Жозеф Бальзамо. Том 1

68. ПОЛЕ МЕРТВЫХ

После страшных бурь всегда наступает тишина — ужасающая, но и приносящая покой.

Было около двух часов ночи; большие белые облака мчались над Парижем, выделяя при тусклом лунном свете энергичными штрихами все неровности этой роковой площади, изрытой канавами, куда еще недавно падали бегущие люди, находя там смерть.

Тут и там свет луны, время от времени скрывавшейся за пушистыми облаками, о которых мы только что упомянули и которые приглушали ее сияние, вдруг являл на откосе насыпи или рва трупы в изодранной одежде, бледные лица, руки, застывшие в жесте отчаяния или мольбы.

Посреди площади Людовика XV над останками догоревшего помоста поднимался желтый, зловонный дым, придавая ей окончательное сходство с полем битвы.

По этой скорбной, залитой кровью площади торопливо крались какие-то личности; они останавливались, осматривались вокруг, наклонялись и убегали; то были мародеры, слетевшиеся, подобно воронью, на добычу: они не смели грабить живых, а теперь, оповещенные собратьями по ремеслу, грабили мертвецов. Вспугнутые видом штыков запоздавших стражников, они, недовольно ворча, убегали, однако мародеры и караульные были не единственными, кто переходил от одной груды погибших к другой.

На площади было много людей с фонарями, которых можно было бы принять за любопытных.

Но что за горестное любопытство двигало ими! То были люди, встревоженные тем, что их родственники, друзья, возлюбленные не вернулись домой. Они пришли сюда из дальних кварталов, поскольку страшная весть со скоростью урагана разнеслась по Парижу, и беспокойство заставило их отправиться на розыски.

Картина, представившаяся им, была, пожалуй, ужаснее самого зрелища катастрофы.

На их покрытых бледностью лицах отражались самые разные чувства: от отчаяния — у тех, кто нашел труп того, кого он любил, до мрачного подозрения — у тех, кто ничего не нашел и обращал лихорадочный взгляд к реке, которая с однообразным журчанием несла свои воды.

Поговаривали, что множество трупов уже брошено в реку по приказу прево, виновного в случившемся и желавшего скрыть, сколь огромно количество жертв его непредусмотрительности.

Утомясь всматриваться в Сену, вымочив в ней ноги, они уходили с сердцами, сжимавшимися от безмерного страха, который внушали им темные воды ночной реки, и шли, светя себе фонарями, обследовать улицы, примыкающие к площади, куда, как говорили, уползло множество раненых, надеясь найти там помощь или хотя бы не видеть места, где они перенесли такие муки.

Иногда площадь вдруг оглашалась звоном. То, выпав из рук, разбивался фонарь, и живой бросался на тело похищенного смертью друга или родственника, чтобы в последний раз поцеловать его.

Но на этом гигантском кладбище раздавались и другие звуки.

Те, кто, падая, сломал себе руки или ноги, кто был ранен шпагой, те, чья грудь была раздавлена в толпе, кричали, стонали, умоляя о помощи; к ним тотчас же бросались люди, разыскивающие своих друзей, но, увидев, что это не те, кого они ищут, тут же уходили.

И все-таки на краю площади, около сада, благодаря самоотверженному милосердию народа организовался лазарет. Молодой хирург — об этом свидетельствовало множество инструментов, которыми он был окружен, — велел подносить к нему раненых мужчин и женщин; слова, какие он говорил им во время перевязки, выдавали скорее ненависть к причине катастрофы, нежели сожаление о ее последствиях.

Двум своим здоровякам-помощникам, которые подносили ему раненых, он непрерывно кричал:

— Сперва людей из народа! Распознать их легко: как правило, они сильней пострадали и, конечно, одеты небогато.

Наставление это он повторял резким, монотонным голосом, и бледный молодой человек с фонарем, ведущий поиски среди погибших, во второй раз услыхав эти слова, поднял голову.

Лоб его пересекала длинная ссадина, из которой сочилась кровь, поврежденная рука покоилась за отворотом кафтана, покрытое потом лицо выражало безмерное, глубокое отчаяние.

Услыхав, как мы уже упоминали, вторично этот приказ, молодой человек поднял голову и, грустно глянув на искалеченных людей, на которых хирург, казалось, смотрел чуть ли не с наслаждением, спросил:

— Почему вы делаете различие между жертвами?

— Потому, — ответил хирург, — что никто не позаботится о бедняках, если я не подумаю о них, а разыскивать богатых будут и без меня. Опустите-ка свой фонарь и оглянитесь: вы увидите, что на одного богача или дворянина тут приходится сотня бедняков. И в этой катастрофе, которая должна исчерпать долготерпение Господне, дворянство и богачи заплатили дань, какую они обычно и платят: один на тысячу.

Молодой человек поднял фонарь на высоту своего кровоточащего лба.

— В таком случае, — сказал он, — я и есть тот один. Я — дворянин, бывший в этой толпе, лошадь копытом поранила мне лоб, а упав в канаву, я сломал левую руку. Вы говорите, что прежде всего заботятся о богатых и дворянах, но видите сами: мне еще даже не сделали перевязку.

— У вас есть собственный особняк… собственный врач. Ступайте туда, вы ведь на ногах.

— Я не прошу у вас помощи, сударь, я ищу сестру, прекрасную шестнадцатилетнюю девушку, вероятней всего погибшую, хоть она и не из народа. Она была в белом платье, а на шее — ожерелье с крестиком. И даже если бы у нее были особняк и врач, ответьте, сударь, ответьте из милосердия, не видели ли вы тут, кого я разыскиваю?

— Сударь, — промолвил молодой хирург с яростной горячностью, свидетельствующей, что высказываемые им идеи давно уже сжигают его душу, — я руководствуюсь человеколюбием, я жертвую собой ради него, и, когда оставляю аристократию на ее смертном ложе ради того, чтобы избавить народ от страданий, я подчиняюсь подлинному закону человеколюбия, которое сделал своим божеством. Источник его сегодняшних несчастий — вы, ваша развращенность, ваши злоупотребления, так что пожинайте их последствия. Нет, сударь, вашей сестры я не видел.

И после этой громовой филиппики хирург вновь занялся своим делом. Ему только что принесли женщину, обе ноги которой были размозжены колесами кареты.

— Взгляните! — крикнул он вслед удаляющемуся Филиппу. — Разве бедняки наезжают на публичных празднествах каретами на богачей и ломают им ноги?

Филипп, принадлежавший к тому поколению дворян, из которого вышли Лафайет и братья Ламет[166], сам неоднократно высказывал те же идеи, так ужаснувшие его в устах молодого хирурга; осуществленные на практике, они обрушились на него как кара.

С разбитым сердцем он шел прочь от лазарета, продолжая горестные розыски и время от времени взывая голосом, в котором дрожали слезы:

— Андреа! Андреа!

В этот момент мимо него торопливо проходил человек довольно преклонных лет в кафтане серого сукна, в спустившихся чулках; правой рукой он опирался на трость, а в левой нес фонарь со свечой, в котором стекло заменяла промасленная бумага.

Услыхав Филиппа, он посочувствовал его горю и пробормотал:

— Несчастный юноша!

Но поскольку сюда его привела та же самая причина, он прошел мимо.

И вдруг, словно почувствовав угрызения совести, оттого что не попытался хоть чем-то утешить другого в его горе, он остановился и обратился к Филиппу:

— Простите меня, сударь, что я добавлю свою скорбь к вашей, но те, кого поразил один и тот же удар, должны держаться друг друга, чтобы не упасть. А кроме того… вы можете мне помочь. Я вижу, вы давно уже ищете, так как ваша свеча почти догорела, и потому, полагаю, знаете все самые роковые места этой площади.

— Да, сударь, знаю.

— Я тоже разыскиваю одного человека.

— Тогда ступайте к большому рву, там вы найдете больше полусотни трупов.

— Полусотни? Праведное небо! Неужели столько народу погибло во время праздника?

— Если бы столько, сударь! Я осветил фонарем лица чуть ли не тысячи погибших и все еще не нашел своей сестры.

— Сестры?

— Это было вон там. Я потерял ее около скамейки. Я разыскал место, где нас разъединили, но не нашел никаких следов. Поведу теперь розыски от бастиона.

— А куда бежала толпа, сударь?

— В сторону новых строений и улицы Мадлен.

— То есть в ту сторону?

— Да, и я сначала искал здесь, но тут была страшная сумятица. Все, разумеется, бежали туда, но несчастная, потерявшая голову девушка, наверное, бросалась в разные стороны.

— Маловероятно, сударь, чтобы ей удалось пробиться против течения. Я пойду искать туда, к улицам. Пойдемте со мной: объединившись, мы, возможно, найдем тех, кого ищем.

— А вы кого ищете? Сына? — робко поинтересовался Филипп.

— Нет, сударь, мальчика, которого я, можно сказать, усыновил.

— И вы ему позволили пойти сюда?

— Он уже молодой человек: ему было лет восемнадцать-девятнадцать. Он волен был поступать по своему усмотрению, захотел пойти сюда, и я не мог ему запретить. К тому же никому и в голову не могло прийти, что здесь случится такая катастрофа… Ваша свеча догорает…

— Да, действительно…

— Идемте со мной, я буду вам светить.

— Благодарю, вы очень добры, но я боюсь быть вам обузой.

— Не бойтесь, я ведь тоже буду искать. Бедный мальчик всегда возвращался в определенное время, — продолжал старик, шагая по площади и улицам. — Но уже пробило одиннадцать, моя жена узнала от соседки про несчастье, случившееся на празднике. Я прождал еще два часа, надеясь, что он вернется, но, поскольку его все не было, решил, что будет низостью лечь спать, не узнав о его судьбе.

— Значит, идем к постройкам? — спросил Филипп.

— Да. Вы же сказали, что толпа должна была устремиться в ту сторону, и, вероятней всего, туда она и устремилась. С нею, наверно, и бежал бедный мой мальчик. Он был провинциал, совершенно не знающий ни здешних нравов, ни даже расположения улиц. Возможно, в этот вечер он впервые был на площади Людовика Пятнадцатого.

— Увы, моя сестра тоже провинциалка.

— Ужасная картина! — вздохнул старик, обходя груды трупов.

— И тем не менее именно здесь и надо искать, — сказал молодой человек, направляя свет фонаря на нагромождение мертвых тел.

— Мне страшно смотреть. Я простой человек, и зрелище стольких мертвецов вызывает во мне ужас, который я не в силах преодолеть.

— Я тоже испытывал такой же ужас, но сейчас немножко привык. Взгляните, вон юноша лет шестнадцати — восемнадцати, его задавили в толпе, потому что никаких ран у него я не вижу. Не тот ли это, кого вы разыскиваете?

Старик, преодолев себя, посветил фонарем.

— Нет, сударь, это точно не он. Мой выглядит моложе, у него черные волосы и бледное лицо.

— Увы, этой ночью они все бледны, — заметил Филипп.

— Взгляните, мы около Хранилища мебели, — сказал старик. — Посмотрите на эти следы борьбы. На стенах кровь, на прутьях и остриях решетки клочья одежды. Их тут прижали, и им некуда было деваться.

— Да, это было здесь, совершенно точно, здесь, — пробормотал Филипп.

— Сколько горя!

— Боже мой!

— Что такое?

— В куче трупов лоскут белой ткани. Моя сестра была в белом платье. Будьте добры, сударь, дайте мне ваш фонарь.

Действительно, Филипп заметил белый лоскут и схватил его. Но так как у него действовала одна рука, выпустил его, чтобы взять фонарь.

— В руке молодого человека обрывок от женского платья! — воскликнул он. — В таком же платье была Андреа. О, Андреа! Андреа!

И из груди его вырвалось отчаянное рыдание.

Старик подошел к нему.

— Это он! — вскричал старик, простирая к мертвецу руки.

Это восклицание заставило Филиппа приглядеться внимательней, и вдруг он удивленно воскликнул:

— Жильбер!

— Вы знали Жильбера, сударь?

— Вы разыскиваете Жильбера?

Оба эти вопроса прозвучали одновременно.

Старик схватил руку Жильбера, но она была холодна.

Филипп расстегнул на молодом человеке фуфайку, рубашку и положил руку на сердце.

— Бедняга Жильбер, — промолвил он.

— Мой мальчик, — вздохнул старик.

— Он дышит, он жив! Уверяю вас, он жив! — воскликнул Филипп.

— Это правда?

— Уверен. У него бьется сердце.

— Помогите! Помогите! — закричал старик. — Я видел, там есть хирург.

— Нам придется обойтись без него. Только что я просил у него помощи и получил отказ.

— Он должен заняться моим мальчиком! — упрямо настаивал старик. — Должен! Сударь, помогите мне донести Жильбера к нему.

— У меня только одна рука, сударь, но она к вашим услугам, — отвечал Филипп.

— Помогите! Помогите! — кричал старик.

— Сперва людей из народа!

— Только из народа, — подтвердил хирург, верный своему правилу, зная, что всякий раз, когда он произносит эти слова, окружающие отвечают ему ропотом восхищения.

— Человек, которого я принес, — из народа, — поспешно заверил старик, чувствуя тем не менее, что начинает проникаться общим восхищением, которое вызывала категоричность молодого хирурга у людей, окружающих его.

— Тогда после женщин, — заявил хирург. — Мужчины сильнее женщин и способны дольше выдерживать боль.

— Сударь, сделайте только кровопускание, простое кровопускание, — попросил старик.

— А, господин дворянин, вы опять здесь? — промолвил хирург, увидев Филиппа и не обратив внимания на старика.

Филипп промолчал. Старик, решив, что эти слова относятся к нему, запротестовал:

— Я — не дворянин, я из народа. Меня зовут Жан Жак Руссо.

Врач удивленно ахнул и с повелительным жестом крикнул:

— Пропустите естественного человека! Пропустите освободителя человечества! Пропустите гражданина Женевы!

— Спасибо, сударь, — поблагодарил Руссо, — спасибо.

— Вы пострадали, сударь? — спросил хирург.

— Нет, не я, а этот бедный юноша.

— О, вы тоже, как я, трудитесь на благо человечества! — вскричал хирург.

Руссо, взволнованный столь торжественным приемом, пробормотал что-то невразумительное.

Филипп, потрясенный тем, что оказался лицом к лицу с философом, которого боготворил, скромно держался в стороне.

Руссо помогли положить Жильбера, все еще не пришедшего в чувство, на стол.

И только теперь Руссо внимательней присмотрелся к тому, у кого просил помощи. То был молодой человек примерно того же возраста, что Жильбер, но ничто в нем не свидетельствовало о молодости. Лицо у него было желтоватое и увядшее, как у старика, дряблые веки прикрывали змеиные глаза, рот искривлен, словно у эпилептика во время припадка.

Окруженный ампутированными руками и ногами, он стоял в рубашке с закатанными до локтей рукавами, с руками, залитыми кровью, и был скорее похож на палача, с удовольствием исполняющего свое ремесло, нежели на врача, вершащего святой и скорбный труд.

И все-таки имя Руссо имело над ним такую власть, что он отрешился от присущей ему грубости, бережно расстегнул Жильберу рукав, перетянул руку полотняным бинтом и надрезал вену.

Сперва появилось несколько капель кровь, но через несколько секунд она полилась струей.

— Все, он спасен, но его придется лечить: у него очень сильно помята грудь, — сказал хирург.

— Сударь, мне остается только поблагодарить вас, — обратился к нему Руссо, — и воздать вам хвалу, но не за то, что вы делаете исключение для бедняков, а за вашу приверженность им. Все люди — братья!

— Даже дворяне, аристократы и богачи? — спросил молодой врач, и глаза его зловеще блеснули под тяжелыми веками.

— Даже дворяне, аристократы и богачи, когда они страдают, — подтвердил Руссо.

— Прошу простить, сударь, — ответил ему хирург, — но я родился в Будри близ Невшателя, я, как и вы, швейцарец и потому в некоторой мере демократ.

— Вы — мой земляк? — воскликнул Руссо. — Швейцарец? Сударь, скажите, пожалуйста, ваше имя.

— Это безвестное имя, имя человека, который посвятил свою жизнь тому, чтобы учиться, в ожидании, когда он сможет, подобно вам, посвятить ее счастью человечества. Меня зовут Жан Поль Марат.

— Благодарю вас, господин Марат, — сказал Руссо. — Только, просвещая народ относительно его прав, не побуждайте его к мести, ибо, если он однажды начнет мстить, вы сами, быть может, придете в ужас от его жестокости.

На губах Марата мелькнула мрачная улыбка.

— О, если бы этот день наступил при моей жизни, — мечтательно протянул он, — если бы мне посчастливилось увидеть этот день.

Руссо слышал эти слова и, напуганный интонацией, с какой они были произнесены, как пугается путник, до которого донеслось отдаленное ворчание надвигающейся грозы, подхватил Жильбера на руки и попытался унести его.

— Двух добровольцев, чтобы помочь господину Руссо! — крикнул хирург. — Двух людей из народа!

— Я! Я! — отозвалось с десяток голосов.

Руссо осталось только выбрать; он ткнул пальцем в двух дюжих носильщиков, и они взяли у него Жильбера.

Прежде чем уйти, Руссо подошел к Филиппу.

— Возьмите, сударь, мой фонарь, — сказал он, — мне он больше не нужен.

— Спасибо, — поблагодарил Филипп.

Он взял фонарь и опять отправился на поиски, а Руссо пошел к себе на улицу Платриер.

— Несчастный юноша! — прошептал Руссо, оглянувшись и видя, как Филипп исчез среди тесных улочек.

И он продолжал свой путь, время от времени вздрагивая: он слышал разносящийся над поверженной в скорбь площадью резкий голос хирурга, кричавшего:

— Людей из народа! Только людей из народа! Горе дворянам, богачам и аристократам!