Жозеф Бальзамо. Том 1

53. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ СЕН-ДЕНИ

Как мы уже говорили, расставшись с Филиппом, Жильбер смешался с толпой.

Но на этот раз сердце у него не трепетало от радости и ожидания; он бросился в шумящий поток, и душа его разрывалась от боли, которую не могли смягчить даже теплота, выказанная ему Филиппом, и его любезные предложения помощи.

Андреа и не догадывалась, насколько жестока была она к Жильберу. Этой красивой и спокойной девушке даже в голову не приходило, что между нею и сыном ее кормилицы может быть что-либо общее — ни в радости, ни в горе. Она просто не замечала людей ниже ее по положению и в зависимости от настроения — веселого или грустного — то освещала их своим сиянием, то отбрасывала на них свою тень. На сей раз она оледенила Жильбера пренебрежением, а поскольку сделала это безотчетно, то даже не заметила, сколь была высокомерна. Но Жильбер, словно воин, лишившийся оружия, принял очень близко к сердцу и презрительные взгляды, и надменные речи; он еще не был философом в достаточной степени, чтобы умерить боль сердца, кровоточащего от отчаяния.

Оказавшись среди уличной толпы, Жильбер не замечал ни людей, ни лошадей. Собрав все свои силы и рискуя быть раздавленным, он, словно раненый кабан, вклинился в людскую гущу. Продравшись сквозь самую толчею, молодой человек перевел дух, огляделся и увидел, что стоит в каком-то уединенном зеленом уголке у воды. Сам того не замечая, он оказался на берегу Сены, почти напротив острова Сен-Дени. Его охватила такая усталость — но не от физических усилий, а от душевных мук, — что он бросился на траву, стиснул голову руками и принялся неистово рычать, как будто этот львиный рык передавал его горе лучше, нежели человеческая речь.

В самом деле, разве его безрассудное желание, в котором он не осмеливался себе признаться и которое лишь смутно маячило в его беспорядочном и нерешительном уме, разве все его надежды не рухнули в один миг? Ведь несмотря на то, что благодаря таланту, знаниям и усидчивости Жильбер поднялся на несколько ступенек по социальной лестнице, для Андреа он все еще оставался просто Жильбером, то есть не то вещью, не то человеком (по ее собственному выражению); и хотя отец ее имел неосторожность принять в нем некоторое участие, он не заслуживал даже ее взгляда. На какой-то миг ему показалось, что, увидев его в Париже, узнав, с какой решимостью он вступил на путь борьбы с собственным невежеством и победил, Андреа одобрит его усилия. И вот благородный юноша не только не услышал в свой адрес «macte animo»[140], но за все, чего добился таким трудом и упорством, был награжден лишь высокомерным безразличием, с которым Андреа всегда относилась к Жильберу в Таверне. Более того, разве она не рассердилась, заметив, что он имел наглость заглянуть в ее сольфеджио? А прикоснись Жильбер к сольфеджио хоть кончиком пальца, то за это, по ее мнению, его нужно было бы отправить на костер — не меньше.

Для сердец слабых разочарование, крушение надежд — это удар, под которым любовь сгибается, чтобы потом распрямиться и стать еще более сильной и непреодолимой. Страдая, такие люди жалуются и плачут, они безропотны, как баран под ножом мясника. К тому же любовь у этих мучеников часто еще больше разжигает их страдания, которые, казалось бы, должны в конце концов ее убить; такие люди говорят себе, что их мягкость будет вознаграждена, и добиваются этого вознаграждения, каким бы ни был их путь, легким или тернистым. Если тернистым — что ж, они просто дольше идут, но все-таки доходят до цели.

Не так обстоит дело у людей с сильным сердцем, своенравным характером и твердых духом. Они приходят в бешенство при виде собственных ран, решимость их возрастает до такой степени, что любовь становится похожей на ненависть. Винить таких людей не нужно: любовь и ненависть у них очень близки и часто неотделимы друг от друга.

И разве знал Жильбер, сраженный горем и издававший звериное рычание, любит ли Андреа или ненавидит? Нет, он страдал — и все. Однако, будучи человеком нетерпеливым, он быстро стряхнул с себя уныние и настроился весьма решительно.

«Она меня не любит, — думал он, — это верно. Но ведь я и не мог, не должен был надеяться, что она меня полюбит. Я мог ожидать от нее лишь вежливого интереса, который проявляют к несчастным, имеющим силу духа бороться с невзгодами. То, что понял ее брат, она не поняла. Он сказал мне: „Как знать, а вдруг ты станешь Кольбером или Вобаном?“ Да, если я стану похожим на кого-нибудь из них, он признает мои заслуги и отдаст мне свою сестру в награду за мою славу, как отдал бы ее за мою знатность, будь я таким же аристократом, как он. Но она, она! О, я ее прекрасно понимаю! И Кольбер и Вобан все равно навсегда останутся для нее Жильбером — ведь то, что она во мне презирает, — мое низкое происхождение — нельзя ни уничтожить, ни покрыть позолотой, ни спрятать. Как будто, достигни я своей цели, я не стану более великим, чем если бы родился равным ей. Какое скудоумие, какая нелепость! О женщины, женщины, сколь далеки вы от совершенства!

Судите сами: ясный взгляд, высокий лоб, умная улыбка, королевская осанка — перед вами мадемуазель де Таверне, женщина, благодаря своей красоте достойная править миром. Нет, вы ошибаетесь: перед вами деревенщина — чопорная, надутая, опутанная аристократическими предрассудками. Все эти пустоголовые ветреные красавчики, имеющие возможность научиться всему и не знающие ничего, — они ей ровня, это вещи, это люди, на которых нужно обратить внимание. А Жильбер — пес, даже меньше чем пес: она спросила, что слышно о Маоне, но не поинтересовалась, что слышно о Жильбере.

Но она еще не знает, что я не слабее их, что когда я стану носить одежду под стать их одежде, то буду не хуже, чем они, что в отличие от них у меня есть несгибаемая воля и, если я захочу…»

Жильбер не закончил фразу; на губах у него заиграла грозная улыбка. Затем он нахмурился и медленно склонил голову на грудь. Что происходило в этот миг в его темной душе, какая ужасная мысль заставила поникнуть этот бледный лоб, уже чуть поблекший от бессонных ночей, уже изборожденный морщинами от тяжких дум, — кто знает? Быть может, этот матрос, плывущий по реке в своей лодке и напевающий песенку о Генрихе IV? Или эта жизнерадостная прачка, которая, поглазев на кортеж, возвращается из Сен-Дени и обходит Жильбера подальше, должно быть приняв за вора этого молодого бездельника, растянувшегося на траве среди жердей с висящим на них бельем?

После получаса глубоких раздумий Жильбер встал, холодный и решительный, спустился к Сене, выпил глоток воды, огляделся и слева, вдалеке увидел толпы народа, медленно вытекающие из ворот Сен-Дени. Показались и первые кареты, которые медленно двигались среди толчеи по Сен-Уэнской дороге.

Дофина пожелала, чтобы на церемонии ее въезда в столицу присутствовала вся королевская семья, которая воспользовалась этим правом и разместилась так близко от места церемонии, что множество любопытных парижан облепили запятки карет и беспрепятственно висели на толстых пасах экипажей.

Жильбер довольно быстро распознал карету Андреа: Филипп шел или, точнее, приплясывал от нетерпения рядом с ее дверцей. «Неплохо, — подумал молодой человек. — Нужно разузнать, куда они направляются, а для этого я должен проследить за каретой». И он двинулся следом.

Супруга дофина собиралась отужинать в Мюэте, в узком кругу, включавшем короля, дофина, графа Прованского и графа д'Артуа, причем следует заметить, что Людовик XV позабыл при этом о приличиях: будучи в Сен-Дени, он пригласил к себе дофину и, дав ей список предполагаемых гостей и карандаш, предложил вычеркнуть тех из них, кого она не хотела бы видеть. Дойдя до имени г-жи Дюбарри, стоявшего в списке последним, дофина почувствовала, как губы ее побледнели и задрожали, но, памятуя о наставлениях матери-императрицы, она призвала на помощь все свои силы и с очаровательной улыбкой протянула лист и карандаш королю, заметив, что весьма рада, поскольку ее сразу приняли в семейный круг.

Жильбер этого не знал и только у Мюэты увидел экипажи г-жи Дюбарри и Самора, восседавшего на крупной белой лошади. По счастью, уже стемнело; Жильбер бросился в чащу, лег на землю и стал ждать.

Король, заставив невестку сесть за ужин вместе со своей любовницей, пришел в веселое расположение духа, особенно когда увидел, что дофина встретила г-жу Дюбарри еще любезнее, чем в Компьене. Однако дофин, мрачный и озабоченный, сослался на сильную головную боль и удалился, прежде чем все сели за стол.

Ужин продолжался до одиннадцати вечера.

Тем временем свита — а гордячка Андреа была вынуждена признать, что тоже принадлежит к свите, — тем временем свита ужинала в беседках под мелодии, которые наигрывали присланные королем музыканты. Кроме того, поскольку в беседках всех разместить не удалось, еще полсотни господ ужинали за столами, накрытыми прямо на траве; им прислуживали пятьдесят слуг в ливреях королевских цветов.

Жильбер, сидя в рощице, следил за происходящим. Он достал из кармана краюху хлеба, купленную им в Клишила-Гарен, и тоже принялся ужинать, не переставая наблюдать за отъезжающими.

После ужина дофина появилась на балконе: она вышла попрощаться с гостями. Король держался подле нее, а г-жа Дюбарри с тактом, восхищавшим даже ее врагов, осталась в комнате, и ее не было видно. Каждый из придворных прошел под балконом, приветствуя короля; ее королевское высочество дофина уже знала многих из тех, кто ее сопровождал, других же называл ей король. Время от времени с ее губ слетала какая-нибудь любезность или удачно сказанное слово, вызывавшие радость тех, кому они были адресованы.

Наблюдая издали за этим обрядом низкопоклонства, Жильбер подумал: «Я более велик, чем эти люди: за все золото мира я не стал бы делать то, что делают они».

Наконец пришел черед г-на де Таверне и его семейства. Жильбер привстал на одно колено.

— Господин Филипп, — проговорила дофина, — я отпускаю вас, чтобы вы смогли проводить в Париж отца и сестру.

В ночной тиши среди сосредоточенного молчания всех, кто наблюдал и слышал эту сцену, произнесенные слова громко раздались в ушах у Жильбера.

Дофина добавила:

— Господин де Таверне, я не могу разместить вас здесь. Отправляйтесь с сестрой в Париж и будьте там, пока я не устрою свой двор в Версале, а вы, мадемуазель, хоть иногда вспоминайте обо мне.

Барон вместе с сыном и дочерью прошел под балконом. За ними последовали другие; дофина заговаривала и с ними, но Жильбера это уже не интересовало. Выйдя из зарослей, он двинулся вслед за бароном, шедшим среди невнятных криков двух сотен слуг, спешивших за своими господами, возгласов пятидесяти кучеров, отвечавших слугам, и грохота шести десятков карет, с оглушительным шумом кативших по мостовой.

Г-н де Таверне прибыл в дворцовой карете, и та ждала его в стороне. Вместе с Андреа и Филиппом он влез в нее, и дверца захлопнулась.

— Друг мой, садитесь рядом с кучером, — сказал Филипп слуге, закрывавшему дверцу.

— Почему это? — с удивлением спросил барон.

— Бедняга на ногах с самого утра и, должно быть, очень устал, — объяснил Филипп.

Барон что-то проворчал, но Жильбер не расслышал. Слуга уселся рядом с кучером. Жильбер подошел поближе. Едва карета тронулась, как кучер заметил, что одна постромка отвязалась. Он слез; карета на несколько секунд приостановилась.

— Уже довольно поздно, — послышался голос барона.

— Я страшно устала, — тихо проговорила Андреа. — Найдем ли мы где переночевать?

— Надеюсь, — отвечал Филипп. — Я послал Ла Бри и Николь из Суассона прямо в Париж. Я снабдил их письмом к одному из своих друзей и попросил его снять маленький домик, где жили в прошлом году его мать и сестра. Жилище это не роскошное, но, во всяком случае, удобное. Показываться в обществе вы не стремитесь, вам нужно лишь подождать.

— Клянусь честью, для Таверне это подходит, — проговорил барон.

— К сожалению, да, отец, — печально вздохнув, согласился Филипп.

— А деревья там будут? — осведомилась Андреа.

— Да, и весьма красивые. Только вам, по всей вероятности, любоваться ими недолго: после свадьбы вы будете представлены ко двору.

— Поехали! Ну и выспимся же мы! Попробуем проснуться не слишком рано. Филипп, ты сказал кучеру адрес?

Жильбер с беспокойством прислушался.

— Да, отец, — ответил Филипп.

Жильбер, который слышал весь разговор, на секунду подумал, что услышит адрес. «Не страшно, — подумал он. — Пойду за ними следом. Отсюда до Парижа не больше одного лье».

Наконец постромку привязали, кучер взобрался на козлы, и карета тронулась. Вереница экипажей двигалась быстро, и королевские лошади тоже взяли резво — так резво, что Жильбер сразу вспомнил дорогу из Ла-Шоссе, свой обморок и бессилие. Сделав над собой усилие, он догнал карету, взобрался на свободные запятки и покатил. Однако ему тут же пришло в голову, что, сидя здесь, он занял место слуги Андреа.

— Ну уж нет! — пробормотал непреклонный молодой человек. — Никто не сможет сказать, что я не боролся до конца; пусть ноги у меня устали, но ведь руки-то нет!

Схватившись двумя руками за запятки, он пролез под каретой и, очутившись под козлами, остался там, удерживаясь в этом трудном положении, несмотря на тряску и толчки, лишь силою рук, — только бы не идти на сделку с совестью.

— Адрес ее я узнаю, — шептал он. — Меня ждет еще одна трудная ночь, но зато завтра я отдохну, сидя на своем стуле и переписывая ноты. Деньги у меня еще есть; если захочу, то смогу часа два соснуть.

Потом он подумал, что Париж — город большой и он, совсем не зная его, может заблудиться, после того как барон с сыном и дочерью обоснуются в доме, выбранном для них Филиппом. По счастью, теперь была почти полночь, а светать начинало уже в половине четвертого.

Размышляя обо всем этом, Жильбер заметил, что они пересекают какую-то широкую площадь с конной статуей посредине.

— Смотри-ка, вроде бы площадь Победы, — радостно и вместе с тем удивленно проговорил он.

Карета повернула, Андреа прислонилась головой к дверце.

— Статуя покойного короля. Подъезжаем, — сообщил Филипп.

Карета довольно быстро покатилась по склону, и Жильбер чуть было не попал под колеса.

— Вот мы и на месте, — объявил Филипп.

Жильбер коснулся ногами земли, метнулся на другую сторону улицы и притаился за каменной тумбой. Филипп, выпрыгнув первым из кареты, позвонил, затем подошел к дверце и помог Андреа сойти. Барон вылез последним.

— Ну что, собираются эти бездельники устроить нас здесь на ночь? — проворчал он.

Однако в этот миг послышались голоса Ла Бри и Николь, и двери открылись. Трое путешественников скрылись в темноте двора; дверь за ними затворилась. Карета со слугами уехала — им нужно было возвращаться в королевские конюшни. Дом, в который вошли путешественники, ничем особенным не отличался, однако карета, отъезжая, осветила своим фонарем здание напротив, и Жильбер прочел вывеску: «Гостиница Арменонвиль». Осталось запомнить улицу. Он пошел к ближайшему ее концу, туда же, куда уехала карета, и, к своему изумлению, вышел к фонтану, из которого имел обыкновение пить. Пройдя шагов десять назад по параллельной улице, Жильбер узнал булочную, где покупал хлеб. Однако он все еще сомневался и вернулся на угол. При свете далекого уличного фонаря он прочитал на белом камне два слова, которые видел три дня назад, возвращаясь вместе с Руссо после сбора растений в Медонском лесу: «Улица Платриер».

Значит, Андреа живет в сотне шагов от него — это гораздо ближе, чем было в Таверне от его каморки до ворот замка. Жильбер добрался до своей двери, надеясь, что никто не втащил внутрь спасительный кончик бечевки, с помощью которой он поднимал внутреннюю щеколду. Сегодня ему везло. Из дырки торчало несколько ниточек; он потянул за них и вытащил всю бечевку. Дверь открылась.

Молодой человек на ощупь добрался до лестницы и, бесшумно поднявшись по ступенькам, нашарил наконец висячий замок своей комнаты, в котором Руссо любезно оставил торчать ключ. Через десять минут усталость взяла верх над озабоченностью, и Жильбер уснул, предвкушая завтрашний день.