Жозеф Бальзамо. Том 1

46. КЕМ ОКАЗАЛСЯ Г-Н ЖАК

Жильбер с жаром принялся за работу, и лист его стал покрываться четко выписанными значками; старик, понаблюдав за ним какое-то время, уселся за стол и занялся правкой печатных листов, похожих на те, из которых были сделаны висевшие на чердаке мешки для бобов.

Так прошло три часа; пробило девять, когда в кабинет влетела Тереза.

Жак поднял голову.

— Скорее ступайте в гостиную, — распорядилась она. — К нам едет принц. Господи, когда кончатся эти наезды знати? Дай Бог, чтобы ему не пришло в голову, как однажды герцогу Шартрскому, позавтракать у нас!

— А что за принц? — негромко спросил Жак.

— Его высочество принц де Конти.

Услышав это имя, Жильбер изобразил на нотном стане такое «соль», что живи в то время Бридуазон[129], он назвал бы это не нотой, а к-к-кляксой.

— Принц, его высочество! — повторил он тихо.

Жак, улыбаясь, двинулся следом за Терезой, и та затворила дверь.

Убедившись, что остался один, взволнованный Жильбер поднял голову.

— Да где же я? — воскликнул он. — К господину Жаку ездят принцы! Герцог Шартрский, принц де Конти в гостях у переписчика!

Он подошел к двери и прислушался, сердце его стучало.

Г-н Жак и принц уже обменялись приветствиями, и теперь говорил принц.

— Я хотел бы увезти вас с собой, — сообщил он.

— С какой целью, принц? — поинтересовался Жак.

— Чтобы представить вас дофине. Для философии начинается новая эра, мой дорогой философ.

— Премного благодарен вам за добрые намерения, ваше высочество, но это никак не возможно.

— Однако же шесть лет назад вы сопровождали госпожу де Помпадур в Фонтенбло.

— Тогда я был на шесть лет моложе, а теперь прикован к креслу своими недугами.

— А также мизантропией.

— Пусть даже так, ваше высочество! Неужели свет столь уж интересен, чтобы ради него стоило утруждать себя?

— Дело обстоит так: в Сен-Дени на торжественной церемонии вам быть не обязательно, я повезу вас прямо в Мюэт, где послезавтра будет ночевать ее королевское высочество.

— Стало быть, ее королевское высочество прибывает завтра в Сен-Дени?

— Со всею свитой. Поверьте, эти два лье мы мигом проскачем, так что никаких неудобств вы не ощутите. Говорят, принцесса — прекрасная музыкантша, ученица Глюка.

Дальше Жильбер уже не слушал. Узнав, что послезавтра дофина вместе со свитой прибудет в Сен-Дени, он подумал вот о чем: Андреа окажется всего в двух лье от него.

При этой мысли молодой человек буквально ослеп, словно в глаза ему направили зажигательное зеркало.

Из двух чувств возобладало то, что было сильней. Любовь победила любопытство: на секунду Жильберу показалось, что в маленьком кабинете ему недостает воздуха, и он подбежал к окну с намерением отворить его, однако ставни были заперты изнутри на висячий замок — явно с целью, чтобы никто из квартиры напротив не смог увидеть, что происходит в кабинете г-на Жака.

Жильбер снова опустился на стул.

— Не желаю я больше подслушивать под дверьми, — проворчал он, — не желаю выведывать секреты этого горожанина, переписчика нот, моего покровителя, которого принц называет другом и хочет представить будущей королеве Франции, дочери императора, с которой мадемуазель Андреа беседовала чуть ли не коленопреклоненно. А вдруг я услышу что-нибудь о мадемуазель Андреа? Нет, нет, я не намерен уподобляться лакею. Ла Бри тоже подслушивал.

С этими словами Жильбер решительно отошел от двери, к которой опять было ринулся; руки его дрожали, глаза застилала пелена.

Чувствуя необходимость чем-нибудь по-настоящему отвлечься, так как переписывание слишком мало занимало его внимание, он взял книгу со стола у г-на Жака.

— «Исповедь», — с радостным удивлением прочитал он и подумал: «Та самая „Исповедь“, сотню страниц которой я проглотил с таким интересом». — «Издание снабжено портретом автора», — продолжал читать Жильбер. — А я ведь никогда не видел портрета господина Руссо! — воскликнул он. — Ну-ка, посмотрим.

Торопливо перевернув лист тонкой, полупрозрачной бумаги, закрывавший гравюру, он взглянул на портрет и изумленно вскрикнул.

В этот миг отворилась дверь, и в кабинет вошел Жак.

Жильбер сравнил лицо Жака с портретом в книге, и руки его задрожали, он выронил том и прошептал:

— Я у Жана Жака Руссо!

— Посмотрим, как вы переписали ноты, дитя мое, — с улыбкой проговорил Жан Жак, в глубине души польщенный восхищением юноши более, чем любым из бесчисленных триумфов своей славной жизни.

Обойдя взволнованного Жильбера, он подошел к столу и бросил взгляд на лист.

— Недурно, — похвалил он, — однако вы не всегда оставляете поля и не очень четко соединяете чертой ноты, которые играются вместе. Постойте, в этом такте у вас не хватает четвертной паузы, и потом, смотрите: тактовая черта проведена здесь неровно. Да, и половинные ноты рисуйте из двух полуокружностей. Неважно, если они будут соединяться не совсем точно. Совершенно круглая нота выглядит неизящно, да и хвостик к ней пририсовывать труднее… А в общем все верно, друг мой, вы — у Жана Жака Руссо.

— Ах, сударь, простите меня, что я наговорил вам столько глупостей! — сложив руки и готовый уже пасть на колени, возопил Жильбер.

— Значит, — пожав плечами, откликнулся Руссо, — понадобилось появление принца, чтобы вы узнали несчастного, гонимого женевского философа? Бедное дитя, счастливое дитя, не ведающее, что такое преследования!

— О да, я счастлив, но только потому, что вижу вас, познакомился и нахожусь рядом с вами.

— Благодарю, дитя мое, благодарю, однако чувствовать себя счастливым недостаточно, нужно трудиться. Теперь, когда вы попробовали, возьмите это рондо и попытайтесь переписать его, но уже на настоящей нотной бумаге. Оно короткое и довольно простое — главное, чтобы было чисто. Но откуда вы узнали?

Со сжавшимся сердцем Жильбер поднял томик «Исповеди» и показал Жану Жаку портрет.

— А, портрет! Точно такой же, помещенный в «Эмиле», был в свое время сожжен[130]. Но это неважно: пламя, будь то солнце или костер аутодафе, дает свет.

— Знаете ли вы, сударь, что я никогда даже не мечтал жить у вас? Знаете ли вы, что мои устремления дальше этого желания не простираются?

— Вы не будете жить у меня, друг мой, — ответил Жан Жак, — так как учеников я не держу. И я недостаточно богат для того, чтобы принимать и тем более держать у себя гостей.

Жильбер вздрогнул, и философ взял его за руку.

— Впрочем, не отчаивайтесь, — успокоил он молодого человека. — С минуты нашей встречи я изучаю вас, дитя мое: в вас много дурного, но много и хорошего. Призовите на помощь волю и боритесь со скверными задатками, не поддавайтесь гордыне, что вечно снедает философов, и в ожидании лучшего переписывайте ноты.

— О Боже, я совершенно выбит из колеи всем, что со мною произошло! — воскликнул Жильбер.

— И тем не менее все это так просто и естественно, дитя мое. Но как раз простые вещи больше всего и трогают людей с глубокой душой и быстрым разумом. Вы убегаете — откуда не знаю, я не требовал раскрыть вашу тайну, — вы бежите через лес и встречаете человека, собирающего гербарий; у него есть хлеб, а у вас нет, он делится с вами хлебом; вы не знаете, куда вам деваться, он предлагает вам кров; того, кого вы повстречали, зовут Руссо, и он говорит вам: «Первая заповедь философии такова: „Человек, полагайся на самого себя“». Поэтому, друг мой, переписав рондо, вы заработаете себе сегодня на пропитание. Итак, за дело, переписывайте рондо.

— О, как вы добры, сударь!

— Что же касается жилья — оно этажом выше, но только никакого чтения по ночам, или же пользуйтесь своей свечой, иначе Тереза будет ворчать. Вы еще не проголодались?

— Нет, сударь, — отвечал Жильбер, у которого перехватило дух.

— От вчерашнего ужина осталось чем позавтракать, так что не чинитесь и поешьте с нами, это будет в последний раз. Разумеется, если мы останемся добрыми друзьями, мы вас иногда будем приглашать на обед.

Жильбер покачал было головой, но Руссо жестом остановил его и продолжал:

— На улице Платриер есть маленькая кухмистерская для рабочих, вы сможете столоваться там, и дешево; я вас отрекомендую. А пока пойдемте завтракать.

Жильбер молча последовал за Руссо. Впервые в жизни он был покорен, правда человеком выдающимся.

Съев лишь несколько кусочков, он встал из-за стола и вернулся к работе. Молодой человек сказал правду: от перенесенного потрясения его желудок словно бы сжался и отказывался принимать пищу. Он проработал неотрывно весь день и к восьми вечера, изорвав три листа, смог чисто и разборчиво переписать четырехстраничное рондо.

— Не стану вам льстить, — изрек Руссо, — это еще довольно скверно, но прочесть можно. С меня десять су, прошу.

Жильбер взял деньги и поклонился.

— В шкафу есть хлеб, господин Жильбер, — предложила Тереза, на которую скромность, мягкость и прилежание Жильбера произвели благоприятное впечатление.

— Благодарю, сударыня, поверьте, я не забуду вашей доброты, — отозвался Жильбер.

— Берите, — проговорила Тереза, протягивая хлеб.

Жильбер уже собрался было отказаться, но увидев, как у Жана Жака нахмурились брови, как поджались его тонкие губы, понял, что своим отказом заденет хозяина.

— Благодарю, — сказал он и взял хлеб.

Сжимая в кулаке серебряную монетку в шесть су и четыре су медяками, полученные от Жана Жака, Жильбер отправился к себе в каморку.

— Наконец-то, — пробормотал он, входя в мансарду, — я сам себе хозяин. Впрочем, нет, не совсем: этот хлеб мне дали из милости.

И хотя молодому человеку хотелось есть, он положил хлеб на подоконник, так и не притронувшись к нему.

Затем, подумав, что во сне он забудет про голод, Жильбер задул свечу и растянулся на тюфяке.

Ночью он почти не спал, и рассвет застал его уже на ногах. Молодой человек вспомнил, как Руссо рассказывал ему про сад, куда выходит окно мансарды. Выглянув из него, Жильбер и в самом деле увидел красивый сад; за деревьями виднелся особняк, выходящий на улицу Жюсьен.

В одном из уголков сада среди молодых деревьев и цветов стоял маленький флигель с закрытыми ставнями.

Жильбер сперва подумал, что ставни заперты, так как в столь ранний час обитатели флигеля еще спят. Но поскольку ветви деревьев касались ставней, он понял, что во флигеле по меньшей мере всю зиму никто не жил.

И он снова стал любоваться прекрасными липами, скрывающими главное здание.

Неоднократно голод заставлял Жильбера обращать взгляд к ломтю хлеба, который накануне отрезала ему Тереза, однако юноша не прикасался к нему, желая доказать себе, что умеет владеть собой.

Пробило пять, и Жильбер подумал, что входная дверь, должно быть, уже открыта; умывшись, почистив одежду и причесавшись — вечером, поднявшись к себе, молодой человек обнаружил, что Жан Жак позаботился снабдить его предметами, необходимыми, чтобы совершить скромный туалет, — так вот, умывшись, почистив одежду и причесавшись, он взял кусок хлеба и сошел вниз.

Руссо, решивший на этот раз не будить молодого человека, быть может, из недоверчивости, а быть может, желая получше узнать привычки гостя, не затворил накануне дверь в свою комнату и теперь, услышав, что Жильбер спускается, стал следить за ним.

Тот, держа в руке хлеб, вышел на улицу.

К нему подошел какой-то бедняк, и Руссо увидел, как Жильбер отдал ему свой ломоть, потом зашел к булочнику, только что открывшему лавку, и купил краюху свежего хлеба.

«Сейчас пойдет в трактир, и плакали его десять су», — подумал Руссо.

Но он ошибся: жуя на ходу, Жильбер прошел к фонтану на углу улицы, попил, доел хлеб, еще раз напился, ополоснул рот, помыл руки и пошел назад.

— Кажется, — пробормотал Руссо, — мне посчастливилось больше, чем Диогену: я нашел человека[131].

Услыхав, как Жильбер поднимается по лестнице, Жан Жак поспешил открыть ему дверь.

Весь день прошел в упорных трудах. Монотонную работу переписчика Жильбер делал с присущей ему расторопностью, смышленостью и усидчивостью. Если он чего-то не понимал, то догадывался; его рука, покорная железной воле, уверенно и безошибочно выводила нотные знаки. Таким образом, к вечеру были готовы семь страниц — если и не отличавшихся изяществом, то по крайней мере безупречных.

Руссо оценил его работу как судья и философ в одном лице. Как судья, он раскритиковал форму нотных знаков, толщину штрихов, расстояние между паузами или точками, однако, убедившись, что Жильбер сделал заметные успехи по сравнению со вчерашним днем, уплатил ему двадцать пять су.

Как философ, он восхищался силой воли, которая может заставить восемнадцатилетнего юнца двенадцать часов кряду корпеть над работой, восхищался его гибким, подвижным телом и пылким характером; без труда угадав, что сердце молодого человека сжигает пламенная страсть, Руссо никак не мог решить, честолюбие это или любовь.

Жильбер взвесил на ладони полученные деньги: то были монеты в двадцать четыре су и в одно су. Он положил монету в одно су в карман, где лежали вчерашние деньги, и, радостно сжав в кулаке вторую, сказал:

— Сударь, вы — мой хозяин, поскольку, даете мне работу и даже бесплатно предоставили кров. Поэтому я считаю, что вы можете дурно обо мне подумать, если я что-нибудь сделаю, не предуведомив вас.

Руссо встревоженно взглянул на него и спросил:

— А что вы собираетесь сделать? Решили завтра не работать?

— Да, сударь, с вашего позволения я хотел бы завтра взять свободный день.

— Зачем? Хотите побездельничать? — осведомился Руссо.

— Мне хотелось бы побывать в Сен-Дени, сударь, — пояснил Жильбер.

— В Сен-Дени?

— Завтра туда прибывает дофина.

— А, верно, завтра в Сен-Дени празднество по случаю прибытия дофины.

— Вот-вот, — подтвердил Жильбер.

— Вот уж не думал, мой юный друг, что вы такой зевака, — проворчал Руссо. — К тому же мне казалось, что вы презираете помпезность абсолютной власти.

— Сударь…

— Взгляните на меня. Вы ведь неоднократно заявляли, что я для вас образец. Вчера приезжал принц крови, упрашивал меня прибыть ко двору. И там бы я увидел все не так, как вы, мой мальчик, — стоя на цыпочках и вытягивая шею за цепью гвардейцев, которые будут делать на караул проезжающей королевской карете, словно дарохранительнице со святыми дарами. Нет, меня приглашают явиться перед принцами, полюбоваться на улыбки принцесс. И что же? Я, скромный гражданин, отказался от этой чести.

Жильбер кивнул.

— А почему я отказался? — пылко продолжал Руссо. — Потому что не желаю двоедушничать, потому что рука, написавшая, что королевская власть — это беззаконие, не может тянуться за подачкой к королю, потому что я знаю — средства на все эти празднества отняты у народа, которому оставляют ровно столько, чтобы он не взбунтовался. Именно потому что я это знаю, я протестую против подобных празднеств, отсутствую на них.

— Сударь, поверьте, я понимаю всю возвышенность вашей философии, — промолвил Жильбер.

— Понимаете, но не следуете ей, поэтому позвольте вам сказать…

— Сударь, но я же не философ, — перебил старика Жильбер.

— Ответьте хотя бы, для чего вы идете к Сен-Дени.

— Сударь, я предпочел бы не отвечать.

Эти слова поразили Руссо; он понял, что за упорством молодого человека скрывается какая-то тайна, и взглянул на него даже с некоторым восхищением, изумляясь подобной твердости характера.

— Хорошо, — согласился он. — Причина, я вижу, у вас есть. Это меняет дело.

— Да, сударь, у меня есть причина, и она, клянусь вам, не имеет ничего общего с любопытством.

— Тем лучше, а может, и тем хуже. У вас, молодой человек, зрелые убеждения, и я зря требую от вас юношеской непосредственности и искренности.

— Я говорил вам, сударь, — печально ответил Жильбер, — что был несчастлив и, как все несчастные, не знал юности. Итак договорились, завтра вы меня отпускаете.

— Завтрашний день ваш, друг мой.

— Благодарю, сударь.

— А я, — продолжал Руссо, — когда вы будете любоваться пышностью высшего общества, открою один из гербариев и буду созерцать все великолепие природы.

— Сударь, — возразил Жильбер, — если бы вы шли на свидание с мадемуазель Галле в тот день, когда сунули ей за вырез платья веточку цветущей вишни, неужели вы не позабыли бы о всех гербариях мира?

— Вы правы, и я умолкаю, — ответил Руссо. — Вы молоды, дитя мое, так что отправляйтесь в Сен-Дени.

И когда радостный Жильбер затворил за собой дверь, философ прошептал:

— Все-таки это не честолюбие, это — любовь!