Жозеф Бальзамо. Том 1

35. «КРЕСТНАЯ» И «КРЕСТНИЦА»

Бедняжка графиня!.. Оставим же за ней это определение, которым наградил ее король, поскольку в тот миг она вполне заслуживала его. Так вот, повторяем, бедняжка графиня мчалась, словно за нею гнались демоны, по дороге в Париж.

Шон, перепуганная, как и сестра, предпоследним абзацем письма Жана, укрывала свое отчаяние и тревогу в Люсьенне в будуаре, проклиная себя за пришедшую ей пагубную идею подобрать на дороге Жильбера.

У Антенского моста через обводный канал, который отходит от Сены у Ла-Рокетт и, обогнув Париж, снова впадает здесь в реку, графиню ждала карета.

В ней сидел виконт Жан в обществе некоего прокурора, которому, похоже, он что-то весьма энергично втолковывал.

Едва завидев графиню, Жан бросил прокурора, выскочил из кареты и дал знак кучеру сестры остановиться.

— Быстро, графиня, быстро садитесь ко мне в карету, и скачем на улицу Сен-Жермен-де-Пре, — сказал он.

— Что, старуха нас дурачит? — осведомилась г-жа Дюбарри, пересаживаясь из экипажа в экипаж, меж тем как прокурор по знаку виконта проделывал то же самое.

— Думаю, и даже убежден, что да, графиня, — отвечал Жан. — Это называется, как аукнется, так и откликнется, или, верней, как откликнулось, так и аукнулось.

— Но что случилось?

— Коротко вот что. Я остался в Париже, потому что никому не доверяю, и как видите, оказался прав. Вчера вечером в девять часов я пошел и покрутился около гостиницы «Поющий петух». Все было спокойно, к графине никто не приходил, короче, полное великолепие. Я решил, что могу уйти лечь спать. Что я и сделал.

Сегодня я проснулся с зарей, разбудил Патриса и велел ему пойти и караулить на углу у гостиницы.

В девять — обратите внимание, на час раньше назначенного — я приехал с каретой; Патрис ничего подозрительного не заметил, и я совершенно без всяких опасений поднялся наверх. Но у дверей меня остановила служанка и сообщила, что графиня не сможет выйти сегодня, а вероятно, и всю неделю. Признаюсь, я был готов к какому-нибудь подвоху, но только не с этой стороны.

«То есть как не выйдет? — воскликнул я. — Что с ней?» «Она больна». «Больна? Быть того не может! Еще вчера она великолепно себя чувствовала». «Верно, сударь. Но госпожа графиня имеет обыкновение сама готовить себе шоколад, и сегодня утром она тоже вскипятила его, но, снимая с огня, опрокинула и обварила ногу. Я прибежала на ее крик. Госпожа графиня едва не лишилась чувств. Я уложила ее в постель, и сейчас, думаю, она спит».

Я стал белее ваших кружев, графиня, и закричал: «Это ложь!» «Нет, дорогой господин Дюбарри, это не ложь, — услышал я мерзкий пронзительный голос, — и я очень страдаю».

Я устремился туда, откуда исходил этот голос, рывком распахнул застекленную дверь, которая не хотела открываться: старуха графиня и вправду лежала в постели.

«Ах, сударыня…» — выдавил я. Это были единственные слова, которые я сумел произнести. Я был в ярости и с радостью придушил бы ее.

«Видите этот кофейник? — сказала она мне, указав на какую-то гнусную посудину, валявшуюся на полу. — Он и есть причина несчастья».

Я растоптал этот кофейник ногами.

«Можете быть уверены, вам в нем уже не варить шоколад».

«Какое невезение! — скорбным голосом продолжала старуха. — Придется госпоже д'Алоньи представлять вашу сестру. Что поделаешь? Так предначертано судьбой, как говорят на Востоке».

— Боже мой! — воскликнула графиня Дюбарри. — Вы приводите меня в отчаяние!

— А я пока воздержусь отчаиваться, при условии, что вы навестите ее. Для этого я вас и вызвал.

— Вы полагаете, еще не все пропало? Почему?

— Господи, да потому что вы можете то, чего не могу я, потому, что вы — женщина, потому что вы заставите ее снять повязку, а когда ложь будет обнаружена, скажете графине Беарнской, что ее сын навсегда останется мелкопоместным дворянчиком, а она никогда не увидит ни гроша из наследства Салюсов, и, наконец, потому что проклинающую Камиллу вы сыграете с куда большим правдоподобием, нежели я неистовство Ореста[108].

— Надеюсь, вы шутите! — воскликнула г-жа Дюбарри.

— Какие уж тут шутки!

— И где обитает наша сивилла?

— Вам отлично известно: в «Поющем петухе» на улице Сен-Жермен-де-Пре. Это большой мрачный дом с огромным петухом, нарисованным на листе жести. Когда жесть скрипит, петух поет.

— Да, это будет чудовищная сцена.

— Я тоже так думаю. А еще я думаю, что рискнуть стоит. Мне пойти с вами?

— Избави Бог, вы все испортите.

— То же самое мне сказал наш прокурор, когда я советовался с ним на этот счет. Говорю это для вашего сведения. Поколотить человека у него дома — это значит штраф и тюрьма. Поколотить на улице…

— Не всегда удается, и вам это известно лучше, чем кому-либо другому, — заметила графиня Жану.

Виконт скривил губы в весьма принужденной улыбке.

— Ну, коль долг платится с опозданием, то платится с процентами. И если я когда-нибудь повстречаю этого своего господинчика…

— Поговорим-ка лучше о моей даме, виконт.

— Мне больше нечего вам о ней сказать. Поезжайте!

И граф отошел в сторону, освобождая карете проезд.

— Где вы меня будете ждать? — спросила графиня.

— В самой гостинице. Я закажу бутылку испанского вина и, если вам понадобится моя рука, мигом примчусь.

— Трогай! — крикнула графиня кучеру.

— Улица Сен-Жермен-де-Пре, гостиница «Поющий петух», — добавил виконт.

Карета стремительно покатила по Елисейским полям.

Через четверть часа она остановилась неподалеку от Монастырской улицы и рынка Святой Маргариты.

Там г-жа Дюбарри вышла, поскольку опасалась, что стук колес экипажа встревожит хитрую старуху, которая, без сомнения, держится настороже; выглянув из-за гардины, она увидит, кто к ней пожаловал, и у нее будет достаточно времени, чтобы избежать встречи с посетительницей.

Поэтому в сопровождении одного-единственного лакея, следовавшего за нею, г-жа Дюбарри быстро прошла по Монастырской улице, которая упиралась в три дома; в среднем и размещался постоялый двор.

Г-жа Дюбарри даже не вступила, а ворвалась в распахнутую дверь странноприимного дома.

Никто не видел, как она вошла, но у подножия деревянной лестницы ее встретила хозяйка.

— Я к графине Беарнской, — сообщила г-жа Дюбарри.

— Графиня Беарнская серьезно больна и никого не принимает.

— Да, да, я знаю о ее болезни, — отвечала г-жа Дюбарри. — Я и пришла узнать о ее состоянии.

И с легкостью птицы она в один миг взлетела по лестнице.

— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! — закричала хозяйка. — К вам прорвались!

— Кто там? — спросила из комнаты старая сутяжница.

— Это я, — появляясь на пороге, сообщила г-жа Дюбарри, чья физиономия как нельзя лучше соответствовала обстоятельствам: на ней была и вежливая улыбка и скорбная гримаска сострадания.

— Госпожа графиня, вы? — воскликнула, побледнев от страха, сутяжница.

— Да, сударыня. Я пришла выразить вам свои соболезнования в постигшем вас несчастье, о котором только что узнала. Прошу вас, расскажите, что с вами произошло?

— Сударыня, но я даже не решаюсь предложить вам сесть в этой конуре.

— О, я знаю, что у вас замок в Турени и потому извиняю эту гостиницу.

И г-жа Дюбарри уселась. Графиня Беарнская поняла, что гостья обосновалась прочно.

— Вы, очевидно, очень страдаете, сударыня? — поинтересовалась г-жа Дюбарри.

— Чудовищно.

— Правая нога? Господи! Но как же вас угораздило обварить ее?

— Да все очень просто: я держала кофейник, ручка скользнула в руке и мне на ногу вылилось со стакан кипятка.

— Какой ужас!

Старуха вздохнула.

— Да, ужас, — согласилась она. — Но что вы хотите: беда в одиночку не ходит.

— Вы знаете, что король вас ждал сегодня утром?

— Вы усугубляете мое отчаяние, сударыня.

— Его величество весьма недоволен, что не повидал вас.

— Меня оправдывает моя болезнь, и я надеюсь принести его величеству свои почтительнейшие извинения.

— Я это рассказываю не для того, чтобы огорчить вас, — сообщила г-жа Дюбарри, видя, как надуто и чопорно держится старуха, — а только чтобы вы поняли, какое значение его величество придает этому делу и как он будет вам признателен.

— Вы же видите мое состояние, сударыня.

— Да, конечно. Хотите, я вам кое-что скажу?

— Разумеется. Мне будет крайне лестно услышать все, что вы скажете.

— По всей вероятности, это несчастье произошло потому, что вы испытали большое волнение.

— Не стану отрицать, — подтвердила сутяжница, сделав поклон, но только верхней половиной тела, — я была безмерно тронута честью, какую вы мне оказали, столь учтиво приняв меня у себя.

— Но я думаю, есть еще и другая причина.

— Другая? Ей-богу, нету. Во всяком случае, я таковой не знаю.

— Ну, скажем, некая встреча…

— То есть я с кем-то встретилась?

— Да, выходя от меня.

— Нет, сударыня, я ни с кем не встречалась. Я была в карете вашего брата.

— Это произошло, прежде чем вы сели в карету.

Сутяжница сделала вид, будто пытается вспомнить.

— Когда вы спускались с крыльца.

Сутяжница изобразила еще большую сосредоточенность.

— Некто, — продолжала г-жа Дюбарри с улыбкой, к которой примешивалось раздражение, — вошел во двор, когда вы вышли из дома.

— Крайне сожалею, сударыня, но я не припоминаю.

— Некая женщина… Ну, теперь вспомнили?

— У меня такое слабое зрение, что вот вы сидите в двух шагах от меня, а я вас вижу, как в тумане. Так что судите сами.

— А она крепкий орешек. Хватит хитрить, не то она меня одолеет, — пробормотала г-жа Дюбарри и тут же в полный голос обратилась к старухе: — Ну что ж, раз вы не разглядели эту даму, я скажу вам, кто она.

— Дама, которую я встретила, выходя?

— Именно. Это моя золовка мадемуазель Дюбарри.

— Я очень рада, сударыня, очень рада. Но поскольку я никогда ее не видела…

— Как сказать.

— Я ее видела?

— И даже говорили с ней.

— С мадемуазель Дюбарри?

— Да, с мадемуазель Дюбарри. Но только в тот день она называлась мадемуазель Флажо.

— А! — воскликнула старая сутяжница с негодованием, которое она даже не сумела скрыть. — Так, значит, фальшивая мадемуазель Флажо, приехавшая ко мне и заставившая меня проделать это путешествие, ваша золовка?

— Она самая, сударыня.

— И кто же подослал ее ко мне?

— Я.

— Чтобы одурачить меня?

— Нет, чтобы помочь вам и чтобы вы в свой черед помогли мне.

Старая графиня насупила седые брови и хмуро сказала:

— Мне кажется, эта поездка не принесет мне никакой пользы.

— Сударыня, разве господин де Мопу плохо вас принял?

— Пустые посулы.

— По-моему, сударыня, я имела честь предложить вам нечто куда более определенное, нежели пустые посулы.

— Ах, сударыня, человек предполагает, а Бог располагает.

— В таком случае, сударыня, поговорим серьезно, — предложила г-жа Дюбарри.

— Слушаю вас.

— Вы обварили ногу?

— Как видите.

— Ожог сильный?

— Ужасный.

— А не смогли бы вы, несмотря на этот ожог, не сомневаюсь, крайне болезненный, но, убеждена, неопасный для жизни, так вот, не смогли бы вы сделать усилие претерпеть поездку в карете до Люсьенны и всего один миг постоять у меня в кабинете перед его величеством.

— Невозможно, сударыня. При одной мысли, что придется встать, мне становится дурно.

— Выходит, у вас страшнейший ожог?

— Вы совершенно верно сказали — страшнейший.

— И кто же вас перевязывает, кто прописывает лекарства, кто ухаживает за вами?

— У меня, как у всякой женщины, ведущей дом, есть превосходные снадобья от ожогов. Я пользуюсь бальзамом, который сама составила.

— А не сочтете ли вы нескромностью, если я попрошу глянуть на него?

— Вот он, в склянице на столе.

«Лицемерка, — подумала г-жа Дюбарри, — до сих пор притворяется. Она и впрямь крепкий орешек, но мы еще увидим, кто кого».

Вслух же она сказала.

— Сударыня, у меня тоже есть превосходное масло для подобного рода случаев, но применение его зависит от степени ожога.

— Как это?

— При ожоге кожа либо краснеет, либо покрывается волдырями, либо слезает. Я, разумеется, не врач, но ведь каждому человеку хоть раз да случается обжечься.

— У меня, сударыня, слезла кожа, — вздохнула графиня Беарнская.

— Боже мой! Вам, должно быть, очень больно. Хотите, я испробую на вас свое масло?

— От всей души, сударыня. Вы принесли его?

— Нет, но я вам его пришлю.

— Я вам крайне благодарна.

— Теперь мне нужно только глянуть, насколько тяжелый у вас ожог.

Старуха графиня запротестовала:

— Нет, нет, сударыня, это неприятное зрелище, и я не хочу, чтобы вы его видели.

«Отлично, тут-то ты и попалась», — подумала г-жа Дюбарри, а графине сказала:

— О, не бойтесь, сударыня, я привычна к виду ран.

— Я достаточно хорошо знаю правила приличия, сударыня…

— Когда дело идет о помощи ближнему, сударыня, о приличиях позволительно забыть.

И вдруг г-жа Дюбарри резко протянула руку к лежащей на кресле ноге графини Беарнской.

Старуха в страхе испустила душераздирающий крик, хотя г-жа Дюбарри еще даже не успела дотронуться до ноги.

«Отлично сыграно», — подумала г-жа Дюбарри, следившая за всеми изменениями исказившегося лица графини Беарнской.

— Ох, умираю, — простонала старуха. — Как вы меня напугали, сударыня.

Бледная, с затуманенным взором, графиня откинулась на подушки, словно вот-вот собиралась лишиться чувств.

— Вы позволите, сударыня? — не отступала королевская фаворитка.

— Делайте, что вам угодно, сударыня, — угасающим голосом ответила графиня.

Г-жа Дюбарри не теряла времени: первым делом она вытащила булавку, скалывающую холстину, которой была обернута нога, и стала быстро сматывать повязку.

К ее безмерному удивлению старуха не протестовала.

«Она ждет, когда я дойду до компресса, и начнет вопить, но чтобы взять над ней верх, я должна увидеть ее ногу», — думала фаворитка.

Графиня Беарнская стенала, однако мешать не пыталась.

Наконец был снят компресс, и взору г-жи Дюбарри предстал самый неподдельный ожог. То было не притворство, и тут кончалась дипломатия графини Беарнской. Сине-кровавый ожог говорил сам за себя. Да, графиня Беарнская могла увидеть и узнать Шон, но в таком случае она поднималась до высот Порции и Муция Сцеволы[109].

Г-жа Дюбарри восхищенно замолчала.

Старая графиня, придя в себя, в полной мере наслаждалась своей победой и не сводила бурых глаз с г-жи Дюбарри, стоявшей на коленях у нее в ногах.

А та положила на место компресс с той нежной заботливостью, которая свойственна женщинам, чьи руки не причиняют боли раненым, поправила подушку под ногою больной и уселась рядом с ней.

— Что ж, сударыня, — сказала она графине, — вы куда сильней, чем я думала, и я прошу прощения, что сразу не приступила к делу, как надлежало бы, разговаривая с такой женщиной, как вы. Излагайте ваши условия.

Глаза старухи вспыхнули, но в тот же миг блеск их погас.

— Скажите определенно, сударыня, чего вы от меня хотите, — предложила она, — и тогда я посмотрю, чем могу быть вам полезной.

— Я хочу, — заявила г-жа Дюбарри, — чтобы вы, сударыня, представили меня в Версале, и не останусь перед вами в долгу за час ужасных страданий, подобных тем, что вы перенесли сегодня утром.

Графиня Беарнская выслушала это не моргнув глазом.

— А что еще? — поинтересовалась она.

— Это все, сударыня. Теперь ваш черед.

— Я хотела бы, — начала графиня Беарнская с твердостью, которая свидетельствовала, что г-жа Дюбарри имеет дело с равноправным партнером, — получить двести тысяч ливров в качестве гарантии моего процесса.

— Но если вы выиграете процесс, то это уже будет, как мне представляется, четыреста тысяч.

— Нет, поскольку те двести тысяч ливров, из-за которых у меня тяжба с Салюсами, я считаю принадлежащими мне. А эти двести тысяч станут приятным добавлением к выпавшей мне чести познакомиться с вами.

— Хорошо, вы получите эти двести тысяч, сударыня. Что еще?

— У меня есть сын, которого я нежно люблю. В нашем роду все были военными, но рожденному командовать, как вы сами должны понять, сударыня, приходится служить простым солдатом. Мне нужна для моего сына рота немедленно и патент на чин полковника в будущем году.

— Кто заплатит за полк, сударыня?

— Король. Вы же понимаете, что если я истрачу на полк полученные двести тысяч ливров, то завтра окажусь так же бедна, как сейчас.

— В сумме это составит шестьсот тысяч ливров.

— Нет, четыреста, если предположить, что полк обойдется в двести тысяч, хотя я думаю, что это чересчур.

— Ладно, сударыня, это ваше желание тоже будет удовлетворено.

— И еще я хочу попросить у короля возмещения за мой туренский виноградник. Это четыре арпана великолепной земли, которую королевские инженеры одиннадцать лет назад отмежевали под канал.

— Но вам же за нее уплатили.

— Да, но по оценке экспертов. Я же оцениваю эту землю в два раза выше, чем было мне уплачено.

— Хорошо, вам заплатят вторично. Это все?

— Прошу прощения. Я, как вы можете догадаться, не при деньгах. А у меня должок мэтру Флажо — девять тысяч ливров.

— Девять тысяч?

— Что поделаешь. Мэтр Флажо — превосходный советчик.

— Верю, — ответила г-жа Дюбарри. — Эти девять тысяч ливров я заплачу из своих денег. Надеюсь, вы оцените мою покладистость?

— О сударыня, вы несравненны! Но думаю, я со своей стороны вполне доказала вам свою добрую волю.

— Ах, если б вы знали, как я сожалею, что вы ошпарились, — промолвила с улыбкой г-жа Дюбарри.

— А я, сударыня, нисколько, — отвечала сутяжница, — потому что, невзирая на это происшествие, моя преданность вам, надеюсь, даст мне силы быть вам полезной, как если бы ничего не случилось.

— Итак, подведем итог, — сказала г-жа Дюбарри.

— Погодите.

— Вы что-нибудь забыли?

— Да, один пустяк.

— Говорите.

— Я не могла даже ожидать, что предстану перед нашим великим королем. Увы, Версаль и его великолепие давно уже чужды мне, и поэтому у меня нет платья.

— Я это предусмотрела, сударыня. Вчера сразу после вашего отъезда вам начали шить парадное платье, причем я озаботилась заказать его другой, не своей портнихе, чтобы не перегружать ее. Завтра в полдень оно будет готово.

— У меня нет бриллиантов.

— Завтра господа Бемер и Босанж дадут вам по моему письму убор стоимостью в двести тысяч ливров, а послезавтра примут его у вас и взамен вручат двести тысяч. Таким образом вам будет выплачено возмещение.

— Прекрасно, сударыня, мне больше нечего желать.

— Вы меня радуете.

— Да, а патент моему сыну?

— Его величество самолично вручит вам его.

— А как насчет обещания взять на себя расходы по набору полка?

— Это будет оговорено в патенте.

— Прекрасно. Остаются только виноградники.

— Во что вы оцениваете эти четыре арпана, сударыня?

— Шесть тысяч ливров за арпан. Это была великолепная земля.

— Я дам вам обязательство на двенадцать тысяч ливров, которые вместе с теми двенадцатью тысячами, что вы уже получили, составят в сумме ровно двадцать четыре тысячи.

— Вот чернильница, сударыня, — указав на нее пальцем, промолвила графиня.

— Я буду иметь честь прежде предоставить ее вам, — объявила г-жа Дюбарри.

— Мне?

— Да, вам.

— Зачем?

— Чтобы вы соблаговолили написать его величеству коротенькое письмо, которое я буду иметь честь вам продиктовать. Услуга за услугу.

— Резонно, — согласилась графиня Беарнская.

— Тогда извольте писать, сударыня.

Старая графиня придвинула к своему креслу стол, взяла лист бумаги, перо и приготовилась писать.

Г-жа Дюбарри продиктовала:

«Государь, счастье, которое я испытала, узнав, что ваше величество согласились на сделанное мною предложение быть крестной матерью моей дорогой приятельницы графини Дюбарри…»

Старуха вытянула губы и так нажала на перо, что оно брызнуло чернилами.

— У вас скверное перо, графиня, — заметила фаворитка, — смените его.

— Не стоит, сударыня, сейчас оно направится.

— Вы полагаете?

— Да.

Г-жа Дюбарри продолжала диктовать:

«…дает мне смелость просить, чтобы ваше величество благосклонно отнеслись ко мне, когда завтра я предстану в Версале, как благоволили соизволить ваше величество. Смею надеяться, государь, что ваше величество удостоит меня милостивого приема, ибо каждый глава рода, с которым я связана брачными узами, проливал кровь на службе у монархов вашей августейшей династии».

— А теперь, пожалуйста, поставьте подпись.

И графиня подписалась:

«Анастази Эфеми Родольфа, графиня Беарнская».

Рука графини и при письме была тверда; буквы чуть ли не в полдюйма высотой ложились на бумагу так, словно намеревались своей аристократической величественностью перекрыть орфографические ошибки.

Подписавшись и держа в одной руке только что написанное письмо, старуха другой рукой пододвинула г-же Дюбарри чернильницу, бумагу и перо, и та мелким неразборчивым почерком написала долговую расписку на двадцать одну тысячу ливров — двенадцать тысяч в возмещение за утраченный виноградник и девять тысяч в уплату гонорара мэтру Флажо.

Затем она написала коротенькое письмо королевским ювелирам Бемеру и Босанжу с просьбой вручить подательнице сего убор из алмазов и изумрудов, именуемый «Луиза», так как он ранее принадлежал принцессе, тетке дофина, которая продала эти драгоценности, чтобы иметь деньги для раздачи милостыни.

Как только с этим было покончено, крестная и крестница обменялись бумагами.

— А теперь, дорогая графиня, я прошу вас дать доказательство своей дружбы ко мне, — попросила г-жа Дюбарри.

— С удовольствием, сударыня.

— Я убеждена, что, если вы согласитесь жить у меня, Троншен меньше чем в три дня вылечит вас. Заодно вы сможете испробовать мое масло, а оно превосходно.

— Садитесь спокойно в карету, сударыня, — ответила ей благоразумная графиня, — мне нужно, прежде чем я присоединюсь к вам, завершить тут некоторые дела.

— Вы отказываете мне?

— Напротив, сударыня, объявляю, что согласна, но не в данную минуту. Вот уже в аббатстве прозвонили час дня. Дайте мне время до трех, и ровно в пять я буду у вас в Люсьенне.

— Вы не против, если в три за вами приедет в карете мой брат?

— Ничуть.

— А пока берегите себя.

— Не беспокойтесь ни о чем. Я дворянка, я дала вам слово, и завтра, даже окажись я при смерти, я буду иметь честь представить вас в Версале.

— До свидания, дорогая крестная!

— До свидания, очаровательная крестница!

На этом дамы расстались. Старуха графиня осталась лежать, прижав бумаги рукой к столу и вытянув ногу на подушках.

Г-жа Дюбарри сбежала по лестнице еще проворней, чем поднялась, однако на сердце у нее оставался неприятный осадок, оттого что она — она, которая просто ради удовольствия поколачивала короля Франции, — вынуждена была уступить старой сутяжнице.

Проходя мимо большой залы, она заметила Жана, который, очевидно чтобы не возбуждать подозрений тем, что так долго тут засиделся, приканчивал уже вторую бутылку.

Увидев невестку, он вскочил со стула и ринулся к ней.

— Ну что?

— Как сказал маршал принц Саксонский, демонстрируя его величеству поле битвы при Фонтенуа: «Узнайте, государь, глядя на это зрелище, сколь дорога и плачевна победа».

— Значит, мы победили?

— Как сказать. Перефразируя одного античного героя, еще одна такая победа, и мы разорены[110].

— Но крестную мы заполучили?

— Да, только обошлось нам это почти в миллион.

— Ого! — протянул виконт Дюбарри, скорчив ужасающую гримасу.

— Что поделаешь, выбора не было.

— Но это же черт знает что!

— Вот именно. Только будьте осторожны и не вздумайте гладить ее против шерсти, не то может оказаться, что все лопнет и нам придется заплатить вдвое против этого.

— Черт возьми, какая женщина!

— Римлянка!

— Эллинка!

— Кто бы она ни была, римлянка или эллинка, будьте готовы в три часа встретить ее и доставить ко мне в Люсьенну. Я не успокоюсь, пока она не будет сидеть у меня взаперти.

— Я не тронусь отсюда, — заверил г-жу Дюбарри Жан.

— А я лечу все приготовить, — сказала она и, усевшись в карету, крикнула кучеру: — в Люсьенну! А завтра я прикажу: в Марли.

— Однако, — промолвил Жан, провожая взглядом карету, — мы чертовски дорого обходимся Франции… Впрочем, это лестно для семейства Дюбарри.