Жозеф Бальзамо. Том 1

71. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

Руссо совершенно успокоился относительно состояния своего подопечного; Тереза раззвонила всем соседкам, что благодаря предписаниям ученейшего врача г-на де Жюсьё здоровью Жильбера отныне ничто не угрожает, а между тем в этот период общей успокоенности юноша по причине собственного упрямства и неискоренимой мечтательности подвергался самой большой опасности, какая только могла быть.

Руссо мог бы считаться доверчивым, не пусти в душе его корни подозрительность, весьма основательно подкрепленная некоторыми философскими соображениями.

Зная, что Жильбер влюблен, и поймав его однажды на бунте против врачебных указаний, Руссо рассудил, что молодой человек вновь совершит ту же ошибку, если будет иметь слишком много свободы.

Поэтому Руссо, как заботливый отец семейства, более тщательно, чем обыкновенно, запер мансарду на замок, позволив in petto[168] Жильберу подходить к окну, но лишив его возможности выйти за дверь.

Невозможно даже высказать, до какой степени эта забота, превратившая чердак в тюрьму, подстегнула неистовство и изобретательность Жильбера.

Для иных умов препятствия крайне плодотворны.

Куда больше, чем о скорейшем своем выздоровлении, Жильбер думал об Андреа, о счастье видеть ее, следить за нею, пусть даже издалека.

Но Андреа ни разу не показалась в окнах флигеля. И Жильбер, страстно пытавшийся сквозь толстые стены и плотные занавески проникнуть взглядом внутрь комнат, видел либо Николь, несущую лекарственные отвары на фарфоровом блюде, либо г-на де Таверне, который мерял шагами сад и время от времени яростно заправлял нос понюшкой табаку, словно желая прочистить мозги.

И все же эти картины несколько успокаивали молодого человека, так как свидетельствовали о болезни, а не о смерти.

«Там, за этой дверью, — думал Жильбер, — или за этой занавесью, дышит, томится и страдает та, которую я люблю и боготворю, та, при чьем появлении меня бросило бы в жар и по всему телу пробежала бы дрожь, та, в ком вся моя жизнь, кому посвящен каждый мой вздох».

И Жильбер раз по двадцать в час устремлялся к окну, внушая тем самым любопытной м-ль Шон опасение, как бы он не вывалился из него, наметанным взглядом прикидывал толщину внутренних стен флигеля, его размеры, и составлял в уме точный план: здесь, должно быть, спит г-н де Таверне, там службы и кухня, это комната Филиппа, это каморка, отведенная Николь, а вот тут — комната Андреа, святилище, за возможность хотя бы день постоять на коленях перед дверью которого юноша не раздумывая отдал бы жизнь.

По представлению Жильбера, святилище это представляло собой большую комнату, сообщающуюся с передней, от которой застекленной перегородкой была отделена каморка, где должна находиться, опять же по его предположению, кровать Николь.

— О, сколь счастливы, — восклицал в минуты ревнивого неистовства безумец, — сколь счастливы люди, проходящие по саду, в который выходит окно моего чердака и лестничные окна! Сколь счастливы они, безразлично ступающие по песку садовых дорожек! Ведь ночью оттуда можно услышать стоны и вздохи мадемуазель Андреа!

От намерения до исполнения куда как далеко, однако богатое воображение приближает исполнение, потому что неизменно изыскивает возможности для этого. Невозможное кажется ему вполне осуществимым: ведь оно умеет наводить мосты через бурные реки и устанавливать лестницы в неприступных горах.

Первые дни Жильбер только мечтал.

Потом он подумал, что счастливцы, которым он так завидует, обычные смертные и точно так же, как он, имеют ноги, чтобы ступать по дорожкам, и руки, чтобы открывать двери. И он стал представлять себе, какое было бы для него счастье незаметно прокрасться к этому запретному для него дому и приникнуть ухом к ставням, сквозь которые можно услышать, что там делается.

Но для Жильбера было недостаточно мечтать, ему нужно было немедленно осуществить свои мечтания.

Впрочем, к нему быстро возвращались силы. Юность ведь так изобильна и богата. Через три дня, возбужденный горячечными мечтами, Жильбер чувствовал себя сильным как никогда.

Жильбер нашел, что Жан Жак Руссо, заперев его на ключ, избавил его от преодоления самой большой трудности — пройти в калитку дома, где жила м-ль де Таверне.

Действительно, калитка эта выходила на улицу Цапли. Жильбер же, запертый на улице Платриер, не имел возможности оказаться на улице Цапли, так что у него и не может возникнуть никаких затруднений по части открывания калиток.

Оставались окна.

Окно его мансарды выходило на край крыши, под которой была отвесная стена высотой в сорок восемь футов.

Только пьяный или совершенный безумец рискнул бы спуститься по ней.

«Нет, все-таки двери — это великое изобретение, — мысленно говорил себе Жильбер, кусая кулаки, — а философ Руссо сделал их недоступными для меня!

Проще всего выломать замок, но тогда прости-прощай надежда вновь вернуться в этот гостеприимный дом.

Я убежал из Люсьенны, убежал из Таверне и если теперь убегу с улицы Платриер, то, значит, обреку себя все время убегать, иными словами, встану на путь, на котором не смогу ни одному человеку посмотреть в глаза без опасений услышать упрек в неблагодарности или легкомыслии.

Нет, господин Руссо не должен ничего знать».

И, высунувшись из окошка, Жильбер продолжал размышлять:

«Держась за черепицу ногами и руками, этими природными инструментами свободного человека, я пройду по кровельному желобу, правда очень узкому, но зато прямому и кратчайшей дорогой доберусь, если, конечно, доберусь, до соседнего окна.

А оно выходит на лестницу.

Если же я не дойду, сорвусь, то упаду в сад и разобьюсь. Во флигеле услышат, выбегут, подберут мое тело, узнают и оплачут. О, это будет красивая, возвышенная и поэтичная смерть! Великолепная смерть!

Если же дойду, а я уверен, что дойду, то влезу через окно на лестницу. Там босиком спущусь на второй этаж, окно которого выходит тоже в сад, — это примерно пятнадцать футов над землей — и спрыгну.

Увы, но у меня нет сейчас необходимых сил, необходимой ловкости!

Да, но есть шпалера, можно спуститься по ней.

Нет, трухлявая решетка шпалеры сломается, и я полечу вниз, но не убьюсь, не погибну благородной и поэтической смертью, а предстану глазам хозяев испачканный известкой, в разорванном платье, то есть в самом постыдном виде, вроде воришки, полезшего в сад за яблоками. Нет, об этом невыносимо даже думать! Г-н де Таверне велит привратнику отстегать меня или Ла Бри — надрать мне уши.

Впрочем, тут есть десятка два шнуров, которые можно связать вместе, следуя дефиниции господина Руссо: „Сноп слагается из соломинок“.

Ну что ж, позаимствую-ка на одну ночь у госпожи Терезы эти шнуры, навяжу на них узлы, а когда доберусь до благословенного окна второго этажа, привяжу веревку к оконной решетке или к водосточному желобу и спущусь в сад».

Жильбер обследовал кровельный желоб, отвязал и промерил шнуры, на глазок прикинул высоту, и все это время его не покидала уверенность в своих силах.

Из шнуров он сплел надежную веревку, испробовал свои силы, подтягиваясь на одной из чердачных балок, и был страшно рад, что во время этих упражнений его лишь один раз вырвало кровью. Все это укрепило его решимость предпринять ночную экспедицию.

Чтобы надежнее провести г-на Жака и Терезу, он притворился совершенно больным и оставался в постели до двух часов, то есть до того времени, когда Руссо, пообедав, отправлялся на прогулку, с которой возвращался домой только вечером.

Жильбер объявил, что собирается проспать до завтрашнего утра.

На это Руссо ответил ему, что сегодня вечером он ужинает в городе и что он очень обрадован столь рассудительным поведением Жильбера.

На сем они расстались.

Чуть Руссо ушел, Жильбер опять снял шнуры и сплел на этот раз уже по-настоящему надежную веревку.

Потом снова прощупал кровельный желоб и черепицу, после чего до самого вечера наблюдал за садом.