Фортуна-женщина. Барьеры

Глава IX

В каком бы настроении вы ни приехали на Капри, через день-другой на вас подспудно начинает действовать общая атмосфера острова. Смерть Гревила по-прежнему значила для меня бесконечно много, но между местом происшествия и мной пролегли девять сотен миль. Какая жалость, что мое восприятие неповторимой красоты Амстердама оказалось омраченным страшным событием и подозрением в гнусном террористическом акте!

Когда на следующее утро я добрался до небольшой бухточки, где бросила якорь ”Сапфо”, в оливково-зеленой воде колыхалось удлиненное чуть ли не вдвое отражение двух высоченных мачт. Бриз то и дело образовывал рябь на воде, искажая их очертания. Спущенная за мной шлюпка окончательно разбила картинку.

К своему большому удивлению, я оказался первым из гостей и сразу почувствовал некоторую напряженность. Выражение лица Сандберга не изменилось со вчерашнего дня, разве что стало еще угрюмее. Если я подозревал его, то и он относился ко мне с подозрением — не знаю, по какой причине.

Показав мне все, что только можно — а это была изумительно красивая яхта, со всеми современными удобствами, — Сандберг предложил спуститься в кубрик, чего-нибудь выпить. Мы вели светскую беседу; я посмотрел его библиотеку. Здесь были книги на английском, итальянском и французском языках, причем ни одному не было оказано предпочтение. Не часто приходится видеть на одной полке Карла Маркса, Фому Аквинского и Макиавелли.

Когда Сандберг передавал мне бокал, я обратил внимание на его ухоженные руки со свежим маникюром.

— Вы, должно быть, итальянец? — поинтересовался я.

— Почему вы спрашиваете?

— Из праздного любопытства.

— Вы полагаете, любопытство может быть праздным? Я всегда позволял себе сомневаться в этом.

— Вы говорите по-английски без акцента.

Он бросил на меня быстрый взгляд проницательных глаз.

— Пожалуй, по большому счету я не принадлежу ни одному государству. Я сам себе страна: сам издаю законы и устанавливаю правила. Размеры моего королевства — сорок футов палубы, а поручни — горизонты.

Я пригубил напиток.

— И сами выдаете паспорта?

В глубине его глаз что-то шевельнулось.

— Вы не признаете метафор, мистер Нортон?

— О нет, мне понравился ваш образ, просто я подумал о досадном препятствии.

— Препятствия затем и существуют, чтобы их преодолевать. Купите яхту — и увидите.

— Дайте мне денег — и я куплю яхту.

— Ага, деньги. Еще одно препятствие. Однако, если желание достаточно сильно…

— Где цель, там и средства?

— Обычно так и бывает. Человеческая изобретательность не знает границ. Всегда найдутся способы — хотя, быть может, не всегда приемлемые.

— В каком смысле?

Он поиграл соломинкой для коктейля, то утапливая лимонные корочки в бокале, то давая им всплыть.

— Видите ли, мистер Нортон, для меня лично, как для всякого культурного человека, любая работа неприемлема. Если, конечно, ее не превратить в игру.

— Большинство культурных людей согласятся с вами. Но они не знают, как это сделать.

— Да и не нужно. Иначе они лишились бы возможности сравнивать, и это сделало бы их несчастными. Главное — мера и пропорция.

Я никак не мог решить: то ли он тонко иронизирует, то ли просто обожает читать нотации. На фоне иллюминатора его профиль казался более грозным.

— Как насчет вас? — неожиданно спросил он.

— Что вы имеете в виду?

— Вы находите живопись не только приятным, но и прибыльным делом? Ни за что бы не подумал.

— Вы правы.

— Хотя я могу себе представить, что в качестве хобби это занятие может быть весьма полезным.

Он разгадал мою хитрость прежде, чем я успел применить ее на практике!

— Все может быть полезным — в подходящее время и в подходящем месте.

— Какое же место вы считаете для себя подходящим, мистер Нортон? Неужели Капри?

— Только на то время, что я здесь.

— А потом?

— Это зависит от того, что случится за это время.

Сандберг допил свой бокал и пошел налить еще.

— Могу я позволить себе дать вам совет?

— Я не могу этому помешать.

Он вернулся ко мне.

— Не задерживайтесь на острове. Здешний климат расслабляет. Для добросовестного художника недели вполне достаточно.

— Сами вы, кажется, задержались здесь гораздо дольше?

— Я не художник, мистер Нортон, и уж, во всяком случае, не добросовестный.

— Охотно верю.

— Надеюсь, за эту неделю вам придется убедиться во многих вещах. И среди прочего…

— Да?

— Что мадам Вебер подчас неразборчива в знакомствах.

— В этом меня не нужно убеждать.

— Можете это знать, но не пытайтесь злоупотребить этим.

С минуту мы смотрели друг на друга в упор, и я едва удержался, чтобы не раскрыть карты. Однако в этот момент на палубе послышались шаги, и я понял, что опоздал. У Сандберга дрогнули и опустились веки.

— Прибыли остальные. Поднимемся на палубу?

Леони Винтер безуспешно чиркала зажигалкой. Пламя возгоралось, но не успевала она поднести зажигалку к сигарете, как ветер с моря гасил его. И так несколько раз подряд. Это был неплохой шанс, и я в мгновение ока очутился рядом с ней.

— Попробуйте мою.

Я выбил пламя, но ветер моментально задул его. Я чиркнул еще раз — зажигалка вообще не сработала. Я предпринял еще пару попыток, но мне удалось извлечь лишь маленькую искорку.

— Ничего страшного, — сказала Леони.

— Прошу прощения. Дайте-ка мне вашу. Попробую заслонить ее от ветра.

Я распахнул пальто и, поместив зажигалку в импровизированное укрытие, снова высек огонь. Леони наклонила светлую голову и закурила.

— Спасибо.

Когда первый дым развеялся, она взглянула на меня — во второй раз за все время. Я где-то слышал о песочно-зеленых глазах, но не представлял, что это такое до тех пор, пока не увидел Леони Винтер. Они, как и говорила Шарлотта Вебер, были обрамлены густыми темными ресницами. Такой оттенок иногда принимает море, но не здесь, в Италии, где слишком много скал, а песок довольно бледного цвета.

— Сегодня слишком ветрено для курения, — прокомментировал я.

— Похоже на то.

Я выбросил за борт свою сигарету, но, движимый потребностью чем-то занять себя, не нашел ничего лучшего, как закурить следующую. На этот раз по закону подлости моя зажигалка действовала безотказно.

Леони Винтер отвернулась и стала смотреть на море. Позади нас в переливчато-синей дымке смутно вырисовывался Неаполитанский залив, а если смотреть в сторону порта, перед глазами высились неправдоподобно прекрасные скалы Соррентийского полуострова — словно расписанный Вероккио задник.

— Куда мы направляемся? — полюбопытствовал я.

— Думаю, что в Амальфи. Мадам Вебер владеет там недвижимостью.

— Я не бывал в Салернском заливе с сорок третьего года.

— Тысяча девятьсот сорок третьего? Вы были здесь во время войны?

— Я служил на эскадренном миноносце — из тех, что защищали берег.

— Понимаю.

— Конечно, у меня не было возможности как следует полюбоваться местностью, потому что я проводил почти все время в машинном отделении.

У Леони была чудесная кожа, но в уголках губ прятались крохотные морщинки — словно следы улыбки. Весело ли ей было после смерти Гревила?..

В эту минуту я впервые усомнился в том, в чем до сих пор был абсолютно уверен. А именно — что Гревил ни в коем случае не наложил бы на себя руки из-за несчастной любви.

— Интересно, — сказал я, — каково это — быть красивой женщиной?

Она подняла на меня удивленные глаза, в которых вспыхивали искры.

— Что вы имеете в виду?

— Ну… может быть, вы сочтете это невежливым, но… вы мне кажетесь неприступной. Это ваше естественное состояние или вы напускаете на себя строгий вид ради самозащиты?

Она посмотрела на свою сигарету.

— Может быть, вы п-подскажете, как в таких случаях отвечают другие женщины?

— Я не спрашивал.

— Так спросите.

— Нет, серьезно? Мне очень интересно. Вы, должно быть, знаете себе цену. Во всяком случае, у меня создалось такое впечатление.

— Когда?

— В автобусе.

— Ах, вот что… Ну, это не считается.

— Почему?

— Так.

— Я дал вам повод для недовольства?

— Это как посмотреть.

— Вы правы, — согласился я.

Совсем близко от нас пролетела чайка — вернее, она парила в воздухе, шевеля крыльями, — и вдруг изменила направление и исчезла в подветренной стороне, словно унесенная ветром.

— Вот что мне хотелось бы понять, — продолжал я. — Осознают ли люди, щедро одаренные природой, свои преимущества? В любой момент своей жизни начиная движение, они изначально оказываются на шаг впереди других людей. Им нет нужды лезть из кожи вон, налаживать отношения, стараться произвести впечатление — они всегда приходят на готовое. Красота — их право по рождению. Даже увядая, она оставляет неизгладимый след. В сущности, это — одна из немногих оставшихся привилегий.

Она вновь посмотрела на меня. Ветер взъерошил ее мягкие на вид волосы, образовав на лбу подобие челки; Леони отбросила непослушную прядку назад.

— Любопытная точка зрения.

— Я имел в виду нечто большее.

— Вы коммунист?

— Нет. — Я не понял, говорит ли она серьезно или издевается. — Почему вдруг такой вопрос?

— Ну, вы не признаете привилегий.

— Нет. Я только против злоупотреблений.

— И вам кажется, — холодно уточнила она, — что я злоупотребляю?

— Не совсем. Просто я задаюсь вопросом: насколько вы осознаете свою красоту и каково это — обладать ею?

— Вы не слишком много на себя берете?

— Пожалуй, — согласился я и отвернулся в сторону.

В это время новый порыв ветра бросил мне в глаза сигаретный пепел; одна соринка угодила в глаз. Я выхватил платок и начал тереть этот глаз, пытаясь залезть под веко. Леони несколько секунд наблюдала за моими потугами, а затем предложила:

— Давайте, помогу.

Я отдал ей платок, и она осторожно приблизила к моему лицу тонкие пальцы. Стоя совсем близко от меня, она казалась хрупкой, но довольно высокой для женщины.

— Ну как — лучше?

— Большое спасибо. Кажется, все прошло.

— Вы имеете в виду соринку или предубеждение?

— Я бы не сказал, будто и того, и другого было в избытке.

Стоя у штурвала у нас за спиной, похожий на смуглого викинга Сандберг беседовал с мадам Вебер, взошедшей на борт в брюках-клеш цвета морской волны и широкополой синей шляпе, способной выдержать лишь тишайший ветерок. Она взяла с собой обоих щенков — Бергдорфа и Тиффани; одного уже стошнило. Другой, явно наслаждаясь морской прогулкой, приковылял к нам и, устроившись у ног девушки, потерся носом о ее щиколотку; она взяла его на колени.

Постепенно наша беседа приняла более непринужденный, хотя и беспорядочный характер. Напряжение спало, а яхта тем временем подошла к высоченным скалам в окрестностях Позитано и Амальфи. Как раз в ту минуту, когда мы вошли в Амальфийскую бухту, зазвонили колокола: вначале сонно, а затем громко, требовательно — этот звон больше походил на пожарную тревогу, чем на обращение к верующим. Солнце перевалило через зенит и начало медленно клониться к горизонту за гаванью; белые пятнышки — клочки маленького городка на склоне горы — окунулись в тень.

На берегу Сандберга и мадам Вебер ждал старенький автомобиль, который вскоре скрылся за поворотом прибрежного шоссе. Я не знал, должны ли мы следовать за ними. После того разговора в кубрике Сандберг старательно избегал моего общества, но я постоянно чувствовал на себе его напряженный взгляд.

Николо да Косса прихватил с собой подрамник, и, как только мы сошли на берег, установил его прямо на причале и принялся заканчивать вид города, не обращая внимания на возбуждаемый им интерес местных жителей. Рядом опустилась на табуретку Джейн Порринджер и приготовилась наблюдать за его работой. Остались только мы с Леони да Гамильтон Уайт.

До сих пор я не сказал с американским юристом и двух слов, но он неотвязно, как тень, следовал за нами. К счастью, вскоре мы наткнулись на резчика по дереву, чье искусство — особенно маски, явно обязанные своим происхождением острову Пасхи, — привлекло его внимание. Мы же с Леони Винтер продолжили наш путь.

Главная улица Амальфи берет начало на площади перед собором, а далее, суживаясь, карабкается вверх по склону. Относительно крупные магазины сменяются небольшими домиками в одно окно, почти лачугами; хозяева сидят на крыльце и, подставив обветренные лица солнцу, обмениваются местными сплетнями. Всего несколько ярдов — и вам бросается в глаза извечный контраст, вековая проблема Италии. После роскоши частной яхты или прогулочного лайнера вас встречают нищета и убожество здешнего существования. Пыль, зной, запущенность и одиночество.

Покупать было нечего, но, опередившая меня на несколько шагов, Леони неожиданно нырнула в какую-то лавчонку. Я немного подождал снаружи, а затем не выдержал и вошел внутрь. Толстая пожилая женщина с черноглазым младенцем на руках помогала ей выбрать косынку. Возле них вертелись еще трое малышей: от семи лет и младше. В ходе завязавшегося разговора, который женщины вели на смеси английского и итальянского языков, выяснилось, что их мать умерла родами и теперь бабушка вынуждена сама управляться и с лавкой, и с детишками. Конечно, с точки зрения итальянца это еще не нищета, коль скоро они владеют лавкой, но их преследуют неудачи, которые они привыкли переносить с достоинством. Вскоре они уже с серьезными лицами рассматривали какие-то снимки, которые Леони достала из сумки. Дети с удовольствием, но без подобострастия взяли у нее угощение — кажется, фрукты. Ее светлая головка выделялась среди нескольких темноволосых. Сам я не присоединился к разговору, но с интересом наблюдал за ними. Сначала владелица лавки недоумевала по поводу моего присутствия, но Леони объяснила, что я — ее спутник.

Через несколько минут мы вновь очутились на улице. Леони спрятала фотографии в сумку, на ее губах блуждала улыбка.

Было еще светло, но солнце пряталось за скалами, и городок Амальфи частично утратил свой живой, беспечный колорит. Яхта по-прежнему сверкала белизной, однако казалась ярким мотыльком на унылой серой стене.

Я спросил Леони:

— У вас есть дети?

— Нет.

— А на тех снимках?..

— Мои младшие сестры. Сводные.

— Можно взглянуть?

— Как-нибудь в другой раз.

Мы прошли еще несколько ярдов; местные жители со своих крылечек провожали нас взглядами. На площади Леони направилась к каменным ступеням, ведущим к собору и колокольне. Естественно, я последовал за ней и возобновил расспросы.

— А где сейчас ваш муж?

— Который?

Я растерялся.

— Нынешний.

Она нахмурилась.

— Сейчас у меня нет мужа. Прошу прощения, если разочаровала.

Мы одолели последнюю ступеньку. Оба тяжело дышали, однако не только из-за подъема. Фасад собора был ярко освещен.

Я сказал:

— Вы правильно расценили мое поведение в автобусе.

Леони вздрогнула, и на мгновение ее обращенные на меня глаза затуманились.

— Н-не знаю.

Я притворился, будто ничего не заметил, и предложил:

— У нас есть время заглянуть в собор?

Она толкнула одну из дверей, и мы окунулись в прохладный полумрак зала, тускло освещенного проникающими сквозь окна солнечными лучами. От мраморной колонны отделилась тень и, приблизившись, предложила нам услуги гида, но я махнул рукой, и маленький, бедно одетый человечек отошел. Возле центрального нефа Леони остановилась и подняла на меня блестевшие отраженным светом глаза.

— Боюсь, мистер Нортон, что, несмотря на все старания, мне не удается уследить за ходом вашей мысли. Не будете ли вы так добры объяснить, что вам, собственно, нужно?

— Просто я хочу узнать вас поближе. Что в этом особенного?

— В самом желании — ничего. Но ваши методы…

— Что в них такого?

Немного помолчав, Леони спросила:

— Что бы вам хотелось узнать?

В этот момент рядом послышался голос коротышки-гида:

— … мощи Святого Андрея, апостола рыбаков… А эти мраморные колонны доставлены сюда из самого Пестума.

— Это гораздо интереснее того, что я могу рассказать, — заметила Леони. — Посмотрите на эти мозаики. Вы видели мозаики в Равенне? Я побывала там три года назад. Скучный, пыльный городишко, совсем не похожий на Флоренцию. Флоренция — самый веселый город в Италии. Мне бы хотелось в нем жить. А вам?

— Можно, я буду называть вас просто Леони?

— Я думала, это подразумевается само собой. Меня все так зовут.

— Вы считаете меня агрессивным?

— А это не так?

— Так, — признал я.

— Но, может быть, это ваша обычная манера и вы просто не замечаете? Как называются эти два возвышения? Амвоны?

— Амвоны, — тотчас поддакнул не отстававший от нас коротышка. — Они очень древние и располагаются по обеим сторонам алтаря. С тех пор, как этот собор был возведен в 1203 году…

— Возможно, это вас удивит, — сказал я Леони, — но я еще никогда так не вел себя ни с одной женщиной.

Она помолчала.

— Пожалуй, нам пора. Чарльз сказал, что они не собираются задерживаться.

По другую сторону холма снова надрывно зазвонил церковный колокол; к нему присоединился другой, третий…

— В свое время, — продолжал маленький человечек, — Амальфи был настоящей морской республикой — как Генуя. В девятом, десятом веках здесь было успешно отражено нападение сарацинов. Потом, в 1073 году, наводнение смыло большую часть города с лица земли. Позднее здесь произошло еще несколько наводнений. Поэтому собор…

Я по-прежнему обращался к Леони:

— Счастливый человек Сандберг — владеет такой роскошной яхтой.

— Да, конечно.

— Вы с ним старые друзья?

— Нет.

Я не спускал глаз с ее лица.

— Вы собираетесь долго пробыть в Италии?

— Еще не решила. А вы?

— Это будет зависеть от того, как пойдут дела.

— На острове?

— Не совсем.

Леони замешкалась и спросила:

— Портрет Шарлотты Вебер — одно из таких дел?

— Это еще не решено.

— Мне сказали, что вы обожаете писать портреты женщин со следами жизненного опыта на лице — не то что пресные, ничего не выражающие лица вроде моего.

Мы дошли до выхода из собора.

— Обратите внимание на монастырь! — в отчаянии выкрикнул наш добровольный гид. — Готические арки тринадцатого столетия. За мизерную плату…

Я дал ему двести лир и сказал Леони:

— У вашего приятеля да Косса все задатки суфлера, если не сплетника. И что только Джейн Порринджер в нем нашла?

Мы снова были на улице. После перерыва на обед городок ожил. Леони обвела его взглядом больших зеленоватых глаз.

— Что мы находим в тех, кого любим? Это невозможно объяснить.

— Вы абсолютно правы.

— Все это такие банальности… Вы женаты?

— Нет.

— И никогда не были?

— Никогда. — Что-то побудило меня добавить. — Один раз я был помолвлен, но из этого ничего не вышло. Так что мой послужной список короче вашего.

Она заморгала, словно стряхивая с себя далекие и не слишком приятные воспоминания.

— Да… мой послужной список… Досье… Как, по-вашему, это более подходящее слово? — она вновь пристально посмотрела на меня. — Что же у вас случилось?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Такое случается сплошь и рядом. Единственное отличие — что это случилось не с кем-нибудь, а с тобой.

— Да. Это единственное отличие…

Мы подошли к лестнице. Навстречу поднимались двое молодых итальянцев — они так и уставились на Леони. Высоко над нашими головами щебетали птицы. Колокольный звон прекратился.

— Нас, наверное, заждались, — и Леони так быстро побежала вниз, что мне было трудно за ней угнаться. Сколько я ни старался, она опередила меня на несколько ступенек. Внизу она остановилась и лукаво посмотрела на меня. Это была ее первая обращенная ко мне улыбка. Но все равно в глубине ее глаз затаилась глубокая печаль, и я понял, что она несчастлива.

Мы вернулись на остров до наступления сумерек и причалили в бухте Марина Гранде. Я был совершенно сбит с толку. Ведь я поставил перед собой задачу как можно лучше узнать Леони Винтер и как будто продвинулся. Но правильно ли я взялся за дело?

Потому что, сколь ни были сильны во мне предубеждения против этой женщины, сегодняшний разговор не оставил от многих из них ни следа.

И вообще я был недоволен собой. Я думал: неужели Гревил испытал такую сильную, такую всепоглощающую страсть, что… До сих пор сгубившая его женщина была для меня абстракцией, тенью. Теперь она стала чем угодно, только не абстракцией.

После ужина я написал Коксону:

”Дорогой Мартин.

Спасибо за кое-какие предпринятые вами действия, благодаря которым я обнаружил местопребывание Леони из найденного у Гревила письма — и, кажется, Бекингема. Но прежде, чем решиться на следующие шаги, мне необходимо ваше подтверждение, что это действительно он. Не могли бы вы вылететь или выехать сюда поездом на этой неделе? Я был бы весьма признателен. Прилагаю чек на дорожные расходы. Этой суммы должно хватить и на обмен денег.

С уважением, Филип”.