Жозеф Бальзамо. Том 1

65. ПЕРВАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ ДОФИНА

Дофин открыл дверь спальни или, верней, передней этой спальни.

Эрцгерцогиня в длинном белом пеньюаре лежала на золоченой кровати, для которой был почти неощутим вес ее хрупкого, нежного тела; странная вещь: если бы кто-нибудь обладал способностью читать по лицу, то под легким облачком печали он обнаружил бы не спокойное ожидание новобрачной, а страх перед одной из тех угроз, источником которых для нервических натур является предчувствие, хотя порой они противостоят ему с куда большим мужеством, чем сами могли бы предполагать.

У кровати сидела первая статс-дама г-жа де Ноайль.

Остальные дамы держались в глубине спальни, готовые удалиться по первому знаку г-жи де Ноайль.

Она же, верная законам этикета, нетерпеливо ждала прихода дофина.

Но поскольку на сей раз всем законам этикета и церемониала суждено было отступить перед злокозненным стечением обстоятельств, лица, которые должны были ввести дофина в спальню, не знали, что по распоряжению Людовика XV его высочеству полагалось прийти через новый коридор, и ожидали его в другой передней.

Та же, в которую вошел дофин, была пуста, дверь, ведущая из нее в спальню, оказалась чуть приотворена, и потому дофин имел возможность видеть и слышать все, что там происходило.

В нерешительности он остановился и украдкой прислушался.

До него донесся чистый и мелодичный, хотя и несколько дрожащий голос дофины:

— Откуда войдет его высочество дофин?

— Из этой двери, — сообщила герцогиня де Ноайль, указав на дверь, противоположную той, за которой находился дофин.

— А куда выходит это окно? — поинтересовалась дофина. — Кажется, будто там шумит море.

— Нет, это шум множества людей, которые прогуливаются при свете иллюминации в ожидании фейерверка.

— Иллюминации? — с печальной улыбкой переспросила дофина. — Она очень кстати в этот вечер: ведь небо такое мрачное. Вы обратили на это внимание?

В этот момент дофин, которому надоело ждать, еще чуть-чуть приоткрыл дверь, просунул в щель голову и спросил, может ли он войти.

Г-жа де Ноайль, поначалу не узнавшая принца, вскрикнула.

Дофина, доведенная последовательно испытываемыми ею чувствами до нервического состояния, когда все вызывает страх, схватила за руку г-жу де Ноайль.

— Не бойтесь, сударыня, это я, — пробормотал дофин.

— Но почему через эту дверь? — спросила г-жа де Ноайль.

— Да потому, — отвечал Людовик XV, чья циничная физиономия тоже появилась в приоткрытой двери, — что господин де Лавогийон, будучи истинным иезуитом, прекрасно знает латынь, математику и географию, а обо всем остальном не имеет ни малейшего понятия.

При виде столь внезапно появившегося короля дофина соскользнула с кровати и стояла в своем пеньюаре, наглухо скрывшем всю ее от шеи до пят, в точности как стола[159] римской матроны.

— Да, тоща, тоща, — пробормотал Людовик XV. — Черт дернул господина де Шуазеля из всех эрцгерцогинь выбрать именно ее.

— Что касается меня, — заявила герцогиня де Ноайль, — ваше величество может заметить: я в точности исполнила все требования этикета. А вот его высочество дофин…

— Нарушение принимаю на свой счет, — сказал Людовик XV, — поскольку это я велел его совершить. Но надеюсь, дорогая госпожа де Ноайль, вы извините меня, так как возникло весьма серьезное обстоятельство.

— Ваше величество, я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Мы выйдем вместе, герцогиня, и я вам все объясню. А пока поглядим, как дети лягут в постель.

Дофина отступила на шаг от кровати и, испуганная еще более, чем в первый раз, схватила г-жу де Ноайль за руку.

— Сударыня, умоляю вас, — прошептала она, — я умру от стыда.

— Государь, — обратилась г-жа де Ноайль к королю, — ее высочество молит вас разрешить ей лечь в постель, как простой горожанке.

— Черт возьми! Вы ли это говорите, госпожа Этикет?

— Государь, я прекрасно понимаю, что это против установлений церемониала французского двора, но взгляните на эрцгерцогиню…

Действительно, Мария-Антуанетта стояла бледная, вцепившись, чтобы не упасть, в спинку кресла, и вполне бы сошла за изваяние Ужаса, если бы зубы ее не выбивали дробь и по лицу не текли струйки холодного пота.

— Я вовсе не намерен стеснять дофину, — объявил Людовик XV, бывший столь же непримиримым врагом церемониала, насколько Людовик XIV был его приверженцем. — Тем паче что существуют замочные скважины, а это будет куда забавней.

Дофин услыхал слова деда и покраснел.

Дофина тоже услыхала их, но ничего не поняла.

Людовик XV поцеловал сноху и вышел, увлекая за собой герцогиню де Ноайль и хохоча издевательским смехом, от которого исполнялись унынием те, кто не разделял веселья смеющегося.

Все остальные вышли в другую дверь.

Молодые люди остались одни.

На миг в спальне воцарилось молчание.

Наконец дофин приблизился к Марии-Антуанетте; сердце его бешено стучало, он чувствовал, как кровь, возбужденная молодостью и любовью, пульсирует в груди, в висках, в жилах.

Но он ощущал также, что за дверью стоит дед, чей циничный взгляд, проникавший в самую глубину брачного алькова, парализовал дофина, и без того, впрочем, по характеру весьма робкого и неловкого.

— Сударыня, вам нехорошо? — спросил он, взглянув на дофину. — Вы так бледны и, кажется, дрожите.

— Сударь, не стану скрывать, — ответила она, — что я испытываю странное возбуждение. Видимо, на небе собирается страшная гроза, а гроза оказывает на меня ужасное влияние.

— Вы полагаете, нам грозит ураган? — спросил дофин.

— О, я уверена, уверена в этом. Видите, все мое тело сотрясает дрожь.

И вправду, все тело несчастной принцессы содрогалось, как от ударов электрического тока.

И в этот миг, как бы в подтверждение ее предчувствий, шквал яростного ветра, один из тех могучих порывов, что швыряют одну половину моря на другую и стирают с лица земли горы, взрыв, подобный первому кличу надвигающейся бури, наполнил дворец смятением, страхом и треском.

Листья, сорванные с веток, ветви, сорванные с деревьев, статуи, сброшенные с пьедесталов, долгий и громкий вопль ста тысяч гуляющих, разбредшихся по садам, мрачный и бесконечный вой, пронесшийся по коридорам и галереям дворца, — все это в один миг слилось в самую дикую и чудовищную гармонию, какую когда-либо воспринимал человеческий слух.

Едва умолк вой, послышался зловещий звон: то стекла, разлетевшиеся на тысячи осколков, посыпались на мраморные лестницы и карнизы, рождая пронзительную скрипучую и раздражающую ноту, таявшую в пространстве.

Этот же порыв ветра сорвал с задвижки створку ставня, и она ударила о стену, словно гигантское крыло ночной птицы.

Во всех комнатах дворца, где не были закрыты окна, погасли свечи, задутые ветром.

Дофин пошел к окну, очевидно чтобы закрепить ставень, но Мария-Антуанетта остановила его.

— Сударь, сударь, умоляю вас, не открывайте окно! — вскричала она. — Свечи погаснут, и я умру от страха.

Дофин остановился.

Сквозь ставни, которые он только что закрепил, было видно, как в парке раскачиваются темные кроны деревьев, словно рука незримого во мраке великана сгибает их стволы.

Иллюминация погасла.

И тут стали видны легионы тяжелых, черных, клубящихся туч, которые летели по небу, подобно мчащимся в атаку эскадронам.

Побледневший дофин стоял, опершись рукой на оконную задвижку. Дофина со вздохом опустилась на стул.

— Вы очень испугались, сударыня? — спросил дофин.

— О, да. Но ваше присутствие успокаивает меня. Какая буря! Какая буря! Она погасила иллюминацию.

— Да, — сказал Людовик. — Дует с зюйд-зюйд-веста, а это предвещает чудовищный ураган. Если ветер не прекратится, не знаю, удастся ли устроить фейерверк.

— Да для кого его устраивать, сударь? В такую погоду в садах не останется ни одного человека.

— Ах, сударыня, вы не знаете французов, им необходим фейерверк. А уж этот-то будет великолепен. Инженер рассказал мне, что подготовлено. О, смотрите-ка, я не ошибся: вот и первые ракеты.

Действительно, первые ракеты, подобные сверкающим огненным змеям, взлетели в небо, но в тот же миг, словно гроза восприняла эти пылающие струи за вызов, одна-единственная молния, которая, казалось, расколола небосвод, зигзагом прозмеилась между потешными огнями, сливая свое голубоватое сияние с красными вспышками ракет.

— Вот уж поистине кощунство человека, вздумавшего тягаться с Богом! — промолвила дофина.

Первые ракеты-предвестницы предшествовали фейерверку всего лишь на несколько секунд: инженер понял, что медлить нельзя, и зажег следующие ракеты, которые были встречены многоголосым воплем радости.

Но разъяренная гроза, как если бы в самом деле здесь шла борьба между небом и землей, словно человек, как сказала эрцгерцогиня, и впрямь совершил святотатство по отношению к Богу, перекрыла своим оглушительным грохотом вопль толпы; разом разверзлись небесные хляби, и из туч хлынули струи дождя.

Ветер задул иллюминацию, небесный огонь погасил фейерверк.

— Какое несчастье! — промолвил дофин. — Вот и фейерверк не удался.

— Ах, сударь, — печально заметила Мария-Антуанетта, — разве после моего приезда во Францию нам что-то удается?

— Как это?

— Вы осмотрели Версаль?

— Разумеется, сударыня. А вам Версаль не понравился?

— О, Версаль мне понравился бы, будь он сейчас таким, каким оставил его ваш славный предок Людовик XIV. Но скажите, в каком он сейчас состоянии? Уныние, руины. О, буря весьма сочетается с празднеством, которое мне устроили. Разве сейчас не самое время для урагана, чтобы скрыть от народа убожество нашего дворца? Разве не желанна и не благодетельна ночь, которая укроет эти аллеи, заросшие травой, эти группы испачканных илом тритонов, пересохшие водоемы и искалеченные статуи? Так дуй же, южный ветер, неистовствуй буря, клубитесь, тяжелые тучи; скройте от всех глаз странный прием, который оказала Франция дочери императоров в тот день, когда та вложила свою руку в руку ее будущего короля!

Дофин, явно смущенный, поскольку он не знал, что ответить на эти упреки, а главное, на экзальтированную меланхолию, совершенно чуждую его характеру, в свой черед испустил глубокий вздох.

— Я огорчила вас, — сказала Мария-Антуанетта, — но только не подумайте, что во мне говорит гордость. Нет, вовсе нет! Если бы мне показали только Трианон, такой радостный, тенистый, цветущий, в котором, увы, гроза срывает листья с деревьев в рощах и мутит воду в прудах, я удовлетворилась бы этим прелестным гнездышком, но руины ужасают меня, они несовместимы с моей молодостью, а тут вдобавок на развалины обрушивается страшнейший ураган.

Новый порыв ветра, еще более ужасный, чем первый, потряс дворец. Принцесса в ужасе вскочила.

— Боже мой! Скажите, это не опасно? Скажите… Я умираю от страха!

— Ничуть. Версаль построен на насыпи и не может притянуть молнию. А если она и ударит, то, вероятней всего, в церковь, у которой острая крыша, или в малый замок — он угловатый. Вам же известно, что высокие предметы притягивают флюиды электричества, а плоские, напротив, отталкивают.

— Нет! — вскричала Мария-Антуанетта. — Не знаю! Не знаю!

Людовик взял эрцгерцогиню за руку — рука была холодна и дрожала.

В этот миг бледная молния залила комнату свинцово-фиолетовым светом. Мария-Антуанетта вскрикнула и оттолкнула дофина.

— Но что с вами, сударыня? — спросил он.

— Ах, при свете молнии вы показались мне мертвенно-бледным, осунувшимся, окровавленным, — ответила она. — Мне почудилось, что я вижу призрак.

— Это отсвет серного пламени, — сказал дофин, — и я могу объяснить вам…

Оглушительный удар грома, который раздался прямо над дворцом и, прокатившись по небу, затих где-то вдали, на несколько секунд прервал ученые объяснения, которые молодой принц вознамерился дать своей царственной супруге.

— Прошу вас, сударыня, не бойтесь, — продолжал он, когда вновь наступила тишина. — Оставим страхи толпе. Физические возмущения свойственны природе. И они ничуть не более удивительны, нежели состояние покоя. Покой и возмущение лишь сменяют друг друга: покой нарушается возмущением, возмущение умиротворяется покоем. К тому же, сударыня, это всего лишь гроза, а гроза является одним из самых естественных и часто встречающихся явлений природы. Не понимаю, почему она повергает вас в такой ужас.

— Ах, гроза сама по себе, наверное, не ужаснула бы меня до такой степени, но не кажется ли вам, что гроза в день нашей свадьбы становится чудовищным предзнаменованием, сливающимся с теми, что преследуют меня после приезда во Францию?

— О чем вы, сударыня? — воскликнул дофин, невольно чувствуя суеверный страх. — О каких предзнаменованиях вы говорите?

— О страшных, кровавых предзнаменованиях!

— Сударыня, говорят, у меня сильный и холодный ум. Быть может, я буду иметь счастье опровергнуть и развеять предзнаменования, которые так вас пугают?

— Сударь, первую ночь во Франции я провела в Страсбурге. Меня проводили в огромную комнату, а поскольку было темно, там горели свечи. И вот при свете свечей я увидела на стене потоки крови. У меня, однако, хватило храбрости подойти и со вниманием исследовать, что означает этот красный цвет. Оказывается, стена была завешена гобеленом, изображающим избиение младенцев. Искаженные лица, отчаянные взгляды, убийцы с пылающими глазами, сверкание мечей и секир, слезы, вопли матерей, стоны агонии рвались с этой стены, и в ней мне виделось нечто пророческое; я долго рассматривала ее, и она, казалось, оживала. Я оцепенела от страха и не могла спать. Ну, ответьте, ответьте, разве это не зловещее предзнаменование?

— Для женщины древности, возможно, да, но не для принцессы нашего века.

— Сударь, мать говорила мне, что наш век столь же чреват бедствиями, сколь небо, что вспыхивает у нас над головой, чревато серой, огнем и катастрофами. Вот почему я так боюсь, вот почему всякое предзнаменование кажется мне предостережением.

— Сударыня, трону, на который мы всходим, не грозят никакие опасности. Мы, короли, обитаем в заоблачных сферах. Мы попираем ногами молнии, и если они низвергаются на землю, то это мы мечем их.

— Увы, сударь, увы, мне было предсказано совсем иное.

— И что же это?

— Нечто ужасное, чудовищное.

— Предсказано?

— Верней, показано.

— Показано?

— Да, я видела, верьте мне, видела, и эта картина запечатлелась у меня в душе, запечатлелась так глубоко, что не проходит и дня, чтобы я не содрогалась, вспомнив ее, и не проходит ночи, чтобы я не увидела ее во сне.

— А вы не могли бы рассказать, что вы увидели? Или от вас потребовали сохранения тайны?

— Нет, не потребовали.

— Тогда расскажите.

— Слушайте же. Это невозможно описать. То была машина, поднятая над землей на чем-то наподобие эшафота, но на этом эшафоте были установлены две стойки, словно лестницы, и между этими стойками скользил нож, резак, топор. Я видела эту машину и, самое поразительное, видела свою голову, лежащую под ножом. Нож скользил между стойками, отделил мне голову от тела, и она покатилась и упала на землю. Вот, сударь, что я видела.

— Галлюцинация чистейшей воды, сударыня, — заявил дофин. — Я немножко знаком со всеми орудиями казни, с помощью которых исполняется смертный приговор, и можете быть уверены, ничего подобного не существует.

— О! — простонала Мария-Антуанетта. — Я не в силах избавиться от этого мерзкого воспоминания, хотя стараюсь как могу.

— Вы избавитесь от него, — заверил дофин, подойдя к жене. — Отныне рядом с вами любящий друг и верный защитник.

— Увы, — снова вздохнула Мария-Антуанетта и, закрыв глаза, опустилась в кресло.

Дофин еще приблизился к Марии-Антуанетте, и она почувствовала на щеке его дыхание.

В этот миг дверь, в которую вошел дофин, тихонько приотворилась, и любопытный жадный взгляд Людовика XV пронизал полумрак огромной комнаты, едва озаряемой двумя последними свечами, что, оплывая, догорали в золоченом канделябре.

Король уже открыл рот, видимо чтобы ободрить внука, как вдруг дворец огласился невыразимым грохотом, которому сопутствовала молния, обычно предшествующая грому; в ту же секунду столб белого пламени с зелеными проблесками низвергся на землю прямо перед окнами, разбив все стекла и сокрушив статую, стоявшую перед балконом, а затем с душераздирающим треском взлетел в небо и исчез, словно метеор.

Обе свечи погасли, задутые порывом ветра, ворвавшимся в комнату. Перепуганный дофин, шатаясь, попятился и прижался спиной к стене.

Дофина, полумертвая от страха, рухнула на молитвенную скамейку и замерла в оцепенении.

Людовик XV, решивший, что под ним сейчас разверзнется земля, в ужасе поспешил, сопровождаемый Лебелем, к себе в покои.

А в это время жители Версаля и Парижа, подобно стае вспугнутых птиц, разбегались во все стороны по дорогам, через сады и леса, преследуемые крупным градом, который, побив цветы в садах, листву на деревьях, рожь и пшеницу в полях, шиферные крыши и изящные скульптуры на зданиях, добавил к огорчениям еще и убытки.

Дофина, закрыв лицо ладонями, молилась и перемежала слова молитвы рыданиями.

Дофин с хмурым и бесчувственным видом глядел на воду, которая натекла в комнату через разбитые окна: в лужах, разлившихся по паркету, отражались синеватые высверки молний, которые вспыхивали без перерыва в течение нескольких часов.

Однако к утру все успокоилось, и с первыми лучами дня, скользнувшими по отливающим медью тучам, взору открылись опустошения, совершенные ночным ураганом.

Версаль стал неузнаваем.

Земля выпила потоп воды, деревья взяли на себя потоп огня; остались только грязь да деревья — расколотые, сломленные, сожженные змеей со сверкающим туловищем, которая именуется молнией.

Людовик XV, который был так напуган, что не смог уснуть, с рассветом велел Лебелю, не покидавшему его, подать одеться и вновь прошел по галерее, где в бледном свете утра пристыженно морщились уже знакомые нам картины — картины, созданные, чтобы их окружали цветы, граненый хрусталь и шандалы с горящими свечами.

В третий раз с вечера Людовик XV отворил дверь спальни новобрачных и вздрогнул, увидев, что будущая французская королева, бледная, с глазами, подведенными фиалковыми тенями, как у величественной Магдалины Рубенса, сидит, откинувшись назад, на молитвенной скамеечке; сон в конце концов унес ее горести, и заря с религиозным благоговением окрашивала лазурью ее белое одеяние.

В глубине на кресле, придвинутом к стене, покоился дофин Франции, и ноги его в шелковых чулках лежали в луже; он был бледен, как и его юная супруга, и так же, как у нее, лоб его покрывали капли холодного пота, который выступает, когда человека мучают кошмарные сны.

Брачное ложе было даже не смято.

Людовик XV нахмурил брови; скорбь, доселе неведомая ему, обожгла, словно раскаленным железом, королевское чело, которое оледенело от эгоизма, хотя разврат и пытался его отогреть.

Он покачал головой и возвратился к себе в покои, которые показались ему гораздо темней и куда более пугающими, чем ночью.