Жозеф Бальзамо. Том 1

38. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ КО ДВОРУ

Версаль прекрасен и всегда будет прекрасен, как все великое. Пускай его поверженные камни обрастают мхом, пускай его свинцовые, бронзовые и мраморные боги, сброшенные с пьедесталов, валяются в пересохших прудах, пускай давно не подстригаемые деревья на широких аллеях вздымают к небесам растрепанные кроны, — всегда, даже в руинах, Версаль будет казаться величественным и поразительным мечтателю или поэту, который с высокого балкона устремит взгляд к вечному небосводу, полюбовавшись сперва преходящим земным великолепием.

Но особенно величествен был Версаль в пору своего расцвета и славы. Когда безоружный народ, сдерживаемый цепью блистательных солдат, волнами бился о золоченые решетки, когда обитые бархатом, шелком и атласом кареты с горделивыми гербами катились по гулким мостовым, влекомые скачущими во весь опор горячими лошадьми, когда во всех окнах, освещенных, словно окна волшебного замка, виднелись люди, осыпанные бриллиантами, рубинами, сапфирами, и люди эти, повинуясь жесту одного-единственного человека, склонялись, как клонятся под ветром золотые колосья, среди которых виднеются белые маргаритки, пурпурные маки и лазоревые васильки, Версаль был поистине прекрасен, в особенности когда из его ворот мчались курьеры, направлявшиеся во все державы, когда по его бесконечным коврам и драгоценным мозаичным полам ступали короли, принцы, вельможи, военачальники и ученые всего цивилизованного мира.

А когда он принаряжался для какой-нибудь торжественной церемонии, когда пышность обстановки и яркое парадное освещение соединялись, дабы удвоить магию его сокровищ, вот тогда Версаль способен был внушить даже самым холодным умам понятие о том, какие чудеса способно породить человеческое воображение, а человеческое могущество — воплотить.

К таким церемониям относились приемы послов, а также и представление ко двору простых дворян. Людовик XIV, творец этикета, отводившего каждому надлежащее место в строго очерченных границах, пожелал, чтобы приобщение к блеску придворной жизни повергало избранных в почтительный трепет и в дальнейшем королевский дворец навсегда оставался для них неким храмом, куда им дозволено приходить на поклонение коронованному божеству и где каждый, имеет свое место на определенном удалении от алтаря.

Итак, Версаль, уже несколько поблекший, но все еще исполненный великолепия, распахнул все свои двери, зажег все светильники, выставил напоказ всю роскошь по случаю представления ко двору графини Дюбарри. Любопытный народ, голодный, убогий, но — странное дело! — забывающий о своем голоде и нищете при виде такого богатства, заполнил плац и Парижскую дорогу. Все окна дворца лучились светом, и дворцовые жирандоли казались издали звездами, плавающими в золотой пыли.

Ровно в десять король вышел из своих покоев. Он был наряжен пышнее обычного: на нем были кружева несметной цены, а одни только пряжки на подвязках и башмаках стоили чуть ли не миллион.

Г-н де Сартин предупредил его о заговоре, который составили накануне ревнивые дамы, поэтому на лице его лежала печать заботы: он опасался, что увидит в галерее одних мужчин.

Но вскоре он успокоился, обнаружив в салоне королевы, специально предназначенном для представлений, среди облака кружев и пудры, сверкающего огнями бриллиантов, сперва трех своих дочерей, затем г-жу де Мирпуа, поднявшую накануне такой переполох, и, наконец, всех прочих заговорщиц, которые вчера клялись, что останутся дома, а теперь стояли в первом ряду.

Герцог де Ришелье, словно генерал на поле боя, сновал от одной дамы к другой и восклицал:

— Ах, и вы здесь, вероломная!

Или:

— Я так и знал, что вы измените!

Либо еще:

— Что я вам говорил о заговорах?

— А как же вы сами, герцог? — возражали дамы.

— Я представлял в заговоре свою дочь, графиню д'Эгмонт. Поглядите, Септимании здесь нет: она одна вместе с госпожами де Граммон и де Гемене держит слово, так что свою участь я знаю. Завтра я в пятый раз поеду в изгнание или четвертый раз угожу в Бастилию. Решительно, больше я в заговорах не участвую.

Появился король. Все смолкло, и в наступившей тишине часы пробили десять: настало время торжественной церемонии. Многочисленные придворные окружили его величество. Там было более пяти десятков дворян, которые и не думали клясться, что не придут на представление; вероятно, по этой причине все они и присутствовали.

Первым делом король обратил внимание на то, что в этом блестящем собрании недостает г-жи де Граммон, г-жи де Гемене и г-жи д'Эгмонт.

Он приблизился к г-ну де Шуазелю, который усердно изображал совершенное спокойствие, хотя заметно было, что безразличие его напускное и стоит ему больших усилий.

— Я что-то не вижу герцогини де Граммон, — заметил король.

— Государь, — отвечал г-н де Шуазель, — моя сестра больна и просила меня засвидетельствовать вашему величеству свое глубочайшее почтение.

— Тем хуже! — проронил король, повернувшись спиной к г-ну де Шуазелю.

При этом он оказался лицом к лицу с принцем де Гемене.

— А где же госпожа принцесса де Гемене? — поинтересовался он. — Вы не привезли ее, принц?

— Не мог, государь: принцесса нездорова. Я заехал за ней, но нашел ее в постели.

— Что ж, тем хуже, тем хуже! — произнес король. — А вот и маршал. Добрый вечер, герцог.

— Государь… — промолвил старый царедворец, с юношеской гибкостью склоняясь в поклоне.

— Вы-то, как вижу, не заболели, — произнес король достаточно громко, чтобы г-н де Шуазель и г-н де Гемене его слышали.

— Государь, всякий раз, когда я могу иметь счастье лицезреть ваше величество, — отвечал герцог де Ришелье, — я чувствую себя превосходно.

— Но где же ваша дочь, госпожа д'Эгмонт? — осведомился король, оглядываясь по сторонам. — Почему я ее не замечаю?

Видя, что окружающие прислушиваются, герцог напустил на себя глубокую печаль:

— Увы, государь, как раз нынче вечером моя бедная дочь, к своему величайшему огорчению, лишена возможности почтительно засвидетельствовать вашему величеству верноподданнические чувства. Она больна, государь, очень больна…—

— Тем хуже! — отвечал король. — Если уж больна госпожа д'Эгмонт, отличающаяся самым крепким во Франции здоровьем… Тем хуже, тем хуже!

И король отвернулся от герцога де Ришелье, как до того от г-на де Шуазеля и г-на де Гемене.

Затем он обошел салон, причем особенно любезно приветствовал г-жу де Мирпуа, которая, похоже, чувствовала себя несколько неловко.

— Вот цена предательства, — шепнул ей на ухо маршал, — завтра вас осыплют почестями, а что-то будет с нами… Страшно подумать!

И герцог испустил вздох.

— Но по-моему, герцог, вы и сами, придя сюда, поступили по отношению к Шуазелям не слишком великодушно. А ведь вы клялись…

— Только за дочь, госпожа де Мирпуа, за мою бедняжку Септиманию! И вот она попала в немилость по причине своей чрезмерной верности.

— Собственному отцу! — заметила г-жа де Мирпуа.

Герцог притворился, что не расслышал ответа, который можно было расценивать как колкость.

— Не находите ли вы, сударыня, — спросил он, — что король не в духе?

— Еще бы! У него есть на то причины.

— Что вы имеете в виду?

— Уже четверть одиннадцатого.

— В самом деле, а графини нет. Послушайте, сударыня. Знаете, что я вам скажу?

— Говорите.

— У меня есть одно опасение.

— Какое?

— Не приключилось ли с бедной графиней какой-нибудь незадачи? Быть может, вам об этом что-нибудь известно?

— Мне? Откуда же?

— Ну, вы ведь с головой ушли в заговор.

— Что ж, — отвечала г-жа де Мирпуа, — между нами говоря, я и сама питаю опасения.

— Наша любезная герцогиня — опасный враг: подобно парфянам, она и при отступлении пускает стрелы, а сейчас ей пришлось отступить. Посмотрите, как тревожится господин де Шуазель, хоть и пытается изо всех сил казаться спокойным: он ни минуты не стоит на месте и не сводит глаз с короля. Неужто они что-то замыслили? Признайтесь!

— Я ничего не знаю, герцог, но полностью согласна с вами.

— Чего они этим добьются?

— Опоздания, дорогой герцог, а вы же знаете пословицу: «Кто поздно пришел, тому мосол». Завтра может случиться нечто непредвиденное, и тогда представление отложится до второго пришествия. Возможно, дофина прибудет в Компьень не через четыре дня, а завтра. Вероятно, они захотели выиграть завтрашний день.

— А знаете, сударыня, ваша сказочка, по-моему, весьма смахивает на правду. Графиня все не едет, черт побери!

— А король теряет терпение, видите?

— Он уже в третий раз подходит к окну. Король явно обеспокоен.

— Ну, скоро ему станет еще хуже.

— Почему?

— Так вот слушайте. Сейчас двадцать минут одиннадцатого.

— Да.

— И теперь я могу вам все рассказать.

— Я весь внимание.

Г-жа де Мирпуа оглянулась и прошептала:

— Знайте, она не приедет.

— О Господи, сударыня, что вы говорите! Но это же невообразимый скандал!

— Преступление, герцог, преступление, повод к судебному разбирательству, и нешуточному. Я знаю из верных рук, что там затеяно Бог весть что: и похищение, и грабеж, и даже, если угодно, оскорбление величества. Шуазели поставили на карту все.

— Очень неразумно с их стороны.

— Что поделаешь! Их ослепляют страсти.

— Вот, сударыня, преимущество таких людей, как мы, кто не ослеплен страстями: мы по крайней мере не теряем способности ясно видеть.

— Смотрите-ка, король опять подходит к окну.

В самом деле, Людовик XV, заметно помрачневший, встревоженный, раздраженный, вновь приблизился к окну и, держась рукой за резную оконную задвижку, прижался лбом к прохладному стеклу.

Тем временем вокруг, подобно ропоту листвы перед грозой, не смолкал говор придворных.

Все смотрели то на часы, то на короля.

Часы пробили половину. Их чистый звон, напоминающий звук вибрирующей стальной струны, постепенно замер, угасая в просторном зале.

К королю приблизился г-н де Мопу.

— Прекрасная погода, государь, — робко произнес он.

— Великолепная, совершенно великолепная. Вы что-нибудь понимаете, господин де Мопу?

— Вы о чем, государь?

— Об этом опоздании. Бедняжка графиня!

— Видимо, она заболела, государь, — предположил канцлер.

— Можно поверить, что госпожа де Граммон больна, что госпожа де Гемене больна, что госпожа д'Эгмонт тоже больна, но в то, что больна графиня, поверить невозможно!

— Государь, можно заболеть и от сильного переживания, а радость графини была столь велика!

— Все кончено, — промолвил Людовик XV, покачивая головой, — все кончено: она уже не приедет!

Хотя последние слова король произнес совсем тихо, в гостиной царило столь глубокое молчание, что почти все присутствующие услышали их.

Но никто даже мысленно не успел ему ответить, потому что в тот же миг под аркой застучали колеса въезжающих карет.

Все общество пришло в движение, все обменивались вопросительными взглядами.

Король отошел от окна и встал посреди салона, чтобы видеть, что делается в анфиладе, обращенной к галерее.

— Боюсь, что нас ждет неприятная неожиданность, — шепнула г-жа де Мирпуа на ухо герцогу, еле сдерживавшему тонкую улыбку.

Внезапно лицо короля прояснилось, глаза вспыхнули.

— Ее сиятельство графиня Дюбарри! — громогласно возвестил привратник обер-церемониймейстеру.

— Ее сиятельство графиня Беарнская!

Едва прозвучали эти имена, как все сердца затрепетали, обуреваемые самыми противоположными чувствами. К королю прихлынула толпа придворных, влекомых непреодолимым любопытством.

Г-жа де Мирпуа очутилась ближе всех к Людовику XV.

— О, до чего хороша! До чего хороша! — воскликнула она, набожно, словно в молитвенном экстазе, сложив руки.

Король обернулся и одарил г-жу де Мирпуа улыбкой.

— Нет, это не женщина, — изрек герцог де Ришелье, — это фея!

За ловкий комплимент герцог удостоился последнего отсвета королевской улыбки.

И в самом деле, никогда еще графиня не была так хороша, никогда еще столь пленительная улыбка, столь умело разыгранное волнение, столь скромный взор, столь благородная осанка, столь изящная поступь не вызывали восхищения в салоне королевы, а между тем, как мы уже сказали, все представления ко двору происходили в этом салоне.

Сказочно прекрасную графиню, одетую богато, но без чрезмерной пышности, а главное, изумительно причесанную, вела под руку графиня Беарнская, которая, несмотря на жестокую боль, не хромала, не морщилась, и только румяна осыпались с ее лица, от которого отхлынула кровь, потому что при каждом движении обваренная нога причиняла ей чудовищные страдания, отзывавшиеся в каждой частице ее тела.

Придворные не сводили глаз со странной пары.

Старая дама, в платье с глубоким вырезом, как во времена ее молодости, с прической высотой не меньше фута, с запавшими глазами, сверкающими словно глаза орлана, казалась при своем великолепном наряде и поступи скелета олицетворением минувших времен, протянувших руку временам нынешним.

Это сухое и холодное достоинство, ведущее исполненную неги и скромности красоту, особенно изумило и восхитило большинство присутствующих.

Контраст был столь разителен, что королю показалось, будто его возлюбленная, которую подвела к нему графиня Беарнская, стала еще моложе, еще свежее, еще очаровательнее, чем всегда.

В тот миг, когда по правилам этикета графиня Дюбарри преклонила колено, чтобы поцеловать королю руку, Людовик XV удержал ее и велел подняться, одним словом вознаградив за все, что она перенесла за последние две недели.

— Падать к моим ногам, графиня? — воскликнул король. — Да вы смеетесь! Это я должен пасть к вашим и сделал бы это с превеликой охотой!

Затем король раскрыл объятия, как того требует церемониал; ему полагалось сделать вид, будто он целует ее, но вместо этого он поцеловал ее по-настоящему.

— У вас очаровательная «крестница», сударыня, — обратился Людовик XV к графине Беарнской, — но надо сказать, что и у нее достойнейшая «крестная», которую я бесконечно рад снова видеть при дворе.

Старая дама поклонилась.

— Засвидетельствуйте почтение моим дочерям, графиня, — шепнул король г-же Дюбарри, — и покажите им, что вы умеете делать реверансы. Надеюсь, реверансы, которыми они вам ответят, придутся вам по вкусу.

Обе дамы двинулись дальше; придворные мгновенно расступились, давая им дорогу, но, казалось, воздух вокруг обеих графинь раскалился от взглядов, которые бросали на них присутствующие.

Три дочери короля, видя, что к ним приближается г-жа Дюбарри, вскочили, словно подброшенные пружиной.

Людовик XV наблюдал за ними. Его глаза, устремленные на принцесс, приказывали им выказать наивозможнейшую благосклонность и любезность.

Принцессы, немного волнуясь, присели в реверансе перед графиней Дюбарри, которая поклонилась им куда ниже, чем предписывал этикет; принцессы сочли, что это очень мило с ее стороны; поклон так их растрогал, что они обняли и расцеловали ее так же, как король, причем столь сердечно, что его величество, судя по всему, был в восторге.

Тут успех графини превратился в истинный триумф: самым медлительным и недостаточно ловким придворным пришлось чуть не час ждать, прежде чем они смогли засвидетельствовать свое почтение царице празднества.

А она без чванства, без злобы, без злорадства принимала комплименты и как будто забыла о всех кознях против себя. В ее великодушной благожелательности не было ничего наигранного: сердце ее переполняла радость, и в нем не оставалось места для ненависти.

Герцог де Ришелье не случайно в свое время одержал победу под Маоном: он умел маневрировать. Покуда все прочие придворные оставались на своих местах и следили за обменом реверансами, ожидая исхода представления, чтобы, смотря по тому, чем кончится церемония, либо воскурить новому идолу фимиам, либо низвергнуть его, маршал расположился позади табурета графини; подобно флигельману-кавалеристу, который занимает на равнине позицию на дистанции в сто туазов, чтобы дождаться, когда эскадрон развернется, и вновь оказаться на правом фланге, маршал поджидал графиню Дюбарри и неминуемо должен был оказаться рядом с ней без необходимости проталкиваться через толпу. Г-жа де Мирпуа, зная, что другу ее всегда сопутствует военное счастье, повторила тот же маневр: она незаметно пододвинула свой табурет к табурету графини.

Во всех концах салона завязывались разговоры: внешность и поведение г-жи Дюбарри подверглись дотошному разбору.

Графиня, защищенная любовью короля, милостивым приемом принцесс и поддержкой графини Беарнской, осмелела, обрела уверенность и стала рассматривать мужчин, обступивших короля, а также выискивать среди дам тех, кто был ей враждебен.

Внезапно ей закрыла обзор некая непрозрачная фигура.

— Ах, герцог! — произнесла г-жа Дюбарри. — Выходит, мне надо было прийти сюда, чтобы увидеться с вами.

— В каком смысле, сударыня? — изумился герцог.

— Да ведь я вас не видела добрую неделю ни в Версале, ни в Париже, ни в Люсьенне.

— Я предвкушал удовольствие встретить вас здесь нынче вечером, — отвечал старый царедворец.

— Быть может, вы предвидели эту встречу?

— Я был в ней уверен.

— Вот как! Что вы за человек, герцог, право слово! Знали — и не предупредили меня, вашего искреннего друга, а ведь я понятия не имела, что мы увидимся.

— Неужели, сударыня? — удивился герцог. — Разве вы не знали, что приедете сюда?

— Нет. Я была в том же положении, что Эзоп, когда он повстречался на улице с судьей. Тот спросил: «Куда ты идешь?» «Не знаю», — отвечал баснописец. «Вот как! В таком случае, ты идешь в тюрьму». — «Вот видите, — заметил Эзоп, — значит, я и в самом деле не знал, куда иду». Вот так же и я, герцог, могла предположить, что еду в Версаль, но не была в этом настолько уверена, чтобы утверждать. Поэтому вы оказали бы мне большую услугу, если бы навестили меня заранее, но… надеюсь, теперь-то вы меня навестите, не так ли?

— Сударыня, — отвечал Ришелье, с виду нисколько не уязвленный насмешкой, — не возьму в толк, почему вы сомневались, приедете ли вы в Версаль или нет.

— Отвечу: потому что мне подстроили каверзы.

И графиня устремила на герцога пристальный взгляд, который тот выдержал без малейшего смущения.

— Каверзы? Боже мой, графиня, что вы такое говорите?

— Во-первых, у меня похитили парикмахера.

— Парикмахера?

— Да.

— Почему же вы мне не сказали? Я прислал бы вам своего. Однако, прошу вас, не надо так громко! Я прислал бы вам своего, это сущее сокровище, бриллиант: его откопала госпожа д'Эгмонт. По сравнению с прочими куаферами он — истинный артист; поверьте, никто из королевских парикмахеров не может тягаться с моим любезным Леонаром.

— С Леонаром! — воскликнула г-жа Дюбарри.

— Да, этот юноша причесывает Септиманию, и она прячет его от всех, как Гарпагон[118] свою шкатулку. Впрочем, не вам жаловаться, графиня: вы причесаны изумительно и прекрасны, как день. Но вот что поразительно: форма этих локонов, как две капли воды похожи на тот набросок, что вчера сделал Буше по просьбе госпожи д'Эгмонт, причем она рассчитывала воспользоваться им сама, и только болезнь помешала ей в этом. Бедная Септимания!

Графиня вздрогнула и устремила на герцога еще более пристальный взгляд, однако герцог по-прежнему улыбался с самым непроницаемым видом.

— Ах, простите, графиня, я вас прервал… Вы что-то говорили о каверзах?

— Да, мало того, что у меня похитили парикмахера, у меня украли платье, изумительное платье.

— Ах, какая низость! Но в сущности, вы прекрасно без него обошлись: то, которое на вас, сшито из божественной ткани… По-моему, это китайский шелк, расшитый цветами, не правда ли? Что ж, если бы вы, оказавшись в затруднительном положении, обратились ко мне, как вам и следует поступать в будущем, я послал бы вам платье, которое заказала себе моя дочь ко дню вашего представления: оно до того похоже на ваше, что я побожился бы, что это оно и есть.

Г-жа Дюбарри стиснула руки герцога: теперь она начинала понимать, что за чародей вызволил ее из беды.

— Знаете, в какой карете я приехала, герцог? — спросила она.

— Не знаю, но надо думать, в своей собственной.

— Герцог, карету у меня похитили так же, как парикмахера и платье.

— Да вас ограбили до нитки! В какой же карете вы прибыли?

— Скажите мне сперва, какая карета у госпожи д'Эгмонт?

— По-моему, для нынешнего вечера она нарочно заказала себе новую карету, обитую белым атласом. Но на дверцах еще не успели нарисовать ее герб.

— Да, не правда ли, розу нарисовать можно куда быстрее, чем геральдические знаки? У Ришелье и Эгмонтов очень сложные гербы. Ах, герцог, вы просто прелесть!

И она протянула ему обе руки, благоухание и тепло которых старый царедворец ощутил, запечатлевая на них поцелуи.

Внезапно он почувствовал, что пальцы г-жи Дюбарри вздрогнули.

— Что с вами? — спросил он, озираясь.

— Герцог… — растерянно пролепетала графиня.

— Ну же, в чем дело?

— Кто этот человек, там, возле господина де Гемене?

— Этот, в мундире прусского офицера?

— Да.

— Смуглый, черноглазый, с выразительным лицом?

— Да, да.

— Графиня, это какой-то офицер в высоком чине, присланный, вне всяких сомнений, его величеством королем прусским, дабы почтить церемонию вашего представления ко двору.

— Не смейтесь, герцог, этот человек приехал во Францию уже три или четыре года назад. Я искала его повсюду и не могла найти, я его знаю.

— Вы ошибаетесь, графиня, это граф Феникс, иностранец, он приехал то ли вчера, то ли позавчера.

— Вы только взгляните, герцог, как он на меня смотрит!

— На вас все смотрят, сударыня: вы так прекрасны!

— Видите, он мне кланяется!

— Вам будут кланяться все, кроме тех, кто уже отдал поклон, сударыня.

Но графиня, охваченная необычным волнением, пропускала мимо ушей любезности герцога; устремив глаза на человека, приковавшего ее внимание, она, словно против воли, оставила собеседника и сделала несколько шагов навстречу незнакомцу.

Король, не терявший ее из виду, подметил это движение и, решив, что она нуждается в его обществе, благо в угоду приличиям он уже достаточно долго пробыл вдали от нее, подошел к ней с поздравлениями.

Но графиню слишком занимал незнакомец, и она была не в состоянии думать ни о ком, кроме него.

— Государь, — осведомилась она, — кто этот прусский офицер, который сейчас повернулся спиной к господину де Гемене?

— И смотрит на нас? — спросил Людовик XV.

— Да, — ответила графиня.

— Энергичное лицо, квадратная голова, стоячий воротник, шитый золотом?

— Да, да, именно он.

— Это посланец моего кузена короля Пруссии… какой-нибудь философ вроде своего монарха. Я попросил прислать его ради сегодняшнего вечера. Мне хотелось, чтобы посланник прусского философа почтил триумф Юбки Третьей[119].

— Но как его зовут, государь?

— Погодите, — король порылся в памяти. — А, вспомнил, граф Феникс.

— Это он, — прошептала г-жа Дюбарри, — это он, я уверена!

Король помедлил еще несколько мгновений, давая г-же Дюбарри время для новых вопросов, но, поскольку та хранила молчание, он, возвысив голос, обратился к присутствующим дамам:

— Сударыни! Завтра в Компьень прибывает дофина. Ровно в полдень мы будем встречать ее королевское высочество, и все дамы, представленные ко двору, приглашаются, кроме тех, разумеется, кто болен: поездка будет утомительная, и ее высочество дофина не захочет усугублять недомогание страждущих.

Король объявил это, сурово глядя на г-на де Шуазеля, г-на де Гемене и г-на де Ришелье.

Вокруг короля воцарилось испуганное молчание. Все прекрасно поняли смысл его слов: они означали немилость.

— Государь, — сказала г-жа Дюбарри, стоявшая по-прежнему рядом с королем, — прошу вас о снисхождении к графине д'Эгмонт.

— Не угодно ли вам объяснить почему?

— Потому что она дочь герцога де Ришелье, а господин де Ришелье — мой самый преданный друг.

— Ришелье?

— Я убедилась в этом, государь.

— Графиня, я сделаю все, о чем бы вы ни попросили, — ответил король.

И, приблизившись к маршалу, не сводившему взгляда с губ графини и если не слышавшему, то угадавшему, что она сказала, король обратился к нему:

— Надеюсь, дорогой герцог, госпожа д'Эгмонт к завтрашнему дню поправится.

— Несомненно, государь. Она поднимется на ноги и нынче вечером, если этого пожелает ваше величество.

И Ришелье склонился перед королем в поклоне, выражающем одновременно и почтение, и признательность.

Король нагнулся к уху графини и что-то ей шепнул.

— Государь, — отвечала она, приседая в реверансе, сопровождавшемся очаровательной улыбкой, — я ваша всепокорная подданная.

Жестом руки король попрощался с обществом и удалился в свои покои.

Едва он переступил порог салона, графиня устремила еще более испуганный, чем раньше, взгляд на странного незнакомца, столь сильно ее заинтересовавшего.

Этот незнакомец, как все, склонился в поклоне, пока король шествовал через салон; но с лица у него при этом не сходило поразительно надменное и даже угрожающее выражение. Затем, едва Людовик XV скрылся, он, проложил себе путь среди толпившихся в зале придворных и остановился в двух шагах от г-жи Дюбарри.

Графиня, влекомая непреодолимым любопытством, также сделала шаг ему навстречу. Незнакомец поклонился ей и сказал так тихо, что никто из окружающих не мог услышать:

— Вы узнаете меня, сударыня?

— Да, сударь, вы — прорицатель, предсказавший мне на площади Людовика Пятнадцатого мое будущее.

Иностранец поднял на нее ясный и спокойный взгляд.

— Итак, сударыня, я не солгал вам, когда предрек, что вы станете королевой Франции?

— Нет, сударь, ваше предсказание исполнилось или, во всяком случае, почти исполнилось. Теперь я со своей стороны готова сдержать данное вам слово. Говорите, сударь, чего вы желаете?

— Здесь не место, сударыня, да и время для моей просьбы еще не пришло.

— Когда бы вы ни высказали свою просьбу, я буду готова ее исполнить.

— Можно ли мне будет, сударыня, проходить к вам в любое время, в любом месте, в любой час?

— Заверяю вас в этом.

— Благодарю.

— Но под каким именем вы придете? Вы назоветесь графом Фениксом?

— Нет, я назовусь Жозефом Бальзамо.

— Жозеф Бальзамо… — повторила графиня, меж тем как загадочный незнакомец растворился среди придворных. — Жозеф Бальзамо! Что ж, запомним это имя!