Фортуна-женщина. Барьеры

Глава VI

Той зимой и весной я несколько раз виделся с Сарой: иногда в городе, но чаще — в Ловис-Мейноре. Обычно меня приглашал Трейси. Я не мог понять природу его симпатии: мы были слишком разными людьми. Но, сколько бы я ни сопротивлялся этому ощущению, мне льстила его дружба, хотя и было неуютно при мысли, что по отношению к нему я нарушаю десятую заповедь. Впрочем, мои домогательства были надежно закамуфлированы. Я также проникся симпатией к старой миссис Мортон, которая была неизменно добра и приветлива.

В конце весны я стал младшим партнером в фирме ”Аберкромби энд Компани”. Они явно поспешили — Майкл и его отец, — но все мои возражения оказались напрасными. Они ссылались на то, что я и сам знал: дела фирмы шли в гору; зачастую после того, как я проворачивал сделку, меня специально приглашали в следующий раз. Успех, конечно, радовал. Но ведь я всего лишь делал то, за что мне платили деньги. Решающую роль сыграло великодушие отца и сына Аберкромби.

В марте, расследуя заковыристое дело о мошенничестве, я познакомился с адвокатом Генри Дэйном. Он как раз специализировался на подобных случаях и перед войной блестяще разоблачил группу мошенников, долго водивших за нос страховые компании. В результате его авторитет значительно вырос.

Как часто бывает, мы встретились как конкуренты, но вскоре прониклись обоюдным уважением и стали друзьями. Это был незаурядный человек, с характером твердым, как алмаз (это нас сближало), на вид лет сорока пяти (на самом деле ему было на десять лет больше). Он с одинаковым мрачноватым усердием брался за любое дело, будь то очередное расследование или игра в гольф. Я познакомился с его женой Гвинет, привлекательной женщиной намного моложе его и с такой же кипучей энергией.

Через пару недель после того, как я стал совладельцем фирмы, я столкнулся на улице с Роем Маршаллом, ненадолго приехавшим в Англию. Оказалось, вакансия в Новой Зеландии до сих пор свободна. В другое время это заставило бы меня задуматься, но теперь уже было поздно. Я внушал себе, что дело в моем новом статусе — тогда как на самом деле все упиралось в Сару.

Разумеется, у меня не было ни малейших шансов на успех. Это увлечение не сулило мне ничего, кроме напрасных страданий, даже если бы между нами не стоял Трейси.

В июле я получил приглашение с недельку погостить в Ловис-Мейноре — в первый и единственный раз.

Я приехал в субботу, как раз к обеду, — его подавали в тот день довольно поздно в продолговатой столовой. Зажгли свечи.

Миссис Мортон только что вернулась из ежегодного путешествия: обычно в мае-июне она гостила у своей сестры на острове Уайт. Когда обед уже подходил к концу, она сказала:

— Вам придется меня извинить: я обещала в полдесятого быть у Банкрофтов.

— Что там на этот раз? — поинтересовался Трейси.

— Старой миссис Банкрофт хуже. Сиделка не может остаться на ночь, а мистеру Банкрофту необходимо хоть немного поспать.

— Мама все еще живет в феодальные времена, — пошутил, обращаясь ко мне, Трейси. — По-прежнему воображает себя леди-помещицей, призванной нести ответственность за своих вассалов.

Миссис Мортон залилась краской.

— Да, я чувствую ответственность. Как все Мортоны — из поколения в поколение. Я знаю миссис Банкрофт сорок четыре года. Каждый имеет право заботиться о своих друзьях.

Когда она ушла и мы снова сели, Сара упрекнула мужа:

— Тебе не следовало так говорить.

— Просто у меня не укладывается в голове. Не прошло и суток с момента ее возвращения, а она уже несется сломя голову выполнять общественные обязанности. И так — десять месяцев подряд. Временами я задаюсь вопросом: как только вся округа обходится без нее в мае и июне?

— Плохо — скучает. Людей не так-то просто переделать, правда, Оливер?

— Откуда Оливеру знать, — брюзжал Трейси. — А если он и знает, то держит это при себе, как и все остальное. Раньше я все думал: как выглядит супермен?

— Не городите чепухи, — огрызнулся я.

Сара вынула из вазы сломанную гвоздику и понюхала.

— Помню, как миссис Мортон вела себя, когда нам сообщили, что Трейси пропал без вести. Она созвала всех слуг — их тогда было гораздо больше. Эллиот оказался единственным мужчиной, и она заставила его читать Двадцать третий псалом. Потом сама прочла несколько молитв дрожащим голосом. Как ни крути, а это говорит об изрядном мужестве — и о достоинстве. Если опять вспыхнет бойня, этого никто не сделает. Что-то утрачено…

— Единственное, о чем я думал, находясь в воде, — сказал Трейси, — это: черт побери, если температура воды в Средиземном море действительно такова, будь я проклят, если когда-либо приеду сюда отдыхать. Как деградировали нравы — на протяжении одного поколения!

По-прежнему прикрываясь гвоздикой, Сара выразительно посмотрела на меня. Ее муж перехватил этот взгляд.

— Оливеру хорошо: он из тех, кто идет на смену. А мы — уходящее поколение. Героические жесты — как у мамы, например, — вышли из моды. В то же время мы не научились вести себя, как пролетарии, — он закурил свою противоастматическую сигарету. — Знаю, знаю, что вы обо мне думаете: реакционер! Но вы ошибаетесь: скорей уж мама — реакционерка, а я — передовой член общества, обеими руками за прогресс! Но я против обезлички и застоя. Против куска черствого хлеба и пустой похлебки для каждого — в концентрационном лагере.

До меня дошел острый запах его сигареты. Сара поднялась и подошла к буфету. Следивший за ней из своего угла коккер-спаниель Трикси встрепенулся.

— Оливер, Трейси считает, что вы нуждаетесь в обращении. Вот только не знает, в какую веру.

— Я никого не собираюсь обращать. Просто констатирую то, в чем далеко не всякий отдает себе отчет, хотя интуитивно и угадывает истину. Даже Оливер ни за что не признается.

— Не представляю, в чем я должен признаваться. И вообще — все относительно. Что одному кажется куском черствого хлеба и пустой похлебкой, другому — мед с молоком.

Сара подарила мне улыбку.

— К сожалению, вынуждена вас оставить. Еще одна старомодная обязанность — выводить собаку.

Должно быть, Эллиот уловил оживление в столовой и поспешил сюда. Тем временем Трейси обратился ко мне:

— Помните, в романе Мередита один персонаж заставляет свою дочь выйти замуж за нелюбимого только потому, что не может устоять перед портвейном из подвалов будущего зятя? У нас осталось девять бутылок, и я стараюсь ограничиваться двумя в год. Осторожно, Эллиот, осторожно!

— Да, сэр, — старый слуга искусно, не пролив ни капли, наполнил наши бокалы и удалился, почтительно наклонив голову и скрипя ботинками.

— Если он так хорош, — заметил я, — не стоит тратить его на мою скромную персону.

Трейси Мортон бросил на меня взгляд, исполненный злой иронии.

— Когда таких, как я, повезут на гильотину, замолвите за меня словечко.

— Постараюсь.

За окном защебетал черный дрозд.

— Пейте маленькими глотками. Кстати, я и впрямь считаю методы французской революции предпочтительнее наших. Кто это сказал — какая-то дама — ”Мы не рубим им головы, а лишь урезаем их доходы”? Как вам подобное признание? Вы с ней согласны? Я бы на вашем месте согласился. А все-таки французский способ гораздо логичнее — и в конечном счете даже гуманнее. Все во мне восстает против того, чтобы чувствовать себя живым анахронизмом. Сколько таких в Англии — все еще цепляющихся за жалкие остатки собственности и по-прежнему корчащих из себя Бог знает что? — он сделал нетерпеливый жест рукой.

В моем бокале мерцал на свету портвейн сливового цвета.

— Однако эти анахронизмы…

— Да-да, я знаю. Мы сохраняем внешний лоск. Но так не может продолжаться вечно. Для многих все уже кончилось — например, для стариков, доживающих свой век — без прислуги — в огромных особняках. На их глазах зарастают сады и гниют половицы. А ведь есть еще и другие, которые не могут позволить себе даже этого: они проводят остаток жизни в меблированных комнатах или крошечных коттеджах, которые им каким-то чудом удается уберечь от разрушения. Я не против разумного перераспределения общественного богатства. Но я против бессмысленного разрушения собственности и всего, что ей сопутствует, потому что, как только замок покидают хозяева, замок умирает. Только круглый идиот станет рубить сук, на котором сидит.

Я закурил.

— Раньше я думал, что у меня есть ответ на этот вопрос. А теперь — не знаю. Я по-прежнему считаю, что ваши трудности несравнимы с лишениями большинства людей. Но, возможно, во мне говорят лишь невежество и предрассудки. Я не испытываю злорадства и отнюдь не желаю вам обнищания.

Мне показалось, будто Трейси не слушает. Он устроился поглубже в кресле и сосредоточенно уставился на свой бокал. В нем словно что-то погасло.

— В Викторианскую эпоху, — медленно проговорил он, — были в ходу мелодрамы, где в основу сюжета была положена смерть кормильца, означавшая крах семьи в целом. Нечто подобное происходит и сейчас, только в других социальных слоях. Смерть владельца ведет к гибели дома.

Я не ответил, да он в этом и не нуждался.

— Кто сказал — уж не Бэкон ли — ”Обложенный непомерной данью не может быть достойным гражданином Империи”? Все, что мне дорого — в широком смысле, — рассыпалось в прах. Все идет с молотка: дома, картины, мебель, книги… И хорошо еще, если это уплывает в Америку; есть надежда, что ценности сохранятся; это всего лишь экспорт, приносящий доллары. Страшнее то, что распыляется капитал. Кому будут продавать свои картины завтрашние художники? Для кого станут проектировать архитекторы? Мы — свидетели того же процесса, что имел место в Италии вслед за Ренессансом.

Мы немного помолчали. Трейси налил мне еще портвейна.

— ”Пой, певчий дрозд: весна настала! Пой — скоро лето!”… В этом кресле сиживал мой отец — из-под стола торчала искусственная нога. Он был сущий дьявол, но я любил его. У нас ни в чем не было согласия, а под конец он и вовсе сыграл со мной злую шутку, и тем не менее… Я не сентиментален, но во мне высоко развито чувство рода — гораздо сильнее, чем я позволяю о том догадаться — даже матери, потому что мне претят театральные жесты, которые она связывает с этим понятием. Глупо становиться в очередь за рыбой в рыцарских доспехах.

Я провел ночь в одной из четырех спален для гостей, чьи двери выходили на нависшую над холлом галерею. Это была большая комната с довольно низким потолком, кроватью на четырех столбиках и двумя решетчатыми окнами, выходящими на лужайку. Когда я проснулся, Эллиот уже подстриг газон. В раму билась пчела; прямо под окном разросся старый ирландский тис, в его кроне весело щебетала парочка скворцов.

Трейси не спустился к завтраку, зато миссис Мортон меня опередила. Она вряд ли легла раньше трех ночи, но была бодра, любезна и, как всегда, полна достоинства. Я невольно подумал: невозможно представить, чтобы моя мать так держалась, — или это нищета разъедает душу? Постоянная борьба за соблюдение элементарных приличий — и поражение за поражением. Тряпка да мешковина вместо ковра; вместо скатерти — клеенка; голые ступеньки… А во дворе — зола да булыжник…

— Сколько человек соберется к обеду? — спросила миссис Мортон.

— Одиннадцать, — ответила Сара. — Виктор, конечно, и Клайв Фишер с приятельницей… Миссис Атрим с сестрой обещали помочь с приготовлениями.

— Вы не знакомы с другим моим сыном, мистер Бранвелл? Конечно, Трейси более башковит, зато Виктор преуспел… это не очень-то справедливо, но ведь так обычно и бывает. Трейси болен. Виктор лучше приспособлен к жизни. Я уверена, вы подружитесь.

Поразительная объективность! Вот чего не хватало моей матери! Жить для нее означало постоянно находиться на виду. Она закрывала глаза на все, что противоречило ее взглядам, но могло бы помочь выкарабкаться. Или я сам необъективен?

— Вы ездите верхом? — спросила Сара.

— Раза два пробовал. А что?

— Я подумала: может, вам было бы интересно осмотреть окрестности?

— С вами и Трейси?

— Или только со мной. Не думаю, что он…. Мы обычно берем лошадей в деревне. Там есть послушные. Бедняги — их всю жизнь только и делают, что стегают.

Я постарался ответить как можно небрежнее:

— С большим удовольствием.