Фортуна-женщина. Барьеры

Глава II

Мои личные отношения с официальными властями не давали повода для радушного приема. Зато имя Гревила Тернера по-прежнему кое-что да значило, поэтому после двух бесплодных попыток что-либо узнать у сотрудников полиции я очутился в кабинете полковника Пауэлла в наименее известной широкой публике части Уайтхолла. Полковник оказался рослым человеком за шестьдесят, с лицом пепельно-серого оттенка, из чего можно было сделать вывод, что единство Империи стоило ему немалых крови и пота.

У него была манера отрывисто говорить и жесткое выражение лица, что нередко свидетельствует о застенчивости.

— Нет, мистер Тернер, — сказал он, — дело вашего брата ни в коем случае не положено на полку. Мы считаем, что голландская полиция весьма успешно ведет его, и поддерживаем с ней тесные контакты. Могу вас заверить: ни мы, ни наши голландские коллеги не сочтем дело законченным, пока, по крайней мере, не выйдем на след двух человек. Другое дело — что это нам даст, но в настоящее время ведутся интенсивные поиски.

— Есть какие-нибудь ниточки, ведущие к этим двоим?

— Нет. Установлено, что некий мистер Джек Бекингем действительно прибыл вместе с доктором Тернером самолетом в Амстердам: его фамилия числится в регистрационном журнале отеля. Он пробыл двое суток и съехал. С тех пор ни один человек с такой фамилией не пересекал голландскую границу. Возможно, он тихо, без отметки в полиции, живет у каких-нибудь друзей или знакомых в Голландии. Но, во всяком случае, он не числится среди убывших за границу. О даме известно и того меньше. Только имя — кстати, довольно редкое. Вот и все.

— У вас есть копия письма?

— Мы располагаем самим письмом — если вам будет угодно взглянуть.

Меньше чем через минуту я со странным чувством — как будто роюсь в чужом грязном белье — читал письмо, найденное в кармане пиджака Гревила. Простой, ненадорванный конверт. Фирменная бумага отеля ”Гротиус”. И то, и другое смято и поблекло, но чернила — впрочем, мне показалось, что писали шариковой ручкой, — оказались на удивление стойкими. Почерк явно женский: четкий, разборчивый, с закругленными буквами. Тем не менее у меня создалось впечатление, будто писали в спешке — во всяком случае, заключительные фразы.

”Дорогой.

Я пишу главным образом для того, чтобы проститься с тобой. На этот раз между нами все должно быть кончено. Поверь, это действительно конец — мое решение твердо и бесповоротно. Я приехала лично сообщить тебе об этом, но в последний момент передумала. Что еще мы можем сказать друг другу? Все давно уже сказано, остается вымолвить последнее ”прощай”.

Наши отношения с самого начала были обречены на неудачу — моей вины здесь ровно столько же, сколько твоей. Я виню себя в том, что это вообще началось. Да, знаю: были моменты… не отрицаю… но они не могут компенсировать всего остального — во всяком случае, для меня. Все случившееся за два последних дня подтверждает это.

Если в твоем сердце сохранилась хоть искра дружбы, умоляю: не следуй за мной и не пиши мне.

Прости.

Леони”.

Я вернул письмо полковнику.

— Она хорошо владеет английским.

— Как многие голландцы. Но, возможно, она вовсе и не голландка.

— У вас есть основания сомневаться?

— Мы получили грубое описание женщины, которая посетила вашего брата незадолго до его гибели. Э… вот: ”Начала говорить по-французски, но затем перешла на английский. Ей примерно двадцать четыре — двадцать пять лет. Волосы светлые. Короткая стрижка. Серо-зеленые глаза с оттенком коричневого. Сумочка через плечо. Пальто английского или американского покроя. Хрупкое телосложение, рост приблизительно пять футов шесть или семь дюймов. Доктор Тернер был занят, и она выразила желание подождать. Я так и не знаю, увиделись ли они: меня отвлекли вновь прибывшие”. Вот и все. Это дает нам кое-что, но и не так уж много. Мы даже не знаем, та ли это женщина.

— А как насчет той, другой, которая видела, как он бросился в канал?

Полковник Пауэлл провел пальцем по жесткой щеке.

— Гермина Маас? Женщина легкого поведения. Но, как представляется, нет оснований сомневаться в правдивости ее слов.

— Если только ей было нечего скрывать.

— Например?

Я отошел к окну и выглянул наружу. Отсюда было прекрасно видно всех, кто входил и выходил из здания Лондонского Совета графства.

Пауэлл произнес:

— Ваш брат не подвергся ограблению. На теле не оказалось следов насилия, если не считать царапины на руке и синяка на лбу, которые, скорее всего, явились следствием падения. Голландский врач утверждает, что удар был слишком слаб, чтобы вызвать потерю сознания.

— Как могло случиться, что тело три часа находилось в воде, если эта женщина видела, как он прыгнул в воду?

— Скорее всего, она наблюдала за этим из окна, а когда выбежала на улицу, он уже исчез под водой. Как только она сообщила в полицию, начались поиски.

— А человек, с которым Гревил познакомился на Яве и который вместе с ним прилетел в Голландию, — кто-нибудь из членов экипажа не мог бы его описать?

— Одна стюардесса сообщила нам кое-какие приметы, от которых можно было бы оттолкнуться, но они страдают не слишком высокой точностью.

— Очевидно, есть и другие источники?

— Вовсе не очевидно. Между нами — мы и сами заинтересованы в том, чтобы разыскать Бекингема. Если, конечно, это тот самый человек. После войны некто Бекингем два или три раза оказывался замешанным в махинациях на Ближнем и Дальнем Востоке. Впервые он попал в поле нашего зрения, когда занимался переправкой иммигрантов-евреев в Палестину. Он приковал наше внимание потому, что скрылся с деньгами иммигрантов. Потом он погрел руки на заварушке в Каире и, наконец, сведения о нем поступили из Бангкока. Скорее всего, он отдает себе отчет в том, что, если он объявится, слишком многие пожелают побеседовать с ним — и не только о гибели доктора Тернера. Вот почему он избегает наших сетей.

— Он англичанин?

— Неизвестно. Путешествует с английским паспортом. Беда в том, что все его махинации имели место не на нашей территории. Мы располагаем одним достоверным описанием, но от него не очень-то много проку — если учесть, что он затерялся в Европе, как иголка в стоге сена.

Напротив, в больнице Святого Томаса, затопили печи.

— В воскресенье, — сказал я, — еду в Голландию. Вы не могли бы подсказать, к кому мне там обратиться?

Спиной я чувствовал на себе изучающий взгляд полковника Пауэлла.

— У вас есть какие-нибудь особые причины ехать именно сейчас, мистер Тернер?

Я повернулся к нему.

— Думаю, да.

Полковник встал и повертел между пальцами карандаш.

— Следствие в Голландии еще не закончено. Ваши голландские друзья делают все возможное, и мы оказываем им всестороннюю помощь. Если позволите дать вам совет — или хотя бы высказать мнение, — мне кажется, на данном этапе ваше вмешательство было бы преждевременным. Возможно, позднее вам и имело бы смысл отправиться туда и переговорить с Толеном…

— ”Позднее” может быть поздно. Мое пребывание в Европе ограничено во времени. В любом случае мне необходимо знать, что конкретно делается.

Полковник слегка нахмурился.

— Их выводы на данный момент ничем не отличаются от наших. Все говорит за то, что ваш брат покончил с собой из-за несчастной любви.

Я вернулся за стол.

— Все — кроме характера самого Гревила. Полагаю, я хорошо его знал. Может быть, даже лучше, чем кто бы то ни было. Я должен убедиться.

— Конечно, я никогда не встречался с доктором Тернером лично, но, судя по тому, что мне говорили, он был импульсивным человеком, не правда ли? Человеком, у которого душевный подъем мог смениться депрессией. Склонным принимать скоропалительные, весьма неожиданные решения.

У меня пересохло в горле.

— Например?

— Ну, например, если молодой перспективный физик, находящийся в первых рядах отечественной науки, вдруг бросает свою работу и вступает в действующую армию…

— Возможно, он догадался, к чему ведут его исследования — к созданию атомной бомбы, — и не захотел принимать в этом участия.

— Жест красивый, но бесполезный. Отказаться от карьеры…

— Это как раз и характеризует его как здравомыслящего человека.

Пауэлл понял мое раздражение.

— Разумеется, это вопрос мировоззрения. И тем не менее факт самопожертвования в духе Дон Кихота остается. Нельзя исключить, что человек, из принципа пожертвовавший карьерой, мог по другому случаю пожертвовать и самой жизнью.

В это время вошел секретарь с бумагами — маленький, толстенький человечек, у которого прямо на лице было написано: случись с ним что-нибудь — человечество ровным счетом ничего не потеряет. После его ухода мы некоторое время молчали, так как чувствовали, что оказались в тупике. Наконец я примирительным тоном произнес:

— Ваше последнее сообщение только укрепило мою решимость увидеть все собственными глазами.

— Вы имеете в виду то, что я рассказал о Бекингеме?

— Да.

Пауэлл перелистал бумаги.

— Хорошо. Сэр Дерек просил оказать вам всевозможное содействие. Итак, вы хотите ехать в Голландию?

— Да. Если вы не против, я просил бы рекомендательное письмо к должностным лицам, которые занимаются этим делом.

— К инспектору Толену. Хорошо, — он выхватил из ящика письменного стола чистый лист бумаги и начал что-то строчить. Но вдруг замер и уставился на кончик ручки. Что еще случилось?

— Возможно, — сказал полковник Пауэлл, — вам стоило бы поговорить с Мартином Коксоном.

— Кто это?

— Единственный человек из всех, кого мы знаем, кто встречался с Бекингемом. Правда, давно.

— Я согласен.

— Он живет в Рае. Конечно, если он сейчас дома. Попробуем это выяснить, — он нажал на кнопку переговорного устройства и отдал распоряжение.

Снова воцарилось молчание. Пауэлл закончил письмо, промокнул его, положил в конверт и отдал мне. Щелкнуло переговорное устройство, и чей-то голос сообщил, что им не удалось установить, дома ли капитан третьего ранга Коксон. На звонок никто не ответил. Может, послать телеграмму с уведомлением?

Увидев, как я мотнул головой, Пауэлл сказал:

— Спасибо, не нужно, — он выключил аппарат и устремил на меня задумчивый взгляд. — Коксон — один из тех людей, которые так и не смогли приспособиться к жизни на гражданке. Перебивается случайными заработками. Мы пару раз пытались привлечь его к нашей работе, но у него к ней не лежит душа. В последнее время он выпал из нашего поля зрения. Кажется, он познакомился с Бекингемом весной сорок восьмого года. Мы особенно не доискивались, чем сам Коксон занимался близ берегов Палестины, но подозреваю, что он тоже погрел руки на противозаконных сделках.

Раздражение улеглось, и полковник явно старался загладить дурное впечатление. Я отдавал себе отчет в том, что, как сказал бы игрок в гольф, применил прессинг, и злился на себя за это. Уж если даже Арнольд с Грейс смирились с выводами коронера, чего можно ждать от постороннего человека, такого, как Пауэлл? Его версия кажется вполне правдоподобной. Теперь только я понял, как легко строить предположения на основании одних лишь поверхностных фактов, без глубинного проникновения в суть вещей.

Тем не менее я должен был попытаться взглянуть на проблему непредвзято, не связывая ее ни с какими прошлыми конфликтами и пристрастиями.

Возможно, я и уклонился бы от встречи с Мартином Коксоном, но у меня как раз выдался свободный вечер, и я отправился к нему.

Он жил примерно в миле от Рая, на берегу моря, в просторном современном бунгало, какие возводились в тридцатые годы без участия архитектора.

Нужно было пройти по дорожке из бетонных плит, с бордюром из белых камешков, и подняться на пять ступенек вверх. Очутившись на крыльце, я позвонил.

Открыла высокая смуглая женщина лет шестидесяти. У меня почему-то создалось впечатление, будто она увидела меня раньше, чем я позвонил, — должно быть, из окна. Я спросил, дома ли капитан Коксон. Она сказала — нет, но с минуты на минуту должен появиться. После того, как я упомянул о полковнике Пауэлле, она пригласила меня в гостиную с современной мебелью и множеством книг.

— Думаю, сын не задержится, — жеманно проворковала мать Коксона. — Он пошел в Рай за продуктами.

Я поблагодарил ее, но она продолжала переминаться с ноги на ногу, стоя в дверях — ни туда, ни сюда. Это была еще довольно красивая женщина, но уж больно худая и угловатая. Я сказал, что не хотел бы мешать ей — может быть, она занята? Мать Коксона кашлянула в кулак.

— Прошу прощения, мистер… э… Тернер. Надеюсь, вы не станете снова предлагать Мартину работу? Он не особенно хорошо себя чувствует. Сроду не умел отдыхать. Он уморит себя работой.

— Нет-нет, — поспешил заверить я. — Мне нужно задать ему несколько вопросов.

Ее красивые темные глаза продолжали изучать меня с головы до ног. Она все не могла успокоиться.

— Извините. Мне не следовало так говорить. Но полковник Пауэлл давно оставил Мартина в покое…

— Я не из ведомства полковника.

Наконец она ушла. Но не успел я подойти к окну, как к бунгало подъехал маленький автомобиль. Слегка зашуршали шины, когда он обогнул домик и исчез в гараже. Хлопнула дверца; вслед за ней — дверь коттеджа. Послышались голоса.

На столе возле окна я увидел письмо, адресованное капитану третьего ранга Мартину Коксону, бакалавру естественных и магистру гуманитарных наук. Рядом лежал удачно выполненный эскиз гоночной яхты с указанием размеров, а еще — коробка сигар ”Эль Торо” и томик ”Опасные связи” Шодерло де Лакло.

Открылась дверь, и вошел хозяин коттеджа.

— Мистер Тернер? Моя фамилия Коксон. Вы хотели меня видеть?

— Мне посоветовал к вам обратиться полковник Пауэлл. Он выразил надежду, что вы сможете мне помочь.

— Пауэлл? Давненько мы не видались. Что ему нужно?

Я объяснил.

Мартин Коксон был красивым моложавым мужчиной с мускулистым телом и неожиданно тонким, одухотворенным лицом. Это впечатление усиливала его бледность, резко контрастировавшая с темными волосами. Его лицо оказалось очень подвижным и живо реагировало на любое впечатление, что свидетельствовало о богатом внутреннем мире. Сам не знаю, чего я ожидал, но только не этой моложавости; возможно, я думал найти в нем бывалого морского волка. На первый взгляд ничто не выдавало в нем моряка — несмотря на одежду, немного переделанный морской бушлат, к которому очень шел красивый кожаный ремень с широкой серебряной пряжкой. Излагая суть дела, я взял предложенную им сигарету. Он отодвинул несколько книг и, усевшись на широкий подоконник, резко постучал сигаретой о портсигар, но так и не закурил. За все время моего рассказа он лишь однажды поднял голову и посмотрел на меня в упор. Когда я кончил, он сказал:

— Да, помнится, я читал о вашем брате в газетах. Но я не видел Бекингема с сорок восьмого года. Каким образом, по мнению Пауэлла, я могу быть вам полезен?

В отличие от матери он говорил четким, хорошо поставленным голосом.

— Разумеется, я готов сообщить вам все, что мне известно о Бекингеме, но, уверяю вас, это такая малость! А почему упор делается именно на него? Я бы скорее подумал насчет той девушки, чье письмо нашли у вашего брата.

— К сожалению, ее не удалось разыскать. Мы даже не знаем ее фамилии. Интуиция подсказывает мне, что, если мы найдем Бекингема, найдем и ее.

Коксон поместил в рот незажженную сигарету. Под глазами у него были темные круги, а рот время от времени кривила горькая усмешка, как будто этому человеку довелось испить полную чашу разочарований, причем вы тотчас проникались жгучим любопытством — каких именно? Мне было нетрудно понять беспокойство матери за его здоровье; но в нем было слишком много жизненной энергии, чтобы предположить существование сколько-нибудь серьезного заболевания.

— Вы служили во флоте? — спросил он.

— Да. Откуда вы знаете?

— Трудно сказать. Что-то в выправке… Обычно я сразу угадываю такие вещи. На каком корабле?

— На эскадренном миноносце. Два года.

— А я был в Военно-морском резерве. Вышел в отставку без права на звание, но оно так и приклеилось ко мне. В начале войны я ходил на минном тральщике, но эта чертова калоша быстро пошла ко дну. Потом я плавал на корвете. Вы кем были — лейтенантом?

— Да — дослужился в конце концов.

Он зажег сигарету.

Когда Мартин Коксон говорил, вы начинали ощущать исходящую от него властность — так бывает, если человек привык командовать на море.

— Должно быть, к концу войны вы только-только начали оперяться, — предположил он. — Просто не верится, что прошло столько времени.

Можно было подумать, что он вспоминает об ушедшей любви — и горькой и счастливой.

— А вы, — ответил я, — должно быть, успели опериться еще до ее начала?

— Конечно. Мне тридцать девять, хотя на первый взгляд не скажешь. Так что вы хотели знать о Бекингеме?

— Все, что вы можете сообщить. Например, описать внешность.

— В нем примерно пять футов восемь или девять дюймов росту. Бородка клинышком. Узкие карие глаза. Орлиный нос. Темные волосы, с проседью за ушами. Если вы из тех, кто верит в добро и зло, возможно, вы назовете его плохим человеком, потому что он меньше всего руководствуется нормами общепринятой морали. Но он исключительно умен, эрудирован и хитер — поэтому никто так и не разобрался в нем до конца. Он живет по своим собственным правилам, а если и преступает закон, то делает это очень ловко и успевает скрыться, прежде чем его изобличат.

— Он вам нравился?

— Нравился? Я бы не сказал.

— Почему?

Мартин Коксон двумя раздвинутыми наподобие буквы ”V” пальцами отбросил прядь волос со лба.

— Почему мы чувствуем к людям симпатию или антипатию? Объясняется ли это действием желез внутренней секреции? Расположением планет?.. Могу сказать лишь, что я предпочитаю вести более честную игру.

— Вы не могли бы рассказать, как вы с ним познакомились?

— Могу, конечно. Он переправлял евреев в Палестину и однажды зафрахтовал для этой цели мой корабль.

— С ним были женщины?

— Если говорить о его женщинах — нет. Правда, однажды вечером он пригласил к себе в каюту маленькую румынскую евреечку лет девятнадцати. Пытался взять ее на абордаж, но она дала отпор. Ее семья подняла жуткий шум. Это было шесть лет назад. Хотите виски?

— Благодарю.

Он встал, подошел к буфету и вернулся с бутылкой и двумя бокалами.

— Расскажите подробнее о вашем брате. Чем он занимался на Яве? И как познакомился с Бекингемом?

Я рассказал. Он выслушал весьма внимательно. Один раз даже улыбнулся, и его лицо вдруг стало добрым и очень привлекательным. Рассказывая, я в то же время изучал своего собеседника, пытаясь решить, не следует ли поддаться импульсу. Он расспросил меня обо всех деталях гибели Гревила. Я признался, что собираюсь в Амстердам, чтобы попытаться найти недостающие ответы. Его отношение к этому делу разительно отличалось от отношения Пауэлла. Он явно заинтересовался; очевидно, его острый ум созрел для новых впечатлений. На меня это оказало стимулирующее действие. По крайней мере здесь я не натолкнулся на закрытую дверь.

Я решил рискнуть.

— Вы сказали, что недолюбливали Бекингема?

— Да. Он несколько раз обвел меня вокруг пальца.

— Значит, вы не возражали бы помочь мне его разыскать?

Он медленно разлил по бокалам виски, а закончив, немного подержал свой бокал на свету.

— Прямо скажем, нынешние напитки уже не те, что мы пили перед войной в Шотландии. Чем конкретно я могу быть вам полезен?

— Вы хотя бы знаете Бекингема в лицо.

— Он наверняка уже в сотнях миль отсюда.

— Возможно, с вами я буду чувствовать себя чуточку увереннее. Фактически и Пауэлл на это намекнул, но я понял так, что он хочет прикрепить ко мне своего человека, чтобы я не попал впросак. В любом случае, поначалу у меня не было такого намерения. Просто мне понравился… ваш подход.

— Спасибо. — Мартин явно колебался. Потом вдруг нервно тряхнул головой. — Прошу прощения, но я не вижу в этом смысла.

— Понимаю — и тем не менее повторяю свое предложение. Естественно, все расходы — за мой счет.

В это мгновение дверь отворилась, и на пороге возникла мать Коксона. Она начала что-то говорить, но вдруг смешалась и покраснела.

— Я хотела спросить, не хочет ли мистер Тернер выпить чашечку чаю. Но, кажется, опоздала.

— Видите, Тернер, от чего я вас избавил. Или, может быть, вы предпочли бы чай?

Миссис Коксон отважилась на замечание:

— Мне кажется, Мартин, сейчас рановато для выпивки. Мистер Тернер может подумать…

— Я знал человека, который добавлял виски в воду для бритья: мол, это делает лезвие острее, — Коксон сыпанул в мой бокал щепотку соды. — Выпей с нами, дорогая. Это успокаивает нервы.

— Нет уж, спасибо, — с отвращением произнесла она. — Ты знаешь, как я к этому отношусь.

После ее ухода Коксон наморщил лоб и бросил на меня извиняющийся взгляд.

— Мама так и не стала взрослой. Сорок лет назад эта курица нечаянно села на утиное яйцо и до сих пор трепещет, как бы я не утонул. У психологов есть подходящий термин. Лень искать.

Я гнул свою линию:

— Мне ни разу не приходилось бывать в Амстердаме. А вы знаете этот город?

— Пожалуй. Симпатичный городишко. Вопреки распространенному заблуждению, эти флегматики умеют веселиться. На стене за вашей спиной висит фотоизображение ”Зимнего домика”. Я впервые посетил Амстердам в девятнадцатилетнем возрасте. Сошел на берег с парусника после стодвадцатидневного плавания из Мельбурна. Шестнадцать недель целибата — и один грандиозный загул! Сейчас я бы не выдержал. Имею в виду не загул, а воздержание.

— Я вылетаю завтра после обеда — на случай, если вы передумаете.

Коксон встал и вновь задумчиво наполнил свой бокал янтарной жидкостью. Возможно, он даже не расслышал моих слов. Я полюбовался его тонким профилем. Небольшие впадины на висках придавали ему выражение почти болезненной чувствительности.

— В последний раз я там был сразу после войны — прибыл с какой-то шпионской миссией по заданию Военно-морской разведывательной службы. Тогда я пробыл в Голландии три недели — в основном в Амстердаме и Роттердаме.

— Значит, вы тем более можете мне помочь. Это огромное преимущество — иметь своим спутником человека, знающего все ходы и выходы. Но, конечно, я понимаю ваши чувства. Даже если бы вы и располагали свободным временем — с какой стати тратить его на совсем незнакомого человека?

Он постарался развеять мою досаду:

— Дело не в том, что я будто бы не хочу помочь незнакомому человеку. Просто я только что вернулся из Ирландии, и у меня тут поднакопились дела. Нужно закончить серию статей для ”Яхтсмена”. Если я поеду с вами — пусть даже на одну неделю, — это чревато потерей двадцати гиней.

— Естественно, я компенсирую вам эту утрату.

— Вы так легко разделываетесь с разными проблемами, — он снова резким движением двух растопыренных пальцев отбросил прядь волос со лба.

— Я вас не понимаю. Ну, предположим, вы разыщете Бекингема и ту девушку. Что это даст?

Я взглянул на него в упор.

— Я хорошо знал Гревила и не верю в его самоубийство.

После продолжительной паузы он сказал:

— Да… Наверное, в этом есть смысл. Но в таком случае… существуют лишь две альтернативы, не правда ли?

— Что он бросился в воду… или…

— Он хорошо плавал?

— Превосходно.

— Итак, — уточнил Коксон, — вы подозреваете, что его убили?

И я ответил:

— Это-то и предстоит выяснить.