Жозеф Бальзамо. Том 1

11. СЛУЖАНКА И ГОСПОЖА

Состояние, в каком Николь вернулась к себе, вовсе уж не было таким спокойным, как она пыталась это изобразить. Вся ее показная хитрость, вся твердость, которую, по ее мнению, она проявила, сводилась, в сущности, к похвальбе, достаточной, впрочем, для того, чтобы девушка представляла собою опасность и казалась испорченной. Воображение у нее было довольно буйным от природы, а ум — развращенный от дурного чтения. Сочетание двух этих качеств давало выход ее пылким чувствам, однако злой она при этом не была, и, когда порой непомерное самолюбие останавливало слезы у нее в глазах, слезы эти расплавленным свинцом капали ей на сердце.

Лишь одно проявление чувств было у нее в этот раз подлинным и весьма примечательным. Презрительная улыбка, с которой Николь встретила первые оскорбления Жильбера, скрывала все раны ее сердца. Разумеется, Николь не отличалась ни особой добродетелью, ни высокой нравственностью, но она знала цену своему поражению и, поскольку, отдаваясь, отдавала всю себя без остатка, то считала, что делает тем самым подарок. Безразличие и самодовольство Жильбера унизили девушку в ее собственных глазах. Она оказалась наказанной за собственную ошибку и очень больно чувствовала всю горечь этого наказания; однако, придя в себя после встряски, она поклялась отплатить Жильберу полностью или хотя бы частично за все зло, что он ей причинил.

Молодая, живая, полная безыскусной силы, наделенная даром забывать, столь ценным для тех, кто стремится повелевать своими возлюбленными, Николь призвала на помощь демонов, обитавших в ее семнадцатилетнем сердечке, обдумала свой маленький план мести, после чего спокойно уснула.

Впрочем, мадемуазель де Таверне казалась ей в той же мере, если даже не более, виновной, нежели Жильбер. Упорная в своих предрассудках, чванливая девушка благородного происхождения, которая в монастыре в Нанси обращалась в третьем лице к принцессам, на «вы» к герцогиням, на «ты» к маркизам, а с остальными вообще не разговаривала, эта статуя, с виду холодная, но весьма чувствительная под своей мраморной оболочкой, казалась девушке нелепой и жалкой, потому что сделалась любовницей Жильбера, этого деревенского Пигмалиона.

Нужно сказать, что Николь, чувствовавшая весьма тонко, как только умеют женщины, считала, что по уму она ниже только Жильбера, остальных же — превосходит. Если бы не превосходство, которое ее любовник приобрел над нею после нескольких лет чтения, она, служанка разорившегося барона, сочла бы унизительным отдаться какому-то крестьянину. Что же тогда говорить о ее госпоже, если она и впрямь отдалась Жильберу?

Николь рассудила, что рассказывать г-ну де Таверне о том, что она видела или, вернее, что она себе вообразила, было бы непростительной ошибкой: во-первых, из-за характера г-на де Таверне, который, надавав Жильберу пощечин и прогнав его, посмеялся бы над всем этим; во-вторых, из-за характера самого Жильбера, который счел бы подобную месть мелочной и достойной презрения. А вот заставить Жильбера страдать страданиями Андреа, получить власть над обоими, видеть, как они краснеют и бледнеют под взглядом горничной, сделаться полной хозяйкой положения, принудить Жильбера сожалеть о тех днях, когда ручка, которую он целовал, была груба только на ощупь, — вот что тешило ее воображение и льстило ее гордости, вот что казалось ей в самом деле выгодным, вот на чем она остановится. Придя к такому заключению, Николь уснула.

Когда она проснулась — свежая, легкая, с ясной головой, — было уже светло. Своему туалету она посвятила, как обычно, час: только для того, чтобы расчесать ее длинные волосы, руке менее привычной или более добросовестной потребовалось бы вдвое больше времени. Затем в треугольном кусочке амальгамированного стекла, служившем ей зеркалом, Николь принялась рассматривать свои глаза и нашла их красивыми как никогда. Осмотр продолжался; с глаз она перешла ко рту: губы отнюдь не побледнели и, словно вишни, круглились под сенью тонкого, чуть вздернутого носика; шея, которую девушка с великим тщанием прятала от поцелуев солнца, белизною равнялась лилии, тогда как грудь поражала великолепием, а вся фигура — весьма дерзкими формами.

Убедившись, насколько она хороша собой, Николь решила, что легко сможет вызвать ревность Андреа. Как мы видим, девушка не была окончательно испорчена; речь ведь шла не о каком-то ее капризе или фантазии, она и в самом деле поверила, что мадемуазель де Таверне могла влюбиться в Жильбера.

Итак, физически и нравственно вооруженная, Николь отворила дверь в спальню Андреа, которая велела служанке будить ее в семь утра, если сама до тех пор не встанет. Но, едва войдя в комнату, Николь остановилась. Бледная, со лбом, покрытым испариной, от которой слиплись ее прекрасные волосы, Андреа распростерлась на постели; девушка тяжело дышала в тяжелом забытьи и время от времени морщилась, словно от боли. Сон Андреа явно был неспокоен: она, полуодетая, лежала поверх сбившихся, скомканных простынь, подложив одну руку под щеку, а другой сжимая белую, точно мрамор, грудь. Дыхание ее то замирало, то вырывалось наружу с хрипом и неразборчивым стоном.

Николь несколько секунд молча рассматривала госпожу, затем покачала головой: отдавая себе должное, она тем не менее поняла, что нет на свете красоты, способной тягаться с красотой Андреа. Служанка подошла к окну и открыла ставни. Потоки света тут же залили спальню и заставили затрепетать покрасневшие веки мадемуазель де Таверне. Она проснулась, но, приподнявшись, почувствовала вдруг такую тяжелую усталость и вместе с тем резкую боль, что с криком упала на подушку.

— Боже! Что с вами, мадемуазель? — воскликнула Николь.

— Уже поздно? — протирая глаза, спросила Андреа.

— Очень поздно. Мадемуазель проспала на час дольше обычного.

— Не знаю, что со мной, Николь, — проговорила Андреа и огляделась, словно желая уяснить, где она. — Я совершенно разбита. Грудь просто разламывается.

Николь пристально посмотрела на госпожу и ответила:

— Это начинается простуда, которую мадемуазель заработала нынешней ночью.

— Нынешней ночью? — удивленно переспросила Андреа и, заметив беспорядок в своей одежде, продолжала. — Ах, так я и не раздета? Как это могло случиться?

— Неужели мадемуазель не помнит? — осведомилась Николь.

— Ничего не помню, — приложив руки ко лбу, проговорила Андреа. — Что со мной? Неужели я схожу с ума?

Она уселась в постели, еще раз посмотрела вокруг блуждающим взглядом, затем с усилием промолвила:

— Ах, вот теперь вспоминаю: вчера я чувствовала себя такой утомленной, такой усталой… Это из-за грозы, наверное… Потом…

Николь указала госпоже пальцем на измятую, но застеленную постель. Андреа остановилась: ей вспомнился чужестранец, так странно на нее смотревший.

— Потом? — с явным интересом переспросила Николь. — Мне кажется, мадемуазель что-то припомнила.

— Потом я заснула, сидя на табурете у клавесина, — сказала Андреа. — А после этого ничего не помню. Должно быть, я поднялась к себе в полусне и сразу бросилась на кровать — у меня даже не было сил раздеться.

— Нужно было позвать меня, — сладко пропела Николь. — Разве я не служанка мадемуазель?

— Об этом я не подумала, а быть может, у меня не хватило сил, — без тени лукавства ответила Андреа.

— Лицемерка! — пробормотала Николь и добавила громче: — Но мадемуазель сидела у клавесина довольно долго, потому что перед тем, как мадемуазель вернулась к себе, я услышала внизу шум и спустилась.

Здесь Николь остановилась в надежде, что Андреа чем-нибудь себя выдаст — сделает какое-то движение или покраснеет, но та оставалась спокойной; в лице ее как в зеркале отражалась чистая душа девушки.

— Я спустилась, — повторила Николь.

— И что же? — осведомилась ее госпожа.

— А то, что мадемуазель у клавесина не было.

Андреа подняла голову, но в красивых глазах ее не было ничего, кроме удивления.

— Вот странно! — воскликнула она.

— Но это так.

— Ты говоришь, что меня не было в гостиной, но ведь я даже с места не вставала.

— Прошу у мадемуазель прощения, но… — упорствовала Николь.

— Тогда где же я была?

— Мадемуазель должна знать это лучше, чем я, — пожала плечами служанка.

— Думаю, ты ошибаешься, Николь, — мягко возразила Андреа. — Я не вставала с табурета. Мне только вроде помнится ощущение холода, какой-то тяжести, да еще трудно было двигаться.

— Однако я видела, что мадемуазель шла как нельзя лучше, — насмешливо возразила Николь.

— Ты меня видела?

— Ну, конечно.

— Но ведь ты только что сказала, что меня не было в гостиной.

— А я видела мадемуазель вовсе не в гостиной.

— Где же тогда?

— В прихожей, у лестницы.

— Меня? — изумилась Андреа.

— Мадемуазель собственной персоной. Уж мне ли не знать мадемуазель, — с подчеркнуто простодушным смешком отозвалась Николь.

— А между тем я уверена, что не покидала гостиной, — тщетно напрягая память, отвечала Андреа.

— А я, — упрямо продолжала служанка, — уверена, что видела мадемуазель в прихожей. Я даже подумала, — добавила она, еще пристальней глядя на госпожу, — что мадемуазель возвращается с прогулки по саду. Вчера вечером после грозы было так хорошо. Вечером гулять приятно: прохладней, да и цветы пахнут сильнее, не правда ли, мадемуазель?

— Но ты же знаешь, что я боюсь гулять по вечерам: я слишком боязлива, — улыбнулась Андреа.

— Можно гулять не одной, тогда не будет страшно, — отозвалась Николь.

— И с кем же, по-твоему, мне гулять? — спросила Андреа, не замечая, что разговор с горничной превратился в форменный допрос.

Продолжать выяснения Николь не решилась. Ее напугало хладнокровие госпожи, показавшееся ей верхом скрытности. Поэтому она сочла, что будет благоразумнее придать разговору иной оборот.

— Мадемуазель сказала, что плохо себя чувствует? — спросила она.

— Да, мне и в самом деле неважно, — отвечала Андреа. — Я чувствую себя усталой, разбитой, но не знаю почему. Я ведь вчера вечером ничего особенного не делала. Неужели я заболеваю?

— Но ведь бывают еще и огорчения, — заявила Николь.

— И что же? — спросила Андреа.

— А то, что из-за них тоже чувствуешь себя усталой, уж я-то знаю.

— Так, значит, у тебя какие-нибудь огорчения, Николь?

Слова эти прозвучали с таким высокомерным пренебрежением, что Николь решилась говорить смелей.

— Да, мадемуазель, — опустив глаза, ответила она, — у меня огорчения.

Андреа небрежно поднялась с постели и, раздевшись, чтобы тут же снова одеться, проговорила:

— Ну, что там у тебя, рассказывай.

— Да я, собственно, и пришла к мадемуазель, чтобы сказать…

Николь замолчала.

— Что сказать? Боже, до чего ж у тебя смущенный вид, Николь!

— Я выгляжу смущенной, а мадемуазель усталой. Нам обеим не по себе.

Слова «нам обеим» явно не понравились Андреа: она нахмурилась и с губ у нее слетело недовольное восклицание. Однако Николь не испугалась, хотя восклицание это могло бы навести ее на размышления.

— Ну, раз мадемуазель угодно, я скажу, — проговорила она.

— Начинай же.

— Я хочу выйти замуж, мадемуазель…

— Вот так так! Тебе нет еще и семнадцати, а ты уже думаешь о замужестве!

— Мадемуазель же тоже только шестнадцать…

— Ну и что?

— Разве в свои шестнадцать лет мадемуазель не подумывает о замужестве?

— Откуда вы это взяли? — строго спросила Андреа.

Николь собралась было сказать дерзость, но вовремя спохватилась: она хорошо знала Андреа и поняла, что разговор, еще не начавшись, может тут же и закончиться.

— Конечно, я не могу знать, о чем думает мадемуазель, но я простая крестьянка и поступаю, как велит природа.

— Вот интересно!

— Как! Разве это не естественно — любить и быть любимой?

— Допустим. Что ж дальше?

— Я люблю одного человека.

— А он вас любит?

— Думаю, да, мадемуазель.

Поняв, что слова ее прозвучали не очень-то убедительно, Николь исправилась:

— То есть я уверена в этом.

— Прекрасно, насколько я вижу, вы в Таверне не теряете времени зря.

— Нужно же подумать о будущем. Вы — знатная барышня и, конечно, получите наследство от какого-нибудь богатого родственника, а у меня даже родственников нет. У меня будет только то, что я добуду себе сама.

Все это казалось Андреа делом нехитрым; мало-помалу она перестала думать о тоне, в котором произнесены были не понравившиеся ей слова, и ее врожденная доброта взяла верх.

— Так за кого же ты хочешь выйти? — спросила она.

— Ах, мадемуазель его знает, — глядя своими хорошенькими глазками прямо в лицо Андреа, ответила девушка.

— Я его знаю?

— Прекрасно.

— Да не томи же — кто он?

— Я боюсь, мой выбор не понравится мадемуазель.

— Мне?

— Да, вам.

— Значит, ты сама не считаешь его удачным?

— Я этого не говорю.

— Ладно, назови его, не бойся. Господа должны принимать участие в людях, которые хорошо им служат, а я тобой довольна.

— Мадемуазель так добра!

— Да говори же и зашнуруй меня наконец!

Николь призвала на помощь всю свою проницательность, собралась с силами и проговорила:

— Это… это Жильбер!

К ее великому изумлению Андреа и бровью не повела.

— Жильбер! Маленький Жильбер, сын моей кормилицы?

— Он самый, мадемуазель.

— Как! Ты хочешь замуж за этого мальчика?

— Да, мадемуазель, за него.

— И он тебя любит?

Николь почувствовала, что решительный миг настал.

— Он сам сто раз говорил мне об этом, — ответила она.

— Ну что ж, выходи, — спокойно проговорила Андреа, — не вижу никаких препятствий. Твои родители умерли, он сирота, так что оба вы сами распоряжаетесь своей судьбой.

— Конечно, — пробормотала Николь, совершенно ошеломленная тем, что дело ее решилось вопреки всем ее предчувствиям. — Значит, мадемуазель не против?

— Вовсе нет. Только вот оба вы еще очень молоды.

— Значит, сможем дольше прожить вдвоем.

— Но вы ведь оба бедны.

— Мы будем работать.

— А где же будет работать он? Парень ведь ничего не умеет.

Устав от притворства, Николь внезапно перестала осторожничать:

— Если позволите, я хотела бы сказать, что мадемуазель плохо относится к бедному Жильберу.

— Вот как? Я отношусь к нему так, как он того заслуживает. Он же лентяй.

— Зато, мадемуазель, он много читает и хочет лишь одного — учиться.

— Он своеволен, — продолжала Андреа.

— Но только не с мадемуазель, — отозвалась Николь.

— Что ты имеешь в виду?

— Мадемуазель это известно лучше, чем кому бы то ни было. Вы же заставляете его приносить дичь к столу.

— Я?

— А ему порой приходится прошагать десять лье, прежде чем он что-нибудь найдет.

— Ей-богу, мне никогда и дела не было до…

— До дичи? — насмешливо подхватила Николь.

Будь Андреа в обычном расположении духа, она, быть может, посмеялась бы шутке горничной и не заметила бы таящейся в ней горечи. Однако в это утро нервы у нее были натянуты как струны. Каждому слову Андреа, каждому ее движению предшествовала нервная дрожь. Даже малейшее мысленное усилие составляло для нее препятствие, которое всякий раз нужно было преодолевать; выражаясь современным языком, Андреа была раздражена. Слово это — удачное изобретение филологов: оно напоминает нам о дрожи, которая пронизывает нас, если мы откусим кусок какого-нибудь очень терпкого плода или прикоснемся к чему-либо шероховатому.

— Это что еще за шуточки? — внезапно придя в себя, осведомилась Андреа, к которой вдруг вернулась ее проницательность, исчезнувшая было из-за дурного самочувствия.

— Это не шуточки, мадемуазель, — отвечала Николь. — Шуточки хороши для знатных дам, а я — бедная девушка и честно говорю только то, что есть.

— Так что же ты говоришь?

— Мадемуазель клевещет на Жильбера, который к ней очень внимателен. Вот и все.

— Он лишь выполняет то, что должен делать слуга.

— Но Жильбер не слуга, ему денег не платят.

— Он сын наших бывших арендаторов, мы его кормим, даем ему кров, а он взамен ничего не делает. Тем хуже для него, потому что в таком случае он вор. Но к чему это вы клоните и почему с таким рвением защищаете мальчишку, на которого никто не нападает?

— О, я прекрасно знаю, что мадемуазель на него не нападает, — ответила Николь с улыбкой, хотя внутри вся ощетинилась.

— И сейчас я не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Потому что мадемуазель просто не хочет понять.

— Довольно, — строго отрезала Андреа, — сию же минуту объясните, что вы хотите сказать.

— То, что я хочу сказать, мадемуазель знает получше моего.

— Ничего я не знаю и даже не догадываюсь, потому что у меня нет времени заниматься вашими загадками. Вы просите моего согласия на ваше замужество, не так ли?

— Да, мадемуазель, и прошу вас не сердиться на меня за то, что Жильбер меня любит.

— Да какое мне дело до того, любит вас Жильбер или нет? В самом деле, вы меня уже утомили.

Николь подскочила, словно молодой петушок. Гнев, так долго сдерживаемый, наконец прорвался:

— А может быть, мадемуазель говорила то же самое и Жильберу?

— Да разве я разговариваю с вашим Жильбером? Оставьте меня в покое, мадемуазель, вы просто спятили.

— Если вы с ним не разговариваете или больше не разговариваете, то, думаю, лишь с недавних пор.

Андреа подошла к Николь и окинула ее великолепным, полным презрения взглядом.

— Вы уже целый час собираетесь сказать мне какую-то дерзость. Говорите же, я требую.

— Но… — Николь запнулась, немного смутившись.

— Вы утверждаете, что я разговаривала с Жильбером?

— Да, мадемуазель.

Андреа внезапно пришла мысль, которую она раньше просто не допускала.

— Боже милостливый, бедняжка ревнует! — расхохотавшись, воскликнула она. — Успокойся, моя бедная Леге, я не смотрю на твоего Жильбера и даже не знаю, какого цвета у него глаза.

Андреа почувствовала, что уже готова простить девушку, которая, как оказалось, не надерзила ей, а просто вбила себе в голову невесть что. Николь же, напротив, сама выглядела оскорбленной и не собиралась ничего прощать.

— Я думаю, — сказала она, — этого и не узнаешь, если смотреть на человека ночью.

— Как ты сказала? — спросила Андреа, которая уже начала что-то понимать, но никак не могла в это поверить.

— Я сказала, что раз мадемуазель разговаривает с Жильбером лишь по ночам, как вчера, например, то хорошенько рассмотреть его лицо довольно трудно.

— Если вы сейчас же не объяснитесь, вам не сдобровать! — сильно побледнев, воскликнула Андреа.

— Нет ничего проще, мадемуазель, — забыв обо всякой осторожности, проговорила Николь. — Этой ночью я видела…

— Тише, меня кто-то зовет, — прервала служанку Андреа.

И действительно: снизу послышался крик:

— Андреа! Андреа!

— Это ваш батюшка, мадемуазель, и с ним гость, который у нас ночевал, — пояснила Николь.

— Спуститесь и скажите, что я не могу выйти, что мне дурно, что я чувствую себя разбитой, а потом возвращайтесь, чтобы мы могли закончить этот странный разговор.

— Андреа! — опять послышался голос барона. — Господин Бальзамо просто хочет пожелать тебе доброго утра.

— Ступайте же! — повторила Андреа, королевским жестом указывая Николь на дверь.

Николь повиновалась, как повиновались приказам Андреа все, — без возражений и недовольных мин. Но только Николь вышла, как Андреа охватило странное чувство: несмотря на свое нежелание показываться на люди, она ощутила, что какая-то мощная, непреодолимая сила тянет ее к окну, которое служанка оставила приоткрытым. Она подошла и увидела Бальзамо: глубоко поклонившись, он сверлил ее взглядом. Она покачнулась и, чтобы не упасть, схватилась за ставню.

— Добрый день, сударь, — в свою очередь проговорила Андреа.

Она произнесла эти слова как раз в тот миг, когда Николь вернулась, предупредив барона, что его дочь не выйдет; девушка так и застыла с разинутым ртом, изумляясь такой противоречивости своей госпожи.

Андреа, сразу обессилев, упала в кресло. Бальзамо продолжал на нее смотреть.