Жозеф Бальзамо. Том 1

23. УТРЕННИЙ ВЫХОД ГРАФИНИ ДЮБАРРИ

Теперь с позволения читателя покинем м-ль Шон и виконта Жана, скачущих в почтовой карете по дороге в Шалон, и пригласим его заглянуть к другой особе, принадлежащей к тому же семейству.

В тех покоях Версаля, где прежде жила мадам Аделаида, дочь Людовика XV, сей государь поселил теперь г-жу графиню Дюбарри, вот уже год или около того состоявшую его любовницей; впрочем, прежде чем произвести этот государственный переворот, он заранее обдумал, как к этому отнесется двор.

Фаворитка, с ее простотой, непринужденностью, веселым характером, неисчерпаемым обаянием, кипучей фантазией, преобразила молчаливый дворец в бурлящий мир, обитатели коего были привечаемы только при условии, что будут находиться в непрестанном и как можно более веселом движении.

Из ее скромных покоев, скромных, разумеется, если помнить о могуществе их обладательницы, поминутно исходили то распоряжения о празднествах, то приказы об увеселительных прогулках.

Величественные лестницы этой части дворца, должно быть, без устали дивились неслыханному притоку посетителей, которые с самого утра, то есть с девяти часов, разряженные и сияющие, спешили наверх, чтобы смиренно притулиться в передней, набитой всякими редкостями, из которых наиболее редкостным был идол, для поклонения коему избранные допускались в святилище.

Часов в девять утра, то есть в час утреннего священнодействия, на другой день после сцены у въезда в деревню Ла-Шоссе, Жанна де Вобернье, именовавшаяся также мадемуазель Ланж, а затем графиней Дюбарри благодаря господину Жану Дюбарри, своему старинному покровителю, в пеньюаре из вышитого муслина, под которым сквозь пену кружев угадывались ее округлые ноги и мраморные плечи, восстала из постели не то что подобная Венере, нет! Для человека, предпочитающего действительность выдумке, она была куда прекраснее Венеры.

Изумительно вьющиеся каштановые волосы золотистого оттенка, белая атласная кожа в лазурных прожилках, глаза подчас томные, подчас проницательные, маленький алый рот, словно нарисованный кисточкой, обмакнутой в чистейший кармин, рот, открывавший два ряда жемчужин; ямочки на щеках, на подбородке, на пальцах; шея достойная Венеры Милосской, гибкая, как ива, и в меру полная, — вот то, что позволяла госпожа Дюбарри узреть избранным, кои допускались к малому выходу; и его величество Людовик XV, допущенный к ночным таинствам, также не пренебрегал случаем прийти полюбоваться ею с утра, руководствуясь, подобно всем прочим смертным, пословицей, советующей старикам не упускать крошек, падающих со стола жизни.

Фаворитка проснулась уже довольно давно. В восемь она позвонила, распорядилась, чтобы в опочивальню к ней понемногу впустили солнечный свет, первого из ее придворных, — сперва сквозь плотные занавеси, затем сквозь более тонкие. Ярко светившее в тот день солнце было к ней допущено и, памятуя о своих славных мифологических победах, принялось ласкать прелестную нимфу, которая вместо того, чтобы убегать, подобно Дафне[63], от любви богов, бывала подчас настолько человечна, что снисходила к любви смертных. Она не обнаружила ни следа припухлости на лице, ни следа сомнения в блестящих, как карбункулы, глазах, с улыбкой вопрошавших маленькое ручное зеркальце, оправленное в золото и усеянное жемчугом, и ее гибкое тело, о коем мы попытались дать представление, выскользнуло из постели, где покоилось, убаюкиваемое сладчайшими грезами, на горностаевый ковер; там ножки, которые сделали бы честь и самой Золушке, встретились с двумя руками, каждая из коих держала по туфельке — одна такая туфелька обогатила бы дровосека в том лесу, где родилась Жанна, если бы дровосек вдруг нашел эту туфельку.

Обольстительная статуя распрямлялась, оживала; тем временем на плечи ей набросили платье из мехельнского кружева; затем настала очередь пухлых ножек; на мгновение вынырнув из домашних туфелек, они были облечены в розовые шелковые чулки, столь тонкие, что их было не отличить от кожи, которую они облегали.

— Никаких известий от Шон? — спросила она первым делом у камеристки.

— Нет, сударыня, — ответствовала та.

— А от виконта Жана?

— Тоже ничего.

— А Биши ничего не получила?

— Нынче утром она заезжала к сестре госпожи графини.

— И никаких писем?

— Нет, сударыня, никаких.

— Ах, до чего утомительно такое ожидание! — с очаровательной гримаской произнесла графиня. — Хоть бы придумали какое-нибудь средство, чтобы беседовать на расстоянии сотни лье. Ах, право слово, жаль мне тех, которые подвернутся мне под руку нынче утром! Что творится в передней? Давка порядочная?

— Госпожа графиня этим интересуется?

— Еще бы! Послушайте, Дореа, дофина приближается, а у меня на примете что-то нет никого такого особенного, кто бы покинул меня ради этого светила. Между тем я ведь только скромная бедная звездочка. Ну-ка подумаем, кто у нас сейчас?

— Да вот хотя бы господин д'Эгийон, принц де Субиз, господин де Сартин, господин президент Мопу.

— А герцог де Ришелье?

— Еще не появился.

— Ни нынче, ни вчера! Я же вам говорила, Дореа. Боится себя скомпрометировать. Пошлите моего скорохода в Ганноверский особняк справиться, не захворал ли герцог.

— Слушаюсь, госпожа графиня. Как госпожа графиня будет принимать — всех скопом или даст частные аудиенции?

— Частные аудиенции. Мне нужно поговорить с господином де Сартином; скажите, чтобы зашел один.

Едва камеристка графини передала приказ рослому ливрейному лакею, находившемуся в коридоре, который соединял переднюю со спальней графини, как в спальне появился начальник полиции, в черном платье, с суровым взглядом серых глаз и жестким рисунком тонких губ, которые он умерял сладкой улыбкой вестника верховной воли.

— Добрый день, враг мой, — бросила ему графиня, видевшая его в зеркальце.

— Это я-то ваш враг, сударыня?

— Разумеется. Для меня род людской делится на две части: на друзей и врагов. Середины я не признаю, а равнодушных числю врагами.

— И несомненно, правы, сударыня. Но помилуйте, чем я, несмотря на всю свою преданность, о которой вам известно, заслужил место в той, а не иной части?

— Тем, что позволили напечатать, распространить, распродать, подсунуть королю кучу стишков, памфлетов, пасквилей, направленных против меня. Это низость, это злодейство! Это глупо, наконец!

— Но, сударыня, я же не отвечаю за все, что…

— Нет, сударь, отвечаете, потому что прекрасно знаете, что за негодяй все это написал.

— Сударыня, если бы у всей этой писанины был только один автор, нам не было бы надобности прятать его в Бастилию: он и сам умер бы от переутомления под бременем своих трудов.

— Не кажется ли вам, что все, что вы мне тут говорите, звучит по меньшей мере не слишком любезно?

— Я не говорил бы вам этого, сударыня, не будь я вашим другом.

— Ну, ладно, оставим. Мы с вами снова друзья, так и быть, я этому рада, но все же меня тревожит одно обстоятельство.

— Какое же, сударыня?

— То, что вы водите дружбу с Шуазелем.

— Сударыня, господин де Шуазель — первый министр; он отдает приказы, а я обязан их исполнять.

— Значит, если он прикажет вам меня терзать, мучить, обрушивать на меня несчастье за несчастьем, вы спокойно предадите меня на терзания, муки, издевательства? Благодарю!

— Вспомните же, — произнес г-н де Сартин, преспокойно усаживаясь и не вызывая этим гнева фаворитки, поскольку самому осведомленному во Франции человеку прощалось все, что угодно, — что я для вас сделал три дня тому назад?

— Вы предупредили меня о том, что из Шантелу отправлен курьер, который должен ускорить прибытие дофины.

— И это, по-вашему, поступок врага?

— Но чем вы помогли мне во всем этом деле с представлением, которое, как вам известно, крайне важно для моего самолюбия?

— Я сделал все, что мог.

— Господин де Сартин, вы скрытничаете со мной!

— Ах, сударыня, вам угодно меня оскорбить? Кто меньше чем за два часа отыскал вам в какой-то таверне виконта Жана, которого вам нужно было послать не знаю — или, вернее, знаю — куда?

— Выходит, вам лучше было бы сидеть сложа руки, в то время как у меня пропал родственник, — смеясь, возразила госпожа Дюбарри, — человек, теснейшим образом связанный с французским королевским домом?

— Тем не менее, сударыня, все это немаловажные услуги.

— Ладно, одно было три дня назад, другое позавчера, но вчера — что вы сделали для меня вчера?

— Вчера, сударыня?

— О, не трудитесь вспоминать! Вчера было самое время позаботиться о других.

— Не понимаю, сударыня, о чем вы говорите.

— Зато я сама хорошо понимаю, о чем говорю. Ну, отвечайте, сударь, что вы делали вчера?

— Утром или вечером?

— Сначала утром.

— Утром, сударыня, я работал, как обычно.

— До какого часа вы работали?

— До десяти.

— Затем?

— Затем отправил посланца с приглашением отобедать к одному моему лионскому другу, который побился со мной об заклад, что приедет в Париж, а я об этом не узнаю; но на заставе его ждал один из моих лакеев.

— А после обеда?

— Отправил начальнику полиции его величества императора Австрии адрес известного вора, которого тот не мог отыскать.

— И где живет этот вор?

— В Вене.

— Значит, вы занимаетесь не только парижской полицией, но и полициями иностранных дворов?

— Да, сударыня, в свободное время.

— Прекрасно, буду иметь в виду. А после того, как отправили этого курьера, что вы делали дальше?

— Я был в опере.

— Любовались малюткой Гимар? Бедный Субиз!

— Да нет же, я проследил за арестом знаменитого вора, срезавшего кошельки: я не трогал его, покуда он беспокоил только генеральных откупщиков, но он имел дерзость докучать двум или трем крупным вельможам.

— По-моему, вам следовало сказать — он имел неосторожность, господин лейтенант. А после оперы?

— После оперы?

— Да. Я выспрашиваю вас весьма нескромно, не правда ли?

— Нет, ничего. После оперы… Погодите, сейчас вспомню.

— А! Тут ваша память, похоже, вас подводит!

— Ничуть не бывало. После оперы… А, вспомнил!

— Ну.

— Я заехал к одной даме, содержательнице игорного дома, и самолично препроводил ее в Фор-Левек.

— В ее карете?

— Нет, в фиакре.

— А потом?

— Что может быть потом? Это все.

— Нет, это не все.

— Я снова сел в фиакр.

— А кого вы обнаружили в фиакре?

Господин де Сартин покраснел.

— А! — вскричала графиня и захлопала пухлыми ручками, — итак, мне выпала честь вогнать в краску главу полиции!

— Сударыня… — пролепетал г-н де Сартин.

— Ну что ж, я сама вам скажу, кто был в фиакре, — продолжала фаворитка, — там была герцогиня де Граммон.

— Герцогиня де Граммон! — возопил лейтенант полиции.

— Да, герцогиня де Граммон, которая явилась умолять вас о том, чтобы вы помогли ей проникнуть в покои короля.

— Ей-богу, сударыня, — воскликнул г-н де Сартин, ерзая в кресле, — я уступаю вам свой портфель. Ясно, что полицией руководите вы, а не я.

— В самом деле, господин де Сартин, у меня тоже есть своя полиция, как видите, а посему берегитесь! Да, да! Герцогиня де Граммон, в полночь, в одном фиакре с господином начальником полиции, и лошади ехали шагом! Знаете, что я немедленно предприняла?

— Не знаю, но испытываю чудовищный страх. К счастью, время было уже слишком позднее.

— Ну, это не беда: ночь — самое время для мщения.

— И что же вы предприняли?

— Кроме собственной тайной полиции, я держу своих штатных литераторов, чудовищных писак, грязных, как нищие, и голодных, как волки.

— Вы что же, плохо их кормите?

— Я их вообще не кормлю. Разжирев, они станут такими же глупыми, как господин Субиз: жир поглощает желчь, это всем известно.

— Продолжайте, я трепещу.

— Итак, я вспомнила обо всех злобных выходках, которые при вашем попустительстве предпринимал против меня Шуазель. Это меня уязвило, и я предложила моим аполлонам следующие сюжеты. Во-первых, господин де Сартин переодевается прокурором и навещает квартирку на пятом этаже на улице Сухого Древа, где живет невинная юная девушка, которой он без стыда отсчитывает тридцатого числа каждого месяца жалкую сумму в триста ливров.

— Сударыня, вы бросите тень на доброе дело.

— Только на такие дела и ложится тень. Во-вторых, господин де Сартин, переряженный достопочтенным отцом-миссионером, проникает в обитель кармелиток, что на улице Сент-Антуан.

— Сударыня, я приношу святым сестрам восточные диковинки.

— Очень блестящие или не очень? В-третьих, господин де Сартин, наряженный главой полиции, разъезжает в полночь по улицам в фиакре вдвоем с герцогиней де Граммон.

— Ах, сударыня, — в страхе вымолвил г-н де Сартин, — неужели вы желаете вовсе подорвать уважение к моей власти?

— Вы же не позволяете подрывать уважение к моей! — смеясь, возразила графиня. — Но слушайте дальше.

— Я слушаю.

— Мои шуты взялись за дело, засучив рукава, и изготовили мне сочинение наподобие тех, что задают в коллежах: повествование, изложение и разработка темы; нынче утром я получила эпиграмму, песенку и водевиль.

— О Господи!

— Все три чудовищны. Сегодня же утром угощу ими короля, а заодно ознакомлю его и с новым вариантом «Отче наш», направленным против него и распространенным с вашего соизволения, знаете?

«Отче наш, Сущий в Версале, да святится имя твое, как оно того заслуживает, да поколеблется царствие твое, да не исполнится воля твоя ни на земле, ни на небе, хлеб наш насущный верни нам, что отняли твои фаворитки, и прости своим парламентам, блюдущим твои интересы, как мы прощаем министрам, которые их предали. И не введи себя в искушение от твоей Дюбарри, но избавь нас от твоего лукавого канцлера. Аминь».

— Где вы это раскопали? — спросил г-н де Сартин, со вздохом скрестив руки.

— Ах, Боже мой, мне и не пришлось трудиться: доброжелатели ежедневно присылают мне все лучшие образцы в этом роде. Я даже думала, не вам ли я обязана этой любезностью.

— Сударыня!

— Таким образом, в виде ответного дара завтра вы получите эпиграмму, песенку и водевиль, о которых шла речь.

— Почему не теперь?

— Потому что мне нужно время на то, чтобы их распространить. Впрочем, полиции ведь полагается обо всем узнавать в последнюю очередь. Ох, и позабавит же вас эта писанина! Я сама нынче просмеялась над ней три четверти часа. А король — тот смеялся просто до колик, поэтому он запаздывает!

— Я погиб! — возопил г-н де Сартин, молотя обеими руками по своему парику.

— Нет, вы не погибли, вы угодили в куплеты, вот и все. Разве я погибла из-за того, что меня прозвали прекрасной Бурбоннезкой[64]? Ничуть. Я в ярости, вот и все; а потому я теперь хочу, чтобы и другие пришли в ярость. Да, прелестные стихи! Я была ими так довольна, что велела угостить белым вином своих литературных скорпионов, и теперь они, наверно, мертвецки пьяны.

— Ах, графиня, графиня!

— Сперва прочту вам эпиграмму.

— Пощадите!

— Ах, нет, я ошиблась! Это эпиграмма, которую распустили вы сами: она направлена против меня. Этих эпиграмм развелось столько, что впору запутаться. Погодите, погодите, вспомнила:

— По вашей милости, жестокая вы женщина, я превращаюсь в тигра.

— А теперь перейдем к песенке, она поется от имени госпожи де Граммон:

— Сударыня! Сударыня! — вне себя от ярости взревел г-н де Сартин.

— Успокойтесь, — отвечала графиня, — пока напечатано лишь десять тысяч экземпляров. Но вам следует послушать водевиль.

— Значит, у вас есть печатный станок?

— Милый вопрос! А разве у господина де Шуазеля нет печатного станка?

— Пусть ваш типограф побережется.

— Попробуйте только! Патент выправлен на мое имя.

— Чудовищно! И король смеется над всеми этими низостями?

— Еще как! Он подбрасывает рифмы моим паукам, когда они в затруднении.

— И вы, зная, как я вам служу, обращаетесь со мною таким образом?

— Я знаю, что вы меня предаете. Герцогиня в родстве с Шуазелями, она вознамерилась меня погубить.

— Сударыня, она застала меня врасплох, клянусь вам.

— Итак, вы сознаетесь?

— Я вынужден к этому.

— Почему вы меня не уведомили?

— Я затем и приехал.

— Вот уж не верится!

— Честью клянусь!

— Бьюсь об заклад, что вы ведете двойную игру.

— Итак, я сдаюсь, — произнес глава полиции, падая на колени.

— И правильно делаете.

— Во имя всего святого, заключим мир, графиня.

— Неужели вы, мужчина, министр, испугались нескольких дурных стихов?

— Ах, если бы я боялся только этого!

— А вы не подумали, сколько неприятных часов может принести песенка мне, женщине?

— Вы — королева.

— Да, королева, не представленная ко двору.

— Клянусь, сударыня, я никогда не причинил вам никакого вреда.

— Нет, но вы потакали тем, кто мне вредил.

— Я препятствовал им, в чем только мог.

— Хотелось бы верить.

— Верьте мне.

— Речь теперь идет о том, чтобы причинить не зло, а, напротив, благо.

— Помогите мне, и я не премину добиться успеха.

— Вы на моей стороне — да или нет?

— Да.

— Как далеко простирается ваша преданность? Готовы ли вы поддержать мое представление?

— Пределы моей преданности будут зависеть от вашего желания.

— Подумайте хорошенько: у меня типография наготове, работает она день и ночь; через двадцать четыре часа мои писаки почувствуют голод, а когда они голодны, они кусаются.

— Я буду благоразумен. Что вам угодно?

— Чтобы никто не чинил помех моим усилиям.

— Ну, за себя я ручаюсь.

— Мне не по душе эти слова, — возразила графиня, топнув ногой, — они пахнут не то Грецией, не то Карфагеном, короче, от них припахивает вероломством.

— Графиня!..

— Итак, этот ответ меня не устраивает: вы пытаетесь увернуться. Господин де Шуазель будет действовать, а вы отсидитесь в стороне. Этого я не хочу, понимаете? Все или ничего. Выдайте мне Шуазелей связанными по рукам и ногам, бессильными, поверженными, а не то я уничтожу, свяжу по рукам и ногам, повергну во прах вас.

— Не угрожайте, сударыня, — задумчиво возразил г-н де Сартин. — Представление становится теперь делом настолько трудным, что вы и вообразить себе не можете.

— Вот именно, становится, потому что ему намеренно чинят препятствия.

— Увы!

— Вы можете их устранить?

— Один не могу: тут нужны сто человек.

— Будут.

— Миллион наличными.

— Терре это уладит.

— Согласие короля…

— Я его получу.

— Он никогда не согласится.

— Он будет вынужден согласиться.

— А когда у вас будет все это, останется еще найти влиятельную даму, которая бы вас представила.

— Такую ищут.

— Бесполезно: против вас заговор.

— В Версале?

— Да, все дамы отказались, чтобы угодить господину Шуазелю, госпоже де Граммон, дофине, да и всей партии святош.

— Во-первых, если к партии святош принадлежит госпожа де Граммон, то партии придется сменить название. Тут они дали промах.

— Вы напрасно упрямитесь, верьте мне.

— Я своего добьюсь.

— Ах, так вы для этого так срочно отправили вашу сестру в Верден?

— Разумеется. А вам, значит, об этом известно? — недовольно заметила графиня.

— Еще бы! У меня тоже есть своя полиция, — со смехом отвечал г-н де Сартин.

— И свои шпионы?

— И свои шпионы.

— У меня в доме?

— У вас в доме.

— В конюшнях или на кухне?

— В передних, в гостиной, в будуаре, в спальне, под вашим изголовьем.

— Хорошо же, в качестве первого подтверждения заключенного между нами союза назовите мне этих шпионов.

— Нет, я не желаю ссорить вас с друзьями, графиня.

— Тогда война.

— Война? Да что вы говорите!

— Я говорю то, что думаю: подите прочь, я видеть вас больше не желаю.

— Ах, на сей раз я призываю вас в свидетели: ну как я могу выдать… государственную тайну?

— Альковную тайну.

— Я о том и говорю: государство ныне находится в алькове.

— Я желаю знать, кто шпион.

— Что вы ему сделаете?

— Прогоню.

— Тогда разгоните весь дом.

— Знаете ли, вы говорите мне ужасные вещи!

— Тем не менее это правда. И полноте! Видит Бог, без этого невозможно властвовать, уж вам ли не знать, ведь вы и сами превосходный политик.

Г-жа Дюбарри облокотилась на лаковый столик.

— Вы, правы, — уступила она, — оставим это. Условия договора?

— Диктуйте: вы победительница.

— Я великодушна, как Семирамида. Чего хотите вы?

— Чтобы вы никогда не заговаривали с королем о жалобах насчет муки, которые вы сами, предательница, обещали поддержать.

— Будь по-вашему. Заберите все прошения, которые я получила по этому делу: они здесь, в сундуке.

— Взамен примите этот трактат пэров королевства о представлении и табуретах.

— Трактат, который вам велено было передать его величеству…

— Тот самый.

— А вы сделаете вид, что передали его?

— Да.

— Хорошо, но что же вы им скажете?

— Скажу, что передал. Это позволит выиграть время, а вы такой умелый тактик, что сумеете воспользоваться отсрочкой.

В этот миг обе створки дверей распахнулись и вошедший придверник возгласил:

— Король!

Оба заговорщика поспешно спрятали залоги, которыми обменялись, и повернулись к двери, чтобы приветствовать его величество Людовика — Пятнадцатого по счету.