Фортуна-женщина. Барьеры

Глава XI

— Боюсь, что у Леони вас ждал не очень-то богатый улов драгоценностей, — съехидничал он. — Проводить вас в спальню мадам Вебер?

— А что, она побогаче? — огрызнулся я. — Не сомневаюсь, уж вам-то это известно!

За первым шоком пришло оцепенение. У меня занемели руки.

Он злорадно расхохотался.

— Известно-то известно, да я не вор. И не злоупотребляю гостеприимством моих друзей.

Я оглянулся по сторонам.

— Ладно. Давайте спустимся вниз, выпьем по бокалу шерри и все обсудим.

— Нечего обсуждать, signore[10]. Разве что, как бы вам убраться подобру-поздорову.

Я задвинул обратно ящик ночной тумбочки.

— Сами-то вы что здесь делаете?

— Думали, я вместе со всеми на пляже? Нет. У меня бывают приступы мигрени. Идите вперед, я за вами.

Я вышел из комнаты и спустился по лестнице. Да Косса следовал за мной по пятам. В гостиной я взял свой бокал.

— Вам тоже шерри?

— Благодарю вас. — О, как он наслаждался ситуацией! — Разумеется, я обо всем поставлю в известность мадам Вебер. Пусть сама решает, говорить ли Леони.

— Вы не собираетесь звонить в полицию?

Он, хромая, приблизился ко мне и взял второй бокал.

— Я не мстителен.

— Особенно когда у вас нет доказательств.

— Да, это так.

— В сущности, все, что мы имеем, это ваше слово против моего.

— Мы с мадам Вебер — старые друзья. И потом, что я выигрываю?

— Возможно, кое-что и выигрываете.

Он вытаращил большие, угрюмые глаза.

— Например?

— Вас не устраивает моя дружба с мадам Вебер.

— Этой старухой? Вы, должно быть, спятили?

— Очень богатой женщиной, которая покровительствует вам как художнику.

Он осклабился.

— Вы льстите себе, синьор, если считаете, что я могу видеть в вас соперника. Я не имел счастья познакомиться с вашими работами, но ведь вы сами признали, что являетесь всего лишь любителем. У Шарлотты достаточно здравого смысла, чтобы отличить халтуру от подлинного искусства.

По-прежнему держа в руке бокал с шерри, я подошел и посмотрел вблизи на его выполненный пастелью пейзаж — скалы Фаральони.

— Зато я бы сказал, что ее нетрудно обвести вокруг пальца.

Снаружи до нас донесся скрип тормозов: это подошел автобус. Через несколько минут появятся Джейн, Леони и Гамильтон Уайт. Возможно, они уже на крыльце.

Да Косса приблизился ко мне.

— Я попросил бы объяснить, к чему вы клоните.

Происходи это несколько лет назад, он всадил бы в меня кинжал.

— Да к тому, что не вы — автор картины.

— Взгляните — вот подпись художника. Чего вам еще не хватает?

— Посмотреть, как вы ее писали.

— Прошу прощения, ничем не могу помочь.

— При всем желании не могли бы. С моей точки зрения, картина излишне цветиста, но ее создал настоящий мастер, знакомый со всеми тайнами ремесла. Это подлинное искусство.

— Что и требовалось доказать.

— Я наблюдал за вами на берегу. Вы не владеете элементарной техникой. Могу поклясться…

— Просто я попробовал работать маслом, в несвойственной для себя манере. Вот и…

— Манера тут ни при чем, так же, как и краски. Будьте же благоразумны — мы взрослые люди.

Да Косса стоял так близко, что я чувствовал запах бриолина и видел сквозь расстегнутый ворот тенниски его волосатую грудь.

— Вообще-то мне нет никакого дела. Я понимаю: вам хотелось произвести впечатление на мадам Вебер, вот вы и купили картину у обнищавшего художника. Так же, как и другие… если существуют другие.

В саду затявкали собаки. Да Косса быстро спросил:

— У вас есть доказательства?

— Ваше слово против моего. По крайней мере я посею сомнения.

— Что вы делали в спальне Леони Винтер?

— Только не занимался грабежом.

Он снова гнусно осклабился.

— Фетишизм? Знал я одного такого… Что до меня, то дамское белье интересует меня постольку, поскольку прикрывает собой нечто более существенное.

— Я счастлив, что у вас естественные наклонности.

— Да уж, не то что у вас, signore.

Мы смотрели друг на друга, как два кобеля перед схваткой. Каждый ждал, чтобы другой укусил первым.

За дверью гостиной послышался стук трости мадам Вебер.

— Как хорошо, что вы остались, Филип, — сказала она, входя. — Нам как раз не хватает одного кавалера. Сегодня на обед маленький осьминожек. Это моя слабость. Вы, два художника, без сомнения, делитесь производственными секретами? Николо, как ваша головная боль? Прошла?

Через минуту комната заполнилась людьми и собаками. Со стороны галереи появилась мадемуазель Анрио, а из прихожей — Леони и Джейн. Леони удивилась моему присутствию и как будто смутилась, но лишь на миг. Я ее не понимал — совершенно. ”Слава Богу, Голландия развязала все узлы”… ”Это к лучшему”… Случайная комбинация кожи, скелета и плоти — красота, которой ее щедро наградила природа, — ничем не заслуженная власть. Нет, тут что-то не так. За этим что-то кроется.

Что толку ругать себя за необъективность? Да, я был пристрастен к ним обоим. С Гревилом меня связывала естественная привязанность. С ней — естественная неприязнь.

Вплоть до самого обеда она меня избегала, но в данной обстановке нам было некуда деться друг от друга. Наконец я подошел к ней и сказал:

— Наверное, вчера я встал не с той ноги. Нельзя ли стереть эту запись и начать сначала?

— А позавчера? — любезно осведомилась она.

— И позавчера.

— … Хорошо. Если вам так хочется.

— Вы не пошли бы прогуляться со мной нынче вечером?

Я наблюдал за тем, как ее тонкие пальцы ломают хлеб. Она долго не смотрела на меня и наконец переспросила:

— Прогуляться?

— Да. Сегодня хорошая, безветренная погода. Давайте отправимся — и посмотрим, куда это нас приведет.

— Я вам скажу: прямо в море. Длина острова четыре мили. Здесь мало ровных мест.

— Значит, полезем в гору.

Она устремила на меня холодный взгляд песочно-зеленых глаз, опушенных густыми ресницами.

— Стоит ли?

— Понятия не имею.

— Вы как будто сомневаетесь во мне — с самого начала. Прогулка тут не поможет.

— Может быть, разговор?..

— У меня тоже есть свои сомнения.

— Попробуем помочь друг другу.

Молодой слуга подошел, чтобы наполнить ее бокал. Леони жестом отослала его прочь.

— Ну что же, идем? — спросил я.

Мы взобрались на Анакапри и пошли по тропе в Ла Мильяри. Леони была в будничном платье, зеленых замшевых босоножках и широкополой пляжной шляпе наподобие той, что вчера была на мадам Вебер. Только на Леони она сидела по-другому. По сравнению с фотографией четырехгодичной давности ее лицо казалось осунувшимся, истонченным, и меня уже не удивляла фраза из ее письма о том, что ей удалось поспать семь часов подряд. Пожалуй, это и в самом деле было достижением. Но почему?

По ходу разговора Леони упомянула о муже, и я не преминул этим воспользоваться.

— А чем занимался ваш второй муж?

Леони промолчала, и я позволил себе продолжить:

— Скажите, вы и в самом деле показывали в той лавчонке фотографии сводных сестер?

Она остановилась, чтобы сорвать ветку ракитника.

— Спросите мадам Вебер!

— Она сама мне сказала, без наводящих вопросов. Но если у вас были муж и ребенок и вы пережили столь трагическую утрату, зачем было разыгрывать передо мной спектакль?

Она понюхала ветку.

— Это не был спектакль. Просто я не думала, что вам действительно интересно.

— Вы правы. Простите.

Леони бросила на меня быстрый взгляд.

— Спасибо, Филип, за первую искреннюю фразу.

— Я что, никудышный актер?

— Мне трудно судить — не зная пьесы.

Поднявшись на значительную высоту, мы теперь шли по открытому пространству. Если закрыть глаза, можно было подумать, что вы в Дартмуре.

— Это не пьеса, — возразил я, — небольшой экспромт, подсказанный жизнью.

— О, пожалуйста, пожалуйста. Каждый волен произносить свои реплики и производить движения. Какая разница, если они подчас сумбурны и лишены смысла?

— Иногда есть разница.

— В каких случаях?

— Если при этом гибнет некто, достаточно одаренный природой, чтобы быть в состоянии сложить разрозненные явления в картину, не лишенную смысла.

— Вы имеете в виду какой-нибудь конкретный случай?

Я не ответил, и мы пошли дальше — пока не уткнулись в заграждение. Конец тропы — и, показалось мне, конец земли. Мы подошли к самому краю утеса. Далеко внизу — примерно в тысяче футов — плескалось море.

Нас встретил неожиданный порыв ветра, и Леони придержала рукой шляпу.

— Вот и конец пути.

Отсюда мир казался пустынным, это рождало щемящее чувство одиночества, не нарушаемого криками морских чаек. На море была изумительно красивая легкая рябь, похожая на отпечаток человеческого пальца под увеличительным стеклом. Мы увидели лодку с двумя рыбаками; один обвязал голову красным платком.

Леони уронила ветку ракитника, и та сперва упала в траву, затерявшись среди других дикорастущих цветов, а затем, подхваченная ветром, начала спиралеобразное падение в бездну, становясь все меньше и меньше. Леони отвернулась.

— Фу! У меня закружилась голова.

Мы немного — примерно на один ярд — отошли от края обрыва и опустились на мягкий, пружинистый дерн. Я вспомнил ее письмо матери и носовой платок с монограммой ”ГТ” на дне чемодана.

Сняв шляпу, Леони положила ее на траву и встряхнула кудрями. На лоб, словно дразня, упала светлая челка.

— Вы давно занимаетесь живописью?

— О… довольно давно.

— Всю жизнь?

— За исключением двух последних лет.

— Что же случилось?

— Ничего. Просто я перестал рисовать.

— Вы зарабатывали этим на жизнь?

— Нет. В том-то и дело.

— То есть?

Минуту-другую я колебался: стоит ли пускаться в подробности? И решил: не стоит. Однако… Откровенность за откровенность?

— Представьте себе: вы чем-то занимаетесь на протяжении многих лет и даже считаете, что у вас неплохо получается. Но в одно прекрасное утро просыпаетесь с мыслью, что вы уже взрослый человек, а ваши занятия так и не вылились во что-то существенное.

Леони быстрым, скользящим движением подобрала под себя ноги и подоткнула юбку, при этом обозначилась четкая линия бедра.

— То есть не приносит доход?

— Не только. Главное — в глубине души вы отдаете себе отчет в том, что никогда не создадите что-то значительное — даже в ваших глазах.

Она покачала головой.

— Этого я не понимаю.

— Чего?

— Мне кажется: плохо ли, хорошо ли созданное вами, оно не может быть пустой тратой времени. Как бы на это ни смотрели другие.

— Это справедливо лишь для неспособных критически отнестись к собственной работе.

— Нет. Я не согласна.

— Возможно, я ставил перед собой слишком высокие цели.

— Вот это я могу понять, — сказала она.

— Нельзя судить о чем-то с позиций вчерашнего дня.

Леони улыбнулась.

— Кстати, о вчерашнем дне. Ответьте мне на один вопрос.

— Если это в моих силах.

— Чем объясняется ваша грубость — слишком высоким мнением о себе или слишком низким — обо мне?

— Ни тем, ни другим.

Она ждала. Я ушел от ответа и сам спросил ее:

— Где вы живете в Англии?

— Большей часть в Лондоне.

— С родителями?

— Нет. Папу убили на войне. Мама снова вышла замуж, и у меня действительно есть две сводные сестры — вопреки вашему недоверчивому складу ума. Я живу отдельно.

— И занимаетесь плаванием.

— Страшно представить, сколько вы будете знать обо мне ко времени окончания портрета.

— По вашим плечам и рукам не скажешь, что вы пловчиха.

Она положила одну руку на предплечье другой.

— У вас устаревшие представления… о некоторых вещах. Хотелось бы вам нырнуть с обрыва?

— Не особенно.

— Раньше я обожала нырять. Поразительное чувство! Кажешься себе стрелой, пущенной из лука.

Я сказал:

— Может быть, стоит попробовать — когда совсем устанешь от жизни. Это гораздо романтичнее, чем умереть в своей постели… или утонуть в грязном канале.

Наступило мертвое молчание. Откровенно говоря, я не собирался это выкладывать. Леони опустила руки.

— Теперь понятно.

— Что именно?

— Вы все-таки его родственник?

Это просто поразительно, как какая-нибудь дюжина слов производит полный переворот в разговоре и человеческих отношениях.

— Брат. Вы догадывались?

— Вначале. Вы очень похожи на него — хотя и младше, более крепкого сложения. Но общий рисунок… фигура, глаза, голос… Потом я отнесла это на счет игры воображения, — Леони встала. — Спрашивайте, что вы хотите знать, и пойдем обратно.

— Как он умер?

— Об этом мне ничего неизвестно.

— Вы хотите сказать, что не знаете, как это случилось?

— Повторяю: я абсолютно ничего не знаю о его смерти.

Ветер приподнял было отворот ее платья, на мгновение закрыв шею, и снова опустил.

— Сядьте, — попросил я. — Поговорим спокойно.

— Нет, спасибо.

— Вам не кажется, что я имею право спрашивать?

— Мне не кажется, что вы имели право делать это так, как сделали. Если вы хотели что-то узнать о Гревиле, вам не было необходимости… — она перевела гневный взгляд на море.

— Откуда я знал, что вы из себя представляете? Брат никогда не упоминал о вас.

— Естественно.

— Когда вы познакомились?

Она покачала головой и не проронила ни слова.

— Леони, вы должны ответить на этот вопрос. Когда вы с Гревилом встретились в первый раз?

— В Голландии. Месяц назад.

Я тоже вскочил на ноги.

— Вы хотите сказать, что впервые увидели Гревила за несколько дней до его смерти?

— Ну, конечно. А что вы думали?

— Но это невозможно.

— Можете думать все, что вам угодно.

— Погодите, — я схватил ее за руку. — Судите сами — как я могу этому верить? А письмо?

— Какое письмо?

— Найденное у него в кармане. Вы писали, что между вами все кончено.

Леони резко высвободилась и уставилась на меня.

— Я не знала, что у него нашли письмо. Вы хотите сказать… — выражение ее глаз странным образом изменилось, — то, которое я написала?

— Разве вы не писали ему перед своим отъездом?

Она побелела как смерть.

— Нет… Да… Подождите… Это письмо и помогло вам меня найти?

— Отчасти.

— И вы решили…

— Что, по-вашему, я мог решить?

Леони перевела дух.

— Но это же невероятно… — она замолчала, словно не в состоянии продолжать.

— Мне это тоже показалось невероятным, — признался я. — Но вы-то, кажется, должны понимать…

— И как же… Полиция знает о письме?

— Разумеется.

— Они тоже считают, что я имею отношение к смерти Гревила?

— Что бы вы сами подумали на их месте?