Жозеф Бальзамо. Том 1

50. ОДЕРЖИМАЯ

Шум, поднятый громыхающими экипажами, гудение звонящих во всю силу колоколов, ликующий барабанный бой, короче, все это великолепие, отголосок мирского величия, не проникало в душу принцессы Луизы, ибо она уже отрешилась от него, и оно, словно бессильная волна, замирало у стен ее кельи.

Когда удалился король, который перед тем тщетно пытался по праву отца и государя, иначе говоря, то улыбкой, то просьбами, походившими более на приказы, склонить дочь к возвращению в мир, когда дофина, которую с первого же взгляда поразило неподдельное душевное величие ее августейшей тетки, исчезла вместе с роем придворных, настоятельница кармелиток велела снять драпировки, унести цветы, убрать кружева.

Из всех монахинь, до сих пор еще переживавших это событие, она одна не взгрустнула, когда тяжелые монастырские ворота, так недолго отворенные навстречу миру, скрипя повернулись на петлях и с шумом захлопнулись, отделив обитель уединения от мирской суеты.

Потом она призвала сестру-казначейшу.

— В течение этих двух суматошных дней бедные получали обычную милостыню? — спросила Луиза.

— Да, ваше высочество.

— Больных посещали, как обычно?

— Да, ваше высочество.

— Солдат, которые пошли на поправку, отпустили?

— Да, и каждый получил хлеб и вино, как вы и распорядились, ваше высочество.

— Значит, в обители все в порядке?

— Все в порядке, ваше высочество.

Принцесса Луиза подошла к окну и вдохнула свежее благоухание, долетавшее из сада на влажных крыльях сумерек.

Сестра-казначейша почтительно ждала, пока августейшей аббатисе будет угодно дать ей приказание или отпустить.

Одному Богу известно, о чем размышляла в этот миг принцесса Луиза, бедная высокородная затворница; она обрывала лепестки роз, что, поднимаясь на длинных стеблях, заглядывали в окно, и жасмина, облепившего все стены во дворе.

Внезапно дверь, ведущую в службы, потряс неистовый удар лошадиного копыта; настоятельница вздрогнула.

— Разве кто-нибудь из придворных вельмож остался в Сен-Дени? — поинтересовалась она.

— Его преосвященство кардинал де Роган, ваше высочество.

— Значит, это его лошади здесь?

— Нет, сударыня, они в конюшнях капитула аббатства, там, где он проведет ночь.

— Что же это в таком случае за шум?

— Сударыня, это лошадь чужестранки.

— Какой чужестранки? — спросила принцесса Луиза, тщетно роясь в памяти.

— Той итальянки, что вчера вечером попросила приюта у вашего высочества.

— Ах, да! Где она?

— У себя в комнате либо в церкви.

— Чем она занималась со вчерашнего дня?

— Она отказывается от любой пищи, кроме хлеба, и всю ночь молилась в часовне.

— Видимо, у нее много грехов! — заметила, нахмурившись, настоятельница.

— Не знаю, сударыня, она ни с кем не разговаривает.

— Как она выглядит?

— Красивая, лицо доброе и вместе с тем надменное.

— Где она была нынче утром во время церемонии?

— У себя в комнате, у окна. Я видела, как она пряталась за занавеской и вглядывалась во всех, кто входил, с такой тревогой, словно боялась увидеть врагов.

— Какая-нибудь дама, принадлежащая к жалкому свету, где я жила и царила… Просите ее ко мне.

Сестра-казначейша сделала шаг к двери.

— Да, а как ее зовут? — спросила принцесса.

— Лоренца Феличани.

— Не знаю никого, кто носил бы это имя, — задумчиво произнесла принцесса Луиза, — но неважно, приведите ее сюда.

Настоятельница уселась в старинное дубовое кресло, сделанное еще при Генрихе II и служившее девяти последним аббатисам монастыря кармелиток.

Здесь вершился тот грозный суд, перед которым трепетало немало бедных послушниц, уже неподсудных мирским властям, но еще не подчиненных церковным.

Мгновение спустя сестра-казначейша ввела уже знакомую нам чужестранку под длинной вуалью.

Принцесса Луиза устремила пронизывающий взгляд, которым отличался весь ее род, на Лоренцу Феличани, едва та вошла в кабинет; но на лице молодой женщины было написано такое смирение, такое изящество, она сама была столь возвышенно прекрасна, а в черных глазах ее, которые еще полны были слез, аббатиса прочла такую невинность, что первоначальное предубеждение тут же уступило у нее в душе место сестринской симпатии.

— Подойдите, сударыня, — промолвила принцесса, — и говорите.

Молодая женщина несмело приблизилась к ней и хотела преклонить колено.

Принцесса подняла ее.

— Вы зоветесь Лоренца Феличани, сударыня? — спросила она.

— Да, ваше высочество.

— И желаете доверить мне какую-то тайну?

— Да, я желаю этого больше жизни!

— Но почему бы вам не обратиться к исповеднику? Ведь в моей власти только утешить, а священник и утешает, и прощает.

Последние слова принцесса Луиза произнесла не вполне уверенно.

— Сударыня, я нуждаюсь только в утешении, — отвечала Лоренца, — а кроме того, я хочу рассказать вам нечто такое, что смею доверить лишь женщине.

— Значит, вы собираетесь рассказать мне нечто необычное?

— О, весьма необычное. Но прошу вас, выслушайте меня терпеливо. Повторяю, я могу открыться только вам, потому что вы могущественны, а я нуждаюсь в защите, хотя, быть может, один Бог на небесах в силах меня защитить.

— Защитить? Что же, вас преследуют? Вам угрожают?

— Да, ваше высочество, да, преследуют! — вскричала чужестранка с неподдельным страхом.

— Тогда, сударыня, подумайте вот о чем, — сказала принцесса, — ведь этот дом — монастырь, а не крепость; все, что волнует людей, проникает сюда лишь затем, чтобы здесь угаснуть; здесь нет никакого оружия, которое можно было бы пустить в ход против других людей; здесь не дом правосудия, силы или кары — это просто дом Божий.

— О, как раз этого я и ищу, — отвечала Лоренца. — Да, это дом Божий, и только здесь я смогу обрести покой.

— Но Господь возбраняет мщение. Разве мы сможем отомстить за вас вашему недругу? Обратитесь в суд.

— Перед тем, кого я страшусь, сударыня, судьи бессильны.

— Кто же он? — с тайным и невольным испугом спросила настоятельница.

Лоренца, исполненная таинственного возбуждения, приблизилась к принцессе.

— Ваше высочество, по моему убеждению, — произнесла она, — он один из тех демонов, которые ведут войну с человеческим родом. Их князь, Сатана, наделил их сверхчеловеческой силой.

— Да что вы такое говорите? — перебила принцесса, вглядываясь в посетительницу, чтобы увериться, что та в своем уме.

— А я, я… О, я несчастная! — воскликнула Лоренца, заламывая свои прекрасные руки, которые были бы под стать античной статуе. — Я оказалась на пути у этого человека! И я… я…

— Договаривайте.

Лоренца подошла еще ближе и шепнула совсем тихо, словно сама ужасаясь своим словам:

— Я одержимая!

— Одержимая! — вскричала принцесса. — Помилуйте, сударыня, понимаете ли вы, что говорите? Вы словно…

— Словно помешанная, не так ли? Ведь вы это хотели сказать? Нет, я не помешана, но могу лишиться рассудка, если вы меня оттолкнете.

— Одержимая! — повторила принцесса.

— Увы! Увы!

— Позвольте, однако, сказать вам, что вы во всех отношениях похожи на особ, наиболее взысканных Богом. Судя по всему, вы богаты, к тому же красивы, рассуждаете вполне здраво, и на вашем лице нет следов ужасного и непостижимого недуга, который зовется одержимостью.

— Ваше высочество, та зловещая тайна, которую я рада была бы скрыть от себя самой, таится в моей жизни и в приключениях, которые выпали на мою долю.

— Объяснитесь же. Вы никому прежде не рассказывали о постигшем вас несчастье? Родителям, друзьям?

— Родителям! — воскликнула молодая женщина, горестно заламывая руки. — Бедные мои отец и мать! Увижу ли я их когда-нибудь? Друзья… — добавила она с горечью в голосе. — Увы, ваше высочество, разве у меня есть друзья!

— Постойте, давайте начнем по порядку, дитя мое, — сказала принцесса Луиза, пытаясь направить речь посетительницы в нужное русло. — Кто ваши родители и как вы с ними расстались?

— Ваше высочество, я римлянка и жила с родителями в Риме. Мой отец принадлежит к древнему роду, но, как все римские патриции, он беден. Кроме того, у меня есть мать и старший брат. Мне говорили, что, если во Франции, в аристократической семье, такой, как моя, есть сын и дочь, то приносят в жертву приданое дочери, чтобы определить сына на военную службу. У нас жертвуют дочерью, чтобы сын мог вступить в духовный орден. Я, к примеру, ничему не училась, поскольку надо было дать образование брату, который, как простодушно выражалась моя мать, учится, чтобы стать кардиналом.

— И дальше.

— По этой причине, сударыня, мои родители пошли на все жертвы, какие только были в их силах, чтобы помочь моему брату, а меня решили постричь в монахини в обители кармелиток в Субиако.

— И что на это сказали вы?

— Ничего, ваше высочество. С детства мне внушали, что таково мое будущее и ничего тут не поделаешь. У меня не было ни сил, ни воли возражать. Впрочем, никто меня и не спрашивал: мне приказывали, и оставалось только подчиняться.

— Однако…

— Ваше высочество, у юных римлянок, вроде меня, есть только желания, но нет сил настаивать на своем. Как грешники любят рай, так мы любим свет, не зная его. К тому же все вокруг заклеймили бы меня, приди мне в голову воспротивиться, да я и не противилась. Все мои подруги, у которых, как у меня, были братья, принесли свою дань ради процветания и возвышения рода. Впрочем, я и не склонна была сетовать: от меня требовалось лишь то, что было принято у всех. Моя мать, правда, стала со мной чуть нежнее, когда приблизился день нашей с ней разлуки.

Наконец пришел мой срок стать послушницей. Отец собрат пятьсот римских экю — мой взнос в монастырь, — и мы отправились в Субиако.

От Рима до Субиако не то восемь, не то девять лье, но дороги в горах такие скверные, что за пять часов пути мы одолели не больше трех лье. И все-таки путешествие мне нравилось, хотя и было утомительно. Я радовалась ему, как последнему своему счастью, и все время по пути тихонько прощалась с деревьями, кустами, камнями, даже с высохшей травой. Кто знает, будут ли там, в монастыре, трава, камни, кусты и деревья?

Я замечталась, и вдруг, когда мы ехали через рощу среди изрезанных трещинами скал, карета остановилась, и я услышала, как моя мать вскрикнула, отец же потянулся за пистолетами. С небес я рухнула на землю: нас остановили разбойники!

— Бедное дитя! — промолвила принцесса Луиза, захваченная рассказом.

— По правде сказать, сударыня, сначала я не слишком испугалась: эти люди остановили нас ради поживы, а деньги, которые они могли у нас отобрать, предназначались для взноса в монастырь. Если уплатить взнос будет нечем, постриг мой отложится до тех пор, пока отцу не удастся снова скопить нужную сумму, а я знала, как много труда и времени понадобилось, чтобы собрать эти пятьсот экю.

Разбойники поделили добычу, но не отпустили нас, а бросились ко мне, и когда я увидела, что отец пытается меня защитить, а мать со слезами молит о пощаде, то поняла, что мне грозит что-то страшное, и стала звать на помощь, повинуясь естественному чувству, заставляющему нас искать подмоги в беде, хотя прекрасно знала, что зову понапрасну и в этих диких местах никто меня не услышит.

Не обращая внимания на мои крики, на слезы матери, на усилия отца, разбойники связали мне руки за спиной и, бросая на меня похотливые взгляды, значение которых я понимала, потому что страх сделал меня ясновидящей, постелили на землю носовой платок, который один из них вытащил из кармана, и стали метать кости.

Больше всего меня испугало то, что на этом гнусном лоскутке ткани не было никакой ставки.

Кости переходили из рук в руки, а я трепетала, потому что поняла: ставка в этой игре — я.

Вдруг один из них вскочил с торжествующим ревом — остальные же скрежетали зубами и богохульствовали, подбежал ко мне, подхватил на руки и прижался губами к моим.

Из груди моей вырвался такой душераздирающий вопль, какого не исторгло бы и прикосновение раскаленного железа.

«Господи! — закричала я. — Убей меня! Убей!»

Мать моя рухнула на землю, отец потерял сознание.

У меня оставалась только одна надежда. Я мечтала, чтобы кто-нибудь из проигравших разбойников в ярости убил меня ударом ножа — у них у всех в руках были ножи.

Я ждала удара, я мечтала о нем, я его призывала.

Внезапно на тропинке показался всадник.

Он тихо сказал что-то караульному, обменялся с ним какими-то знаками, и тот пропустил его.

Этот человек, среднего роста, со значительным лицом и решительным взглядом, спокойно приближался к нам, ничуть не торопя свою лошадь.

Доехав до меня, он остановился.

Разбойник, который уже подхватил меня на руки и собирался утащить прочь, обернулся, когда незнакомец свистнул в полую ручку своего хлыста.

Негодяй опустил меня на землю. «Поди сюда», — приказал ему незнакомец. Разбойник медлил, тогда незнакомец согнул руку и коснулся своей груди двумя раздвинутыми пальцами. И тут, словно этот знак означал приказ всемогущего владыки, разбойник приблизился к незнакомцу.

Тот наклонился к его уху и тихо произнес одно слово:

«Мак».

Больше он ничего не прибавил, я в этом убеждена, ведь я не спускала с них глаз, как жертва не сводит взгляда с ножа, занесенного над нею, а слушала, как слушают приговор, означающий жизнь или смерть.

«Бенак», — ответил разбойник. Потом со свирепым рычанием, словно укрощенный лев, он подошел ко мне, разрезал веревку, стягивавшую мне запястья, и развязал моих родителей.

Затем, поскольку деньги были уже поделены, каждый выложил свою долю на камень. Из пятисот экю не пропало ни единой монеты.

Между тем я возвращалась к жизни в объятиях отца и матери.

«Теперь ступайте», — велел незнакомец разбойникам. Те подчинились и исчезли в лесу.

«Лоренца Феличани, — обратился ко мне незнакомец, пронзив меня каким-то сверхчеловеческим взглядом, — продолжай свой путь, ты свободна».

Отец и мать принялись благодарить спасителя, знающего меня, хотя нам он был вовсе незнаком. Родители сели в карету. Я со смутным сожалением последовала за ними: некая странная, непреодолимая сила влекла меня к моему спасителю.

А он неподвижно ждал на том же месте, словно продолжая нас охранять.

Я смотрела на него, покуда он не исчез из глаз, и только тогда у меня в груди прошло стеснение.

Через два часа мы были в Субиако.

— Но кто же был этот необыкновенный человек? — поинтересовалась принцесса, взволнованная безыскусным рассказом Лоренцы.

— Соблаговолите выслушать, что было дальше, ваше высочество, — отвечала Лоренца. — Увы, на этом дело не кончилось.

— Да, слушаю, — промолвила принцесса Луиза.

Молодая женщина продолжала:

— Мы прибыли в Субиако через два часа после этих событий.

Всю дорогу мы трое только и говорили, что о загадочном спасителе, который так внезапно явился к нам, таинственный и могущественный, словно посланец неба.

Отец, менее доверчивый, чем я, предположил, что это главарь одной из многочисленных шаек, которые, хоть и рассеяны в окрестностях Рима, подчиняются одному человеку, и этот их верховный предводитель, обладающий беспредельной властью, время от времени проверяет их, вознаграждает, карает и делит добычу.

Но я, хоть и не смела оспаривать опыт отца, доверяла больше собственному инстинкту и, всецело отдавшись чувству благодарности, не верила, не могла поверить, что этот человек — разбойник.

Каждый вечер, молясь Пресвятой деве, я просила, чтобы Мадонна была милостива к моему неведомому избавителю.

В тот же вечер я вступила в монастырь. Поскольку мой вклад не был отнят у нас, ничто не препятствовало мне стать послушницей, В душе у меня было больше печали, чем прежде, но и больше смирения. Я итальянка, я суеверна: мне думалось, что Господу угодно было сохранить меня чистой, нетронутой и незапятнанной, потому он и вызволил меня из рук разбойников, посланных, несомненно, дьяволом, который покушался втоптать в грязь венец невинности, меж тем как один только Бог властен снять его с моего чела. Потому со всем рвением, присущим моему характеру, я стала следовать указаниям моих наставников и родителей, желавших ускорить дело. Мне было велено подать прошение его святейшеству, чтобы меня избавили от послушничества. Я написала прошение, поставила свою подпись. Оно было составлено моим отцом в выражениях, изобличавших столь пламенное желание, что Его святейшество, должно быть, усмотрел в нем страстный вопль души, испытывающей отвращение к миру и жаждущей уединения. Он дал свое соизволение на все, о чем его просили, и срок послушничества, продолжающегося обыкновенно год, а то и два, был для меня сокращен до одного месяца.

Мне принесли эту весть, но она не обрадовала меня и не огорчила. Казалось, я уже умерла для мира, и теперь все трудились над бездыханным телом, от которого живой осталась лишь бесстрастная тень.

Две недели меня держали взаперти, боясь, как бы мирская тщета снова не овладела мною. На исходе второй недели, наутро, я получила приказ спуститься в церковь вместе с другими сестрами.

В Италии монастырские церкви открыты и для мирян. Вероятно, папа считает, что не следует пастырю прятать Бога в особом убежище, где он являлся бы своим верным.

Я взошла на хоры и села на скамью. Между зелеными драпировками, которыми были затянуты решетки хоров, отделяя их — не слишком-то надежно — от остальной церкви, оставалась довольно большая щель, через которую можно было видеть неф.

Через эту щель, открывавшую вид, так сказать, на плиты пола церкви, я увидела коленопреклоненную толпу, посреди которой стоял один-единственный человек. Этот человек смотрел на меня — нет, он пожирал меня глазами. Меня охватило странное, болезненное ощущение, какое я однажды уже испытала; то было нечто вроде сверхчеловеческого притяжения, манившего меня за пределы моего существа, сродни действию магнита, которым мой брат у меня на глазах притягивал иголку сквозь бумажный лист, сквозь дощечку и даже сквозь блюдо.

Увы! Побежденная, порабощенная, не в силах сопротивляться этому влечению, я наклонилась к щели, сложила руки, как для молитвы, и произнесла устами и сердцем: «Благодарю, благодарю!»

Сестры удивленно на меня посмотрели, не понимая, чем вызвано мое движение, к кому адресованы слова, и стали смотреть, к кому обращены мои руки, мой взгляд, мой голос. Они привставали со скамей и тоже заглядывали в неф. Вся дрожа, глянула и я.

Незнакомец исчез.

Они стали меня расспрашивать, но я только краснела, бледнела и лепетала нечто невнятное.

С этого мига, ваше высочество, — с отчаянием воскликнула Лоренца, — с этого мига я оказалась во власти дьявола!

— Однако я не вижу во всем этом ничего сверхъестественного, — с улыбкой заметила принцесса. — Успокойтесь и продолжайте.

— Ах, вы просто не можете себе представить, какое ощущение мною владело!

— Что же это было за ощущение?

— Полнейшая одержимость: мое сердце, моя душа, мой рассудок — все принадлежало дьяволу.

— Сестра моя, боюсь, не зовется ли этот дьявол любовью? — заметила принцесса Луиза.

— Нет, любовь не доставила бы мне таких терзаний, от любви не было бы такой тяжести у меня на сердце, от любви не содрогалось бы все мое тело, подобно дереву под порывом бури, любовь не внушила бы мне той дурной мысли, что пришла мне на ум.

— Что же это за дурная мысль, дитя мое?

— Ведь я обязана была обо всем рассказать исповеднику, не правда ли, ваше высочество?

— Конечно.

— Так вот! Дьявол, завладевший мною, тихонько шепнул мне, чтобы я, напротив, хранила все в тайне. Вероятно, не было еще ни одной монахини, принимающей постриг и удаляющейся от мира, которая не сохранила бы любовного воспоминания. Многие произносили имя Божье, между тем как на сердце у них было совсем другое имя. А я, такая набожная, такая робкая, воистину такая невинная, я, которая до рокового путешествия в Субиако никогда ни слова не сказала ни с одним мужчиной, кроме моего брата, я, которая всего дважды обменялась взглядами с незнакомцем, я вообразила, что про меня скажут, будто у меня с этим человеком была любовная история, вроде тех, какие бывали у всех сестер с их незабвенными поклонниками.

— В самом деле, дурная мысль, — согласилась принцесса Луиза. — Впрочем, ваш дьявол весьма безобиден, ежели внушает подвластной ему женщине лишь подобные мысли. Продолжайте.

— На другой день меня позвали в приемную. Я спустилась. В приемной ждала одна из моих соседок по виа Фраттина в Риме, молодая женщина, с которой мы всегда болтали и пели по вечерам и которая очень сочувствовала мне.

Позади нее у двери стоял какой-то человек, закутанный в плащ; он ждал ее, словно лакей. Этот человек не обернулся ко мне, зато я к нему обернулась. Он не сказал мне ни слова, но я угадала, кто он: то снова был мой неведомый защитник.

Сердце мое захлестнуло все то же, не раз уже испытанное мною беспокойство. Я чувствовала, что безраздельно покорна власти этого человека. Если бы не решетка, разделявшая нас, я наверняка бросилась бы к нему. В складках его плаща таилось какое-то необыкновенное мерцание, оно меня ослепляло. В его упорном молчании мне чудились какие-то внятные мне одной звуки, говорившие со мною на языке гармонии.

Я постаралась взять себя в руки, насколько это было в моих силах, и спросила соседку с виа Фраттина, кто ее спутник.

Он был ей совсем незнаком; она собиралась ехать с мужем, но перед отъездом он пришел домой в сопровождении этого человека и сказал: «Я не могу ехать с тобой в Субиако, но вот мой друг, он тебя отвезет».

Она ни о чем больше не стала спрашивать, очень уж ей хотелось со мной повидаться, и пустилась в путь в обществе незнакомца.

Моя соседка была очень набожна; увидав в углу приемной образ мадонны, который почитался чудотворным, она пожелала перед уходом помолиться и встала на колени.

В это время тот человек беззвучно вошел, медленно приблизился ко мне, распахнул плащ и погрузил мне в глаза взгляд, подобный пламенному лучу.

Я ждала, что он заговорит; грудь моя вздымалась, как волна навстречу его словам, но он только простер обе руки над моей головой, приблизив их к разделявшей нас решетке. И тут же мною овладел невыразимый экстаз. Незнакомец улыбнулся мне. Я, прикрыв глаза, улыбнулась ему в ответ и почувствовала безмерное томление. Тем временем он исчез, словно ему только и надо было удостовериться в своей власти надо мной; по мере того как он удалялся, я приходила в себя, но все еще была в плену у этой странной галлюцинации; тут наша соседка с виа Фраттина окончила молитву, поднялась, попрощалась со мной, поцеловала меня и тоже вышла.

Вечером, раздеваясь, я нашла под нагрудником записку, состоявшую всего из нескольких слов:

«В Риме тот, кто любит монахиню, карается смертью. Неужели вы обречете смерти того, кому обязаны жизнью?»

С этого дня, ваше высочество, я окончательно сделалась одержимой: я лгала Господу, не признаваясь ему, что думаю об этом человеке больше, чем о Нем.

Сама испугавшись своих слов, Лоренца остановилась и вопросительно взглянула на ласковое и вдумчивое лицо принцессы.

— Все это не имеет ничего общего с одержимостью, — твердо сказала Луиза Французская. — Это несчастная страсть, повторяю вам, а все мирское, как я вам уже говорила, не должно ни в коем случае проникать сюда, разве что в облике раскаяния.

— Раскаяния! — воскликнула Лоренца. — Ваше высочество, разве вы не видите, как я плачу, как умоляю, как на коленях заклинаю вас вызволить меня из адской власти этого человека? И вы сомневаетесь в том, испытываю ли я раскаяние? Это не просто раскаяние — это угрызения совести.

— Однако до сих пор… — начала принцесса Луиза.

— Подождите, подождите до конца, — прервала ее Лоренца, — но и тогда, умоляю вас, ваше высочество, не судите меня слишком сурово.

— Снисходительность и кротость — мой долг, и я обязана утешать скорбящих.

— Благодарю, о, благодарю вас! Вы поистине тот ангел-утешитель, которого я искала.

Мы ходили в часовню трижды в неделю, и всякий раз к службе являлся незнакомец. Я пыталась сопротивляться, говорила, что недомогаю, обещала себе, что не пойду больше в часовню. Но как слаб человек! Когда приходило время, я спускалась словно против воли, словно сила, превосходившая мою решимость, толкала меня вперед; если его еще не было, я на несколько мгновений успокаивалась и мне становилось легко, но вскоре я чувствовала, как он приближается. Я могла бы сказать: он в ста шагах отсюда, он на пороге, он в церкви — для этого мне не нужно было смотреть в его сторону; а когда он занимал свое обычное место, как бы ни старалась я прилежно вглядываться в молитвенник, как бы благоговейно ни взывала к Всевышнему, мои глаза постоянно обращались к нему.

И все время, пока длилась служба, я уже не могла ни читать, ни молиться. Все свои мысли, волю, душу я вкладывала во взгляды, а все взгляды устремляла к этому человеку, который, как я чувствовала, боролся за меня с Господом.

Сперва я не могла смотреть на него без страха, потом мне уже хотелось на него взглянуть, а под конец я мыслями стремилась ему навстречу. И нередко ночами, как это бывает во сне, мне чудилось, что я вижу его идущим по улице, или чувствовала, что он бродит под моим окном.

Эти переживания не укрылись от моих товарок; они донесли настоятельнице, та уведомила мою мать. За три дня до принятия мною монашеского обета в дверь моей кельи вошли единственные родные мне люди на свете: отец, мать и брат.

Они сказали, что приехали, чтобы еще раз меня обнять, но я видела, что у них другая цель; когда мы остались вдвоем с матерью, она стала меня выспрашивать. И здесь ясно видно вмешательство дьявола: вместо того чтобы во всем признаться, как мне и надлежало поступить, я упрямо отпиралась.

Тот день, когда я должна была принять постриг, прошел в неясной внутренней борьбе: я и торопила час, когда всецело посвящу себя Богу, и боялась этого, и чуяла, что, если дьявол захочет окончательно на меня посягнуть, он для своей попытки изберет этот торжественный час.

— А после первого письма, которое вы нашли у себя в нагруднике, этот странный человек больше вам не писал? — спросила принцесса.

— Ни разу, ваше высочество.

— И вы с ним ни разу за это время не говорили?

— Нет — разве что в мыслях.

— И не писали ему?

— Нет, ни разу.

— Продолжайте. Вы дошли до того дня, когда должны были принять постриг.

— В этот день, как я уже говорила вашему высочеству, должны были окончиться мои терзания, а это воистину была невообразимая пытка, хоть к ней и примешивалось какое-то странное удовольствие, но ведь душа моя оставалась христианской, и ее терзала эта неотступная мысль, терзал неотвязный, постоянно застававший меня врасплох образ, представавший мне, точно в насмешку, в те самые минуты, когда я пыталась бороться с ним, и упорно преодолевавший мое сопротивление. В иные минуты я всеми силами души желала приблизить миг святого обряда. «Когда я буду принадлежать Богу, — говорила я себе, — Бог сумеет меня защитить, как защитил от нападения разбойников». Я забывала, что Господь защитил меня от разбойников только тем, что позволил вступиться за меня этому человеку.

Наконец настал торжественный час. Я спустилась в церковь, бледная, взволнованная, но все-таки не в таком смятении, какое мучало меня в последние дни; в церкви были отец, мать, брат, соседка с виа Фраттина, та, что приезжала меня проведать, и другие наши друзья; были жители соседних деревень, потому что прошел слух о моей красоте, а красивая жертва, как известно, более угодна Богу. Началась служба.

Мне хотелось, чтобы она шла быстрей, я только об этом молилась, потому что его не было в церкви, а без него я вновь владела своей свободной волей. Священник уже обратился ко мне, указал на Христа, которому я готовилась посвятить себя, я уже простерла руки к этому единственному Спасителю, дарованному человеку, как вдруг по телу моему пробежал тот самый трепет, который всегда овладевал мною при приближении моего преследователя, и стеснение в груди подсказало мне, что он уже на пороге церкви; глаза мои, как ни силились они сохранить верность Христу, непреодолимо стремились в сторону, противоположную алтарю.

Незнакомец остановился перед кафедрой и взглянул на меня пристальней, чем когда-либо.

С этого мгновения я принадлежала ему; ни служба, ни обряд, ни молитва для меня уже не существовали.

Должно быть, мне задавали вопросы, предусмотренные по ритуалу, но я не отвечала. Помню, меня потянули за руку, и я зашаталась, словно неодушевленная вещь, которую сдвинули с места. Мне показали ножницы, на которых грозно сверкнул луч солнца, но их блеск даже не заставил меня сощуриться. Миг спустя я почувствовала на шее холод металла, ножницы щелкнули, отстригая мне прядь.

Тут мне показалось, что силы окончательно покинули меня, что душа моя, распростившись с телом, ринулась к незнакомцу, и я упала на плиты, но это было похоже скорее не на обморок, а на какой-то удивительный сон.

Я успела услышать громкий ропот, потом уже не слышала ничего, не чувствовала, не говорила. Поднялась необычайная суматоха, и обряд прервался.

Принцесса с выражением сочувствия сложила руки.

— Ужасно, не правда ли? — сказала Лоренца. — И разве можно тут сомневаться во вмешательстве врага рода человеческого?

— Берегитесь, — отвечала принцесса с ласковым сочувствием в голосе, — берегитесь, бедняжка. Боюсь, вы слишком склонны приписывать сверхъестественному вмешательству то, в чем виновна обычная слабость. Вы увидели этого человека и упали без чувств, вот и все. Ничего особенного не случилось. Продолжайте.

— Ах, ваше высочество, не говорите так! — воскликнула Лоренца. — Или хотя бы подождите, пока услышите все, и только тогда выносите суждение. Ничего сверхъестественного! — продолжала она. — Но тогда через десять минут, через четверть часа, через час я очнулась бы от обморока, ведь правда? Я побеседовала бы с сестрами, почерпнула бы у них веру и мужество.

— Разумеется, — отвечала принцесса Луиза. — А что, разве было по-другому?

— Ваше высочество, — торопливо заговорила Лоренца, понизив голос, — когда я очнулась, было темно. Уже несколько минут я чувствовала, что меня трясут за плечи. Я подняла голову, полагая, что увижу свод часовни или ставни своей кельи. Но увидела я скалы, деревья, облака. Затем я ощутила, как чье-то теплое дыхание ласково коснулось моего лица. Я подумала, что за мной ухаживает сестра-сиделка, и хотела ее поблагодарить… Ваше высочество, моя голова покоилась на груди мужчины, и мужчина этот был мой преследователь. Я взглянула на свои руки, потрогала себя, желая убедиться, что жива или, во всяком случае, не сплю. И тут у меня вырвался крик. Я была в белом. На голове у меня был венок из белых роз, как у невесты или покойницы.

Принцесса вскрикнула. Лоренца уронила голову на руки.

— На другой день, — всхлипнув, продолжала молодая женщина, — я сопоставила дни недели: была среда. Значит, три дня я лежала без сознания. Что было в эти три дня, мне неведомо.