Фортуна-женщина. Барьеры

Глава XVIII

Мы вместе позавтракали у меня на балконе. Настроение Мартина показалось мне странным: он был и напряжен, и непривычно тих. Вокруг глаз залегли тени.

Я сказал:

— Сандберг одолжил мне свою моторную лодку. Хочу обогнуть Фаральонскую гряду.

— Зачем? Скалы как скалы.

— Легенда утверждает, будто там водятся голубые ящерицы.

— Добрая порция ”скотча” доставит вам куда большее удовольствие.

Я упрямо гнул свою линию.

— Все равно нам больше нечего делать. Домой я поеду только после того, как повидаюсь с Леони. Ну так как, едем?

С минуту он молча пережевывал пищу, устремив невидящий взгляд в море.

Стоял великолепный, теплый день; горизонт таял в дымке тумана.

— Нет, Филип. Не думаю, что я составлю вам компанию.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось? Нет. Ничего.

— Вы как будто притихли.

— Я в полном порядке.

— Жалеете о потраченном даром времени?

— Нет, с какой стати.

— Мне самому здорово не по себе, — признался я.

— Да, Филип. Я понимаю ваши чувства.

”Неужели?” — подумал я.

В конце концов мне удалось его уговорить; мы запаслись сэндвичами и в одиннадцать были уже на берегу. Сандберга не было, но оказалось, что он уже побывал там и отдал распоряжение насчет лодки. Я запустил мотор, и мы, не особенно торопясь, двинулись в открытое море. Загоравшая Джейн весело помахала нам рукой. Стояла не характерная для этого времени года жара; над морем висело огромное туманное облако — точно пар из чайника. Оно долгое время оставалось неподвижным, и вдруг от него отделился клочок и двинулся к другому берегу. Помню глиссер, оставлявший за собой белые свежевспаханные борозды; человек у руля получал видимое удовольствие, врезаясь в самую гущу тумана, вспарывая ее и выныривая с другой стороны. Я бы не позавидовал тем, кто в это утро случайно оказался бы у него на пути. Вдали виднелось несколько рыбачьих лодок, а за ними — пара катеров, отчаливающих от берега.

Мартин сидел на веслах — в голубой тенниске и полотняных брюках. Он предлагал заняться мотором, но я взял это на себя. Он не стал возражать, а подобрал со дна лодки моток лески и начал разматывать ее, щурясь, когда в глаза попадал дым от его собственной сигареты.

Вскоре он поднял голову и спросил:

— Далеко собираетесь плыть?

— Мы еще не прибыли на место. Не беспокойтесь. Весь день в нашем распоряжении.

— Как хотите, — ответил он. — Вы — шкипер.

Начал захлебываться мотор, и я занялся им. Не хватало еще, чтобы что-нибудь случилось раньше времени.

— Странно, что Леони так неожиданно уехала, — сказал я.

— Вы так думаете? Но этого следовало ожидать.

— Вы как будто высказали предположение, что она вернулась к Бекингему?

— По-моему, это вполне вероятно.

— Но ведь она спешно покинула Голландию, чтобы избавиться от него.

— Это она вам сказала?

— Это вытекает из письма.

Мартин потянул за одно весло, описывая круг.

— Видимо, женщинам не так-то легко навсегда вычеркнуть таких, как Бекингем, из своей жизни.

— Я часто задаю себе вопрос…

— Какой?

— Почему многие женщины сходят с ума по подлецам и авантюристам?

— Потому что то, что вы называете злом, выглядит привлекательнее.

Мы отъехали довольно далеко от берега. Я не оборачивался, но боковым зрением видел маячившие на берегу скалы. Пора решать, что делать.

— Я вот думаю о Гревиле…

— Господи! — воскликнул Мартин. — Я уж думал, что мы с этим покончили. Что тут можно добавить?

— Я долго не мог понять: почему, если он не чувствовал за собой вины, Гревил сопротивлялся обыску? Казалось бы, его неосведомленность не вызывает сомнений. Но сейчас я склоняюсь к другой точке зрения. Возможно, ко времени прихода полицейских многочисленные разрозненные подробности, касавшиеся поведения Бекингема, кое-какие слухи, достигавшие его ушей на Яве, или обрывки разговора между таможенниками в аэропорту, — возможно, все это сложилось наконец в стройную картину и Гревил догадался, что находится в ящике, среди экспонатов для Британского музея. И в нем сработал импульс: защитить Бекингема! Не оправдать его поступок, но помочь ему избежать ареста — ради дружбы забывая о себе.

— У вас богатое воображение.

— Тут не одно воображение. Вы знали, что Гревил вел дневник?

Мартин почесал руку, поглядел на покрасневший участок кожи и вообще всячески тянул с ответом.

— Это был не дневник в полном смысле слова, — продолжил я. — Так, деловые записи, но в последнее время Бекингем стал занимать в его мыслях большое место. Я убежден: Гревил считал Бекингема выдающейся личностью, которая по несчастливой случайности сбилась с пути. Догадавшись о низком обмане, он прежде всего думал не о себе, а о том, как спасти этого мерзавца.

— Много же вам известно!

— К сожалению, еще не все. Например, я не знаю, что произошло после ухода полицейских. Думаю, Бекингем как-то пронюхал об их визите, — возможно, наблюдал за отелем, а потом позвонил по телефону-автомату, чтобы узнать, что случилось. Должно быть, Гревил пришел в ярость, и Бекингем предложил встретиться на мосту в ”Барьерах”. Разговор состоялся. Осознав всю глубину морального падения Бекингема, втянувшего его в гнусную авантюру, и то, какого он свалял дурака, позволив обвести себя вокруг пальца точно младенца, Гревил оказался не в состоянии это перенести и покончил жизнь самоубийством.

Мартин бросил леску обратно на дно лодки.

— Но почему? — прорычал он.

— Что — почему?

— Из всего сказанного вовсе не вытекает необходимость сигать в канал. Вы не привели ни одного убедительного довода! Ни одной уважительной причины!

Он достал вторую сигарету и прикурил ее от первой.

— Причина была, — возразил я. — Кто высоко летает, низко падает. Самоубийство есть акт безумия.

Он выбросил в море недокуренную сигарету и проследил за ее траекторией.

— Вот именно. Ваш брат был фанатиком без малейшего чувства юмора или хотя бы чувства меры. Святая Тереза в шортах цвета хаки и солнечных очках! Иоанн Креститель, которого ровным счетом никто не преследует, разве что собственная глупость. Жалко, что мы давным-давно этого не поняли — это избавило бы нас от многих неприятностей.

— Вам-то с какой стати жаловаться? Его прыжок избавил вас от всех неприятностей на свете!

Мартин медленно сгибал сигарету, пока она не переломилась пополам. Когда он выбрасывал то, что от нее осталось, за борт, мышцы его рук напряглись до предела, однако выражение лица осталось прежним. Ну, разве что скулы показались мне более резко очерченными, а височные впадины — более углубленными.

— Давно вы знаете?

— С тех пор, как получил письмо от Пангкала.

— А до этого?

— Так, смутные подозрения.

— Давно?

— С самого начала. Коробка сигар у вас на столе — ”Эль Торо”.

— А что такое?

— Их производит фирма ”Клаасен оф Хаперт”. Гревил любил эту марку и доставал, где только мог. Это его подарок?

— Да.

— В Англии их не встретишь на каждом углу.

Он посмотрел на берег, на меня и пустынное, залитое солнцем море, словно что-то прикидывая в уме.

— Значит, вас удивило мое согласие сопровождать вас в Голландию?

— Я подумал: если вы каким-то образом замешаны в эту историю, возможно, для вас имело смысл проследить, как бы я до чего-нибудь не докопался. Впрочем, теперь я понимаю: вам ничего не грозило.

Он мрачно сверлил меня взглядом.

— Абсолютно ничего не грозило.

— Тогда зачем вы поехали?

— Какая теперь разница?

— Надеялись напасть на след Леони?

Мартин пожал плечами.

— Она исчезла без единого слова — во всяком случае, так это выглядело. Я терялся в догадках, а вернувшись в Англию, отправился к ее матери, но она не дала мне ее адреса.

— Вы уж больно спешили покинуть Амстердам. Это было неосторожно с вашей стороны.

— Когда я услышал, что с Явы возвращается их сотрудник, я понял: надо рвать когти. И потом… после стычки с Джоденбри… он мог меня выдать.

Какое-то время мы оба молчали. Солнце жарило вовсю. Глиссеру надоело играть с туманом, и он умчался в сторону Неаполя. Мы с плохо скрываемой ненавистью уставились друг на друга.

— Тот фарс в ”Барьерах” сбил меня с панталыку, — признался я. — Мне показалось, что мои подозрения беспочвенны.

— Какой еще фарс?

— Я имею в виду то, что вы назвали ”стычкой с Джоденбри”.

— Спросите его самого — посчитал ли он это фарсом!

— Тогда почему вы с ним сцепились?

— Вам не понять, даже если бы я попробовал объяснить.

— Попытайтесь.

— Как-нибудь в другой раз.

— Другого раза не будет.

Я изменил курс, так что мы описали дугу и вновь шли к берегу. Наш путь лежал прямо через толщу тумана. Мартин, сидевший спиной к берегу, оглянулся и вдруг сказал:

— Филип, если вы что-то задумали, советую бросить.

Я проигнорировал это предупреждение и продолжал допытываться:

— Когда вы откликнулись на мое приглашение на Капри, это также ввело меня в заблуждение. Я подумал: будь вы Бекингем, вы побоялись бы неожиданно предстать перед Леони: застигнутая врасплох, она могла вас выдать. Однако вас это не смутило. Почему?

— Я заранее дал ей телеграмму — в аэропорту Неаполя, как только узнал от вас адрес.

Я первым нарушил наступившее молчание:

— Теперь, когда мы одни в открытом море и дальнейшее притворство не имеет смысла, расскажите, что произошло во время вашей последней встречи с Гревилом.

Мартин заколебался и окинул меня оценивающим взглядом. Я уже думал, что он откажется отвечать, но, по-видимому, он решил, что если достаточно долго заговаривать мне зубы…

— Мы договорились встретиться на мосту. Он обвинил меня в том, что я втянул его в грязные махинации, и потребовал вытащить его из грязи. Я спросил: каким образом? Я надеялся, что смогу благополучно провернуть эту жуткую авантюру с опиумом и он так ничего и не узнает. Но мне не повезло. Он ни разу не дал мне возможности остаться одному в его комнате. Иначе я бы изъял товар и успел передать Джоденбри. В тот самый день, когда нагрянула полиция, я уже было почти уговорил Леони как-нибудь выманить Гревила из номера. Но все пошло вкривь и вкось. Да. Все пошло наперекосяк. Так я и сказал Гревилу. А еще я сказал: нечего ему разыгрывать удивление, что я злоупотребил его дружбой. Я никогда не скрывал от него свою жизненную философию и не пытался казаться лучше, чем я есть. Если ему было угодно подыскивать мне оправдания и строить замки на песке, сам виноват, что сия постройка рухнула при первом же соприкосновении с грубой действительностью. Он сам себя надул и сам несет ответственность!

Мы приближались к средоточию тумана.

— Что он ответил?

— Нетрудно догадаться. Что-то вроде того, что я должен сделать выбор и достойно встретить последствия. Я заявил: и не подумаю! И ушел.

— Не оставив ему ни тени надежды.

— На что?

— Что вы передумаете и явитесь с повинной.

— О, да. В этом он мог быть абсолютно уверен. Это он, а не я, пекся о моральной стороне дела. Я сказал: пусть делает, что хочет. Хочет — пускай идет в полицию, если это может доставить ему удовольствие. А если это ему не подходит… Он вечно разглагольствовал о добродетели и самопожертвовании — вот пусть бы и продемонстрировал на деле. Не только передо мной — перед ним тоже стоял выбор. Если проповеди типа: ”Возлюби ближнего больше себя самого” — не пустой звук, ему представился великолепный шанс воплотить слова в поступки.

Я не спускал с Мартина глаз.

— Если Гревил получил по заслугам, полагаю, вы не станете жаловаться, если с вами произойдет то же самое?

Мартин мгновенно почуял опасность. Он побывал слишком во многих передрягах и теперь, когда мы очутились в плотных тисках тумана, понял, что близится миг расплаты.

— Не беспокойтесь, — заверил я, почти физически ощущая на себе его тяжелый взгляд, — у меня нет ни ножа, ни пистолета. Вас невозможно повесить за смерть Гревила. В конце концов, вы тут ни при чем. Ну, так и я ни при чем.

Он продолжал тревожно следить за мной; его и без того тонкое чутье перед лицом нависшей угрозы предельно обострилось.

Я продолжил:

— Крысы умеют плавать. И ты, сволочь, плаваешь наверняка получше Гревила.

С этими словами я вытащил из днища затычку и выбросил за борт. Мартин кинулся на меня, но я успел отскочить и, лягнув его ногой, прыгнул в воду.

Когда я вынырнул, кругом был густой, липкий туман. Шлюпка медленно, неотвратимо погружалась в морскую пучину. Мартин по-прежнему находился в ней и предпринимал отчаянные усилия, чтобы снять мотор и таким образом уменьшить ее вес. Напрасные старания. Вчера вечером я обо всем позаботился. Я ухватился за весло и навалился корпусом на борт. Лодка сильно накренилась. Мартин обернулся и хотел мне помешать, но опоздал: шлюпка быстро уходила под воду. Я успел нырнуть и отплыть от нее на безопасное расстояние. Мартин потерял равновесие и выпал из шлюпки. Когда я поднялся на поверхность, он тоже барахтался в воде. Туман постепенно стал менее густым, можно было разглядеть край острова. Лодка почти полностью затонула. Еще бы: ведь я набросал под сиденья тяжелых камней. Нас ожидал долгий заплыв — если мы хотели добраться до берега.

Я подплыл к Мартину, нырнул, открыл глаза и, увидев его прямо над собой, схватил за ногу и потянул вниз. Другая его нога отчаянно брыкалась. Я держал его до тех пор, пока хватало дыхания, а затем вынырнул и судорожно втянул в легкие воздух. Через несколько секунд он тоже появился на поверхности, но не напал на меня, а направился к берегу. Я — за ним.

К тому времени, как я его догнал, мы были уже за пределами туманного облака. Я снова поднырнул под Мартина, но на этот раз он оказал серьезное сопротивление. Увернувшись, он в свою очередь совершил ряд удачных маневров и едва не вцепился мне в горло. Однако и мне удалось ускользнуть. Теперь уже я оказался над ним и нанес ему сильный удар ногой по голове.

На этот раз он дольше задержался под водой и наконец всплыл, откашливаясь и отплевываясь. Наши взгляды встретились. Он ничего не сказал, а отвернулся и поплыл к берегу. Какое-то время я держал дистанцию. Мартин раз-другой оглянулся, чтобы удостовериться, что я плыву следом. До берега все еще было далеко.

Я нырнул и захватил руками обе его икры. Он стал отбрыкиваться, но я мертво держал его. Мы оба пошли ко дну. Он изловчился, скрючился и, дотянувшись рукой до моего подбородка, начал заводить мне голову назад. Так, наверное, погиб Гревил. Вода во рту, в легких, в мозгу… Здесь, конечно, она чистая, не то что в вонючем канале, но точно так же несущая смерть. Мартин Коксон погибнет вместе со мной. Мы утонем вместе. Это не совсем то, чего я добивался. Жизнь за жизнь, гласит Ветхий завет. Две жизни за одну — это уж слишком.

Я невольно ослабил хватку, и Мартин тотчас вцепился мне в горло. На мгновение наши лица оказались очень близко друг от друга. Не беда. Скоро его бездыханный труп будет качаться на волнах.

Я пробкой выскочил на поверхность. В легкие попала вода, и теперь уже мне пришлось откашливаться и отплевываться. Главное — продержаться еще немного. Я боялся потерять сознание. Ярко светило солнце; шум воды казался оглушительным; туман почти рассеялся.

Мартин цепко держал меня. Я было подумал, что его силы на исходе, но он пустил в ход последние резервы. Я попытался вырваться, однако он был сильнее. И вдруг он заговорил, сразу несколькими голосами. Что-то подцепило меня за подмышки и вытащило из воды. Из-за паруса сверкнуло солнце.

Рыбацкая шхуна… Отчаянно глотая воздух, я пойманной рыбой распростерся на палубе. Какой-то человек, склонившись над мной, заговорил по-итальянски. Однако в центре внимания был не я, а что-то за бортом. Двое других рыбаков суетились на корме, выстреливая пулеметные очереди слов. Третий бросил меня и побежал туда же. Я лежал, прислушивался к их возгласам и с горечью убеждался в том, что сейчас они спасают Мартина Коксона.

Его тень нависла над палубой. Еще мгновение — и он, без сознания, свалился рядом со мной. Товарищ по несчастью. Славные итальянские рыбаки совершили богоугодное дело. Видя, что я пошевелился, они обрушили на меня шквал вопросов. В конце концов я понял: их интересует, не было ли в затонувшей лодке еще кого-нибудь. Я помотал головой. Они успокоились и, оставив меня самостоятельно приходить в себя, занялись Мартином.

Он совершенно выбился из сил и начал синеть. Какую-то долю секунды мне казалось, что дело сделано и постороннее вмешательство уже ничего не изменит. Однако один рыбак владел техникой искусственного дыхания, так что через пять минут Мартин начал приходить в чувство. Другой рыбак юркнул в маленький кубрик и вернулся с двумя стаканами и фляжкой ”Кьянти”. Мартин еще не мог сделать ни глотка, я же одолел свой стакан и почувствовал себя лучше — в физическом смысле.

Маленький толстенький итальянец — кажется, он был здесь главным — присел рядом с нами на корточки и задал вопрос на родном языке. Я беспомощно покачал головой. Тогда он немного подумал, а затем показал пальцем на себя и на шхуну и произнес:

— Салерно.

Я кивком дал знать, что понял. Он ткнул пальцем в мою сторону.

— Капри?

Я заколебался. Мартину постепенно становилось лучше. Нам рано возвращаться на остров. Дело должно быть доведено до конца. Коротышка сделал еще одну попытку:

— Сорренто?

Меня вдруг осенило.

— Амальфи.

Он расплылся в широкой улыбке, демонстрируя золотые коронки и, как ребенок, радуясь тому, что, во-первых, мы поняли друг друга, а во-вторых, нам оказалось по пути. Он окликнул рулевого, и они пустились в жизнерадостную дискуссию — насколько я понял, пытались определить, чья шлюпка стала жертвой нашей нерасторопности.

Ко мне быстро возвращались силы, и так же быстро под палящими лучами сохли рубашка и брюки. Под Коксоном растеклась темная, похожая на кровь, лужа; от его сандалет шел пар. Он полулежал неподалеку от меня, но я не видел его лица. А неплохо бы взглянуть. И вдруг я услышал его голос — он немного владел итальянским.

Странное чувство. Вы провели с человеком достаточно времени, чтобы почти подружиться, и вдруг пытаетесь убить его. Вас постигает неудача, и вот вы снова должны посмотреть друг другу в глаза. В моей жизни не было прецедента, от которого можно было бы оттолкнуться, а время эвфемизмов ушло без возврата. Шпаги наголо. Вас окружает атмосфера ненависти. Вражда никуда не делась: слишком глубоки ее корни. Даже если бы я был готов простить его прошлую вину, будущее властно напоминало о себе. И, если бы между нами не стоял Гревил, ничего не изменилось бы, потому что оставалась Леони. Он, несомненно, чувствовал то же самое.

Я был уверен: он чувствует то же самое. Но вот он повернулся ко мне лицом, и моя уверенность испарилась.