скотные дворы строили — словом, ставили кооператив на ноги!..
На крыльце нас встретила хозяйка — женщина лет тридцати с небольшим, невелика ростом, тонка и стройна, с волосами черными, как смоль, и глазами, как ночь. Рядом со своим супругом — русым, синеглазым геркулесом — косая сажень в плечах — она выглядела игрушечной.
— Данка, — представил Русев жену.
— Добре дошли! — приветствовала нас хозяйка и проводила в гостиную.
Просторная комната была устлана пестрыми домоткаными коврами, обставлена новенькой, под орех, мебелью. На стенах висели три картины известных в Болгарии художников: прощание партизана с семьей, зимний вид Рилы и портрет крестьянина-горца на фоне леса, суровых скал и полей.
В гостиную впорхнула птичкой четырнадцати-пятнадцатилетняя девочка, бросилась на шею к отцу, поцеловала его, но заметив гостя, застеснялась, отошла в сторону и села на диван, мгновенно преобразившись во взрослую. Я вгляделся в ее личико и подумал, что природа не всегда является творцом, бывает и компилятором.
Правда, компилятором талантливым. Девочка — да простят меня стилисты — была фотомонтажом портретов своих родителей: синие, с широким разрезом глаза отца, его тонкий с горбинкою нос и резко очерченные губы, а мраморный лоб, орлиный размах бровей и черные кудрявые волосы — матери.
Сели за стол. Хозяйка подала жареного барашка и поставила бутыль красного, густого, как бычья кровь, сельского вина. По болгарской народной традиции мясному блюду сопутствует вино: в холодные месяцы года — красное, в жаркие — белое (в месяцы, название которых содержит букву «р» — от сентября до апреля, — красное, а в остальные — без «р» — белое). Согласно тому же давнему обычаю хозяин наполняет чаши вином и произносит первый тост за здоровье дорогого гостя, после чего начинаются разговоры и следуют другие тосты.
— Правда! Принеси, пожалуйста, утиральники, — сказала Данка, обращаясь к дочери.
Девочка выпорхнула из гостиной и, возвратившись через полминуты с четырьмя полотенцами, аккуратно уложила их по левую руку каждого сидящего за столом.
Несколько раз и до этого родители, окликая дочку, называли ее «Правдой». Сначала я подумал, что ослышался, и теперь решил спросить ее имя.
— Правда, — ответила она рокочущим, как весенний лесной ручеек, голосом.
— Мы ее не по святцам крестили, — улыбнулась мать. — Да и вообще, как вы, наверное, заметили, болгары не отличаются особой религиозностью. Это объясняется, в частности, некоторыми обстоятельствами нашей истории. Пятивековое турецкое рабство у нас сопровождалось греческим духовным игом. Турки, истребляя народ физически, пытались насаждать мусульманство, а греки под хоругвями христианской веры старались уничтожить нашу национальную культуру и язык. Поэтому болгары и говорили: «Избави нас аллах от турок, а господь бог от греков».
— Она у меня учительница, — проговорил, добродушно подморгнув, супруг. — В школе ведет историю. С тех пор, как женаты, не помню такого случая, чтобы съел в семейном очагу барашка без исторического соуса!..
Отпив глоток из чаши, сказал совершенно серьезно:
— Дочка-то — ваша крестница!..
В моих глазах зримо обозначились два вопросительных знака.
Русеву, очевидно, доставило удовольствие меня удивить, и он, прежде чем продолжать разговор, сделал долгую — тактов на сорок — паузу, потом сказал:
— Чтобы вам это объяснить, нужно окунуться в историю. Не так, безусловно, глубоко, как это делает Да́нка, но все же!.. Как?.. Хватит ли терпения слушать?
— Я весь внимание!
— Тогда давайте сначала запалим по одной сигаретке!
Добродушное до беззаботности лицо Русева как-то сразу посерьезнело. От краев прищуренных век разбежалась густая зыбь морщинок. Когда он зажигал спичку, кисть вздрогнула, папироса несколько раз перекочевала из одного угла рта к другому, жесты стали резче. Но стоило ему затянуться, как передо мною снова сидел человек, воплощающий в себе олимпийское спокойствие.
— Ты бы, дочка, пошла почитала, — обратился он к Правде. — Да и спать тебе уже пора, а то завтра в школу опоздаешь!
Правда пожелала всем «лека нощ»[35] и поспешно упорхнула в свою комнату.
Еще раз глубоко затянувшись и медленно выпустив струю сизого дыма, Русев начал:
— В сорок втором году, когда взоры всего мира были прикованы к твердыне на Волге, мы, рильские коммунисты и комсомольцы, организовали партизанский отряд и начали с оружием в руках помогать русским братьям — за тысячи километров от фронта, во вражеском тылу. Нас было всего несколько сотен, капля в море. Но ведь и капля камень долбит. И еще говорится: «Капля по капле вир образует, а вир да вир — станет язовир — большое озеро». Мы отправлялись в долины, пускали под откос поезда, груженные немецким оружием, громили полицейские участки, держали в страхе и напряжении фашистские власти. Враги бросали против нас большие соединения полиции. Однако карательные экспедиции всякий раз заканчивались провалом. Народ, горы и леса хранили нас, давали нам пищу и убежище, а полицаи, хотя силы их в несколько раз превосходили наши, были одинокими, как стая волков в степи, окруженная пылающими кострами ненависти. Бессильные, они вымещали свою звериную злобу на мирных жителях — крестьянах, а если разузнавали ятаков — помощников партизан, — вешали без суда и следствия.
Да́нка тогда была ятачкой. Она тоже из нашего села. Мы с нею вместе в подпольной комсомольской организации работали до того, как мне уйти в партизаны. Я секретарем был. И если по совести признаться, недооценивал я ее. Больно уж нежное создание! Что, думалось, она может сделать для завоевания рабоче-крестьянской власти?..
Ятачкой, однако, она оказалась незаменимой. Даже в самые трудные зимние недели, когда в селе стоял батальон полицаев и Рилу обложили войска, чтобы если не пулями, то голодом взять нас, она каким-то чудом умудрялась пронести в партизанский лагерь мешок сухарей, раза в полтора больший, чем сама.
Кто-то из кулаков выведал и выдал группу ятаков. На счастье, в ту ночь, когда полицаи их схватили, Да́нка со своей подружкой Надкой ночевала у родственников в соседнем селе. Слух о предательстве и провале группы опередил карателей, и девчата укрылись в горах, а затем пришли к нам. Партизанский отряд состоял сплошь из мужчин. Добровольно мы, конечно, ни одной женщины не приняли бы. На этот счет наш брат — немного турок. Но тут положение сложилось безвыходное. Куда бедняжкам идти? На виселицу?!
После не пожалели: девчата освоили оружие не хуже многих из нас, а главное — взвалили на свои плечи тяжкий и благодарный труд медицинских сестер.
…Как-то весною сорок третьего года разведка доложила, что в нескольких километрах батальон полицаев прочесывает лес. Быстренько разработали в штабе план действий и двинулись в обход. В перестрелке шальная пуля угодила мне в левую ногу. Кровь хлестала, как вода из чешмы…[36] Я лежал на земле, Да́нка накладывала жгут и перевязывала рану. Выстрелы удалялись. Наша взяла!..
Закончила она перевязку и говорит:
— Что мне с тобою делать, ума не приложу. Дотащить тебя до землянки — сил моих не хватит. И зачем ты такой буйвол уродился?!
— Слушай мою команду! — говорю ей. — Иди за отрядом. После меня подберете!
— Там, — отвечает она, — Надка. А командовать ты мною не можешь. Ранеными командует медицина, то есть я!.. И вообще, дурень ты синеглазый, как я могу тебя бросить?!
Говорит, а сама сверху смотрит на меня в упор своими черными и нежными очами. Чувствую — сердце мое огнем горит и разум мутится.
— Отвернись, — прошу ее, — или закрой глаза: не могу я выносить твоего взгляда!
— Не отвернусь и не закрою!
Смутно помню, что случилось дальше, кажется, я обнял ее и поцеловал. Она прикрыла ресницы, но уже поздно было: легко запалить пожар, а потушить, особенно ежели он внутри, никакой жидкости не хватит!
Комиссар категорически воспротивился нашей женитьбе.
— Бесстыдники, дождитесь победы — и тогда такую свадьбу справим, что эхо по Балканам прокатится! И, кстати, кому-кому, а вам-то известно, что любовь в партизанском отряде карается по всей строгости партизанского кодекса!
А я ему режу свое:
— В Уставе партии не записано, что во время войны жениться запрещается!
Разозлился он.
— Вдов да сирот и без того хватает!
— Пускай погибну, — говорю, — зато потомство оставлю!
В конце концов вступился командир, весельчак и шутник, отец семерых детей.
— Все мы неизбежно допускаем в жизни эту роковую ошибку. Не все ли равно когда? Зря, комиссар, препятствуешь. Ежели человеку пришла пора жениться, он, как бешеный конь, стрелою летит по прямой, не разбираясь, куда. Логика для него — пустой звук!
В такой исторической обстановке мы, — продолжал Русев, — значит, поженились!..
Партизанская жизнь шла своим чередом. Часто зеленое подножье, лесные склоны и голые вершины Рилы оглашались стрекотом автоматных и пулеметных очередей, гулом орудий. Война войной, а любовь любовью. Любовь не мешает воевать, она вдохновляет биться насмерть!
Подоспела пора, и Да́нка затяжелела. Начиная с шестого месяца, она не ходила с нами на боевые операции — ухаживала за ранеными в госпитале, для которого мы вырыли землянку около Рыбного озера. Ну и местечко, скажу я вам. Туда, прежде чем добраться, не только полицай — сам черт голову сломает, если не знать тайной стежки.
Шел март сорок четвертого года. Внизу, в долинах, уже гуляла весна. А на Риле бушевали свирепые метели, заметая утоптанные партизанские тропинки, ураганные бураны валили вековые сосны. Мы оказались отрезанными от мира. Продовольствие было на исходе. Отряд сидел на голодном пайке. Во всех окрестных селах еще с осени расквартировались войска. Фашисты бросили в горы тысячи янычар, чтобы задушить партизан.
Однажды погожим мартовским днем нас вызвала по радио Большая земля. Политический штаб партизанских соединений, движущийся на запад вместе с советскими войсками, передал шифровку:
— В 22 часа по московскому времени разожгите на Партизанской поляне сигнальные костры, примите парашютиста.
Близко к полуночи мы в землянке потчевали дорогого гостя кипятком, заваренным последними остатками сушеной душистой рильской травы. Это был болгарин, старый друг нашего командира, который находился после сентябрьского восстания двадцать третьего года в эмиграции в России и стал генералом Советской Армии.
Рассказав нам о положении на фронтах, генерал достал из бокового кармана свежий номер газеты «Правда». Я и мои товарищи ни разу в своей жизни не держали в руках, не видели «Правды». В фашистскую Болгарию она не приходила и была запрещена под угрозой смерти. Забыв о голоде и холоде, мы вслух читали каждую строчку газеты — от «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» до телефонных номеров внизу на четвертой странице. Читал я, понимавший русский язык чуть больше своих друзей. И когда коллективная читка была закончена, я, по праву, положил газету в собственный планшет.
Генерал, познакомившись с обстановкой, принял решение:
— Пробиться в село Махлата, уничтожить гарнизон и за час до подхода карателей из других сел запастись продовольствием, а затем вернуться обратно в горы… Другого выхода нет!
Операция была назначена на следующую ночь. «Ночь — мать гайдука», — поется в нашей песне.
Двинулись, едва зашло солнце. Переход предстоял долгий — не меньше шести часов в один конец. Отряд шел гуськом, потом «партизанской цепью». В походное снаряжение, помимо оружия и боеприпасов, входили альпенштоки и веревки, которыми вытаскивали провалившихся в сугробы и ямы, заметенные снегом.
Фашисты не ждали нас, будучи уверенными, что Рила непроходима. Поэтому два форпоста перед селом нам удалось снять без шума — ножами и прикладами. Но на околице нас встретила автоматная очередь. Спустя минуту село было на ногах, хотя не засветилось ни одно окошко. Фашистские янычары выпустили в небо несколько ракет, давая знать своим соседним гарнизонам о нападении. Промедление было подобно смерти. Мы шли напролом. Главное — использовать растерянность и смятение врага… Неожиданно встречный ливень пуль прекратился. Захлебываясь, застрочили автоматы на центральной площади и прилегающих улицах. Что такое? Наших там нет!.. Бросок — и мы смяли полицаев. Нас обнимают, целуют, в радости и слезах, односельчане, увешенные винтовками, пистолетами! Это они, вытащив из подполья запасенное оружие, ударили врагу в спину и открыли нам ворота!..
Быстро, не мешкая, мы нагрузили сани продовольствием и трофеями. К отряду присоединились все мужчины и женщины, старики и дети: в селе не останется камня на камне, каратели превратят его в песок и пепел!..
Предстояло самое тяжелое, что не было предусмотрено планом операции: довести до лагеря тысячу человек, треть из которых малые да старые. Вне всякого сомнения, полицаи двинутся по нашему следу.
Командир оставил меня в арьергарде. Приказ был ясен без слов: биться и держать позицию, пока передняя колонна не проберется на бивак. В нашей группе остался и комиссар.
На рассвете, часов пять спустя, после того, как мы покинули село, над нашими головами прожужжали по-осиному пули.
…Начался неравный бой. Мы отстреливались, поднимаясь короткими перебежками в гору. Чувство времени было потеряно. Где-то около полудня вражеский огонь стих. Чуть выждав, отряд продолжил свой путь к лагерю.
Прошли метров двести. Вдруг слышу нечеловеческий вопль одного из разведчиков:
— Ложись!
И пулеметную очередь над самыми шапками… Враг неожиданно перерезал нам путь. Справа и слева — пропасть. Сзади и спереди — смерть.
— Комиссар! Поднимай партизанское красное знамя! Если умирать, то стоя! Отряд! В атаку!..
Прячась за соснами, идем в полный рост. Пули, дробя кору, вздымают желтую пыль. Какая-то внутренняя сила заставляет меня повернуть голову. И я вижу, как комиссар, перебегающий по правому флангу у самого края скалы, падает, сраженный пулей. Красное полотнище знамени падает на его голову, грудь и исчезает вместе с ним в пропасти.
Тогда я достаю из планшета «Правду», развертываю ее как знамя, вырываясь вперед на прогалину, открытую врагу.
— Вперед, за свободу, за комиссара!
И чудо. Полицаи не стреляют. Молнией меня осеняет мысль: «Думают, сдаемся. Приняли газетный лист за белый флаг капитуляции».
— Не открывать огня! — передаю по цепочке. — Руки поднять вверх! В тридцати метрах по моей команде бросать гранаты!
…Что ж, хитрость удалась!.. Пробились мы!..
Вечером дотянулись, вернее, доползли до лагеря. А там меня ждала уже не одна жена. Ждала и дочка!
Имя ей дали всем отрядом. «Правда» спасла отца от неминуемой смерти. Значит, дочери быть Правдой.
— Вот она, наша история, — задумчиво, далеким-далеким голосом закончил свою повесть Стоян Русев.
И мне подумалось, что в эти минуты он не со мною, за столом, а стоит там, на вершине Рилы, в партизанском гнезде, в орлиной стае народных борцов, со своей нежной Да́нкой, верной на жизнь и на смерть подругой, и малым синеглазым птенчиком, названным именем Правды.
Такова история! Она героичнее мифа! Свободолюбивые люди бесстрашным подвигом своим овеяли Рилу легендарной славой, которая ее возвысила над всеми Олимпами!..
1958 г.