Жозеф Бальзамо. Том 1

22. ВИКОНТ ЖАН

Юный лейтенант конной гвардии дофина, поскольку это был именно он, при виде странной сцены, которая уже собрала вокруг почтовой станции всех женщин и детей деревни Ла-Шоссе, соскочил с коня.

Увидев Филиппа, хозяин на коленях ринулся, если можно так выразиться, к нежданному защитнику, ниспосланному ему Провидением.

— Господин офицер! — закричал он. — Знаете, что здесь происходит?

— Нет, — хладнокровно отвечал Филипп, — но надеюсь, мой друг, вы соблаговолите объяснить.

— Так знайте, здесь намерены силой взять лошадей ее королевского высочества дофины.

По лицу Филиппа было видно, что он воспринял это сообщение как совершенно невероятное.

— И кто же хочет взять лошадей?

— Вот этот господин, — заявил хозяин, тыча пальцем в виконта Жана.

— Этот господин? — переспросил Филипп.

— Да, черт побери, он самый! — вступил в разговор виконт.

— Вы заблуждаетесь, — произнес Филипп, покачав головой. — Это невозможно, в противном случае этот господин либо сумасшедший, либо не дворянин.

— А вот тут, дорогой лейтенант, вы дважды ошиблись, — возразил виконт. — У того, о ком вы говорите, и голова в полнейшем порядке, и он ездил и будет ездить в каретах его величества[61].

— Так как же, если у вас в порядке голова и вы ездите в каретах его величества, вы осмелились посягнуть на лошадей дофины?

— Во-первых, здесь шестьдесят лошадей, а для запряжки кареты ее королевского высочества потребуется всего лишь восемь, а во-вторых, я был бы безмерно огорчен, если бы те три лошади, что я взял наугад, оказались как раз из запряжки дофины.

— Совершенно верно, здесь шестьдесят лошадей, как совершенно верно и то, что ее королевскому высочеству нужно всего лишь восемь, — ответил Филипп де Таверне, — и тем не менее все эти лошади, от первой до шестидесятой, предназначены для ее королевского высочества, и вы не можете не признать, что всем, кто составляет двор принцессы, положены известные отличия.

— Как видите, я их признаю, поскольку выбрал эту запряжку, — насмешливо бросил виконт. — Может быть, вы мне велите идти пешком, тогда как наглецы лакеи ездят четверней? Проклятье! Пусть лучше они последуют моему примеру и удовлетворятся тремя лошадьми — тогда у них еще кое-что останется.

— Сударь, если лакеи ездят четверней, то только потому, что так повелел король, — отвечал Филипп, протянув руку к виконту и как бы призывая его этим жестом не упорствовать и сойти с избранной дороги. — Лучше уж прикажите, сударь, своему лакею отвести этих коней туда, где вы их взяли.

Произнесено это было с такой твердостью и вместе с тем с такой учтивостью, что надо было быть последним негодяем, чтобы ответить без должной вежливости.

— Возможно, дражайший лейтенант, вы имели бы основания так говорить, — бросил виконт, — когда бы в ваши обязанности входило следить за этими животными, но до сей поры я как-то не слышал, что конногвардейцы дофина повышены до сана конюхов. Так что закройте лучше глаза, велите своим людям сделать то же самое, и разойдемся по-доброму.

— Заблуждаетесь, милостивый государь: я не повышен и не понижен до сана конюха, и то, что я сейчас делаю, входит в мои обязанности, поскольку ее высочество дофина самолично послала меня вперед, дабы я озаботился о подменах на станциях.

— Тогда другое дело, — согласился Жан, — и все же позвольте мне вам сказать, любезный мой офицерик, что служба ваша достойна всяческого сожаления. Если эта юная дама начинает с такого отношения к армии…

— О ком вы изволите говорить в подобных выражениях? — прервал его Филипп.

— О ком же, черт побери, как не об австриячке.

Лицо Филиппа де Таверне стало белее его галстука.

— Вы осмелились сказать, сударь… — произнес он.

— Я не только осмелился сказать, но осмеливаюсь действовать, — бросил виконт Жан. — Патрис, друг мой, запрягайте и поторопитесь: я спешу.

Филипп схватил за повод первую лошадь и ровным голосом произнес:

— Милостивый государь, надеюсь вы будете настолько любезны и соблаговолите сообщить мне, кто вы?

— Вам это так необходимо?

— Да, необходимо.

— Извольте. Я — виконт Жан Дюбарри.

— Что? Брат этой…

— Которая велит бросить вас в Бастилию, лейтенант, если вы прибавите еще хоть слово.

Произнеся эту угрозу, виконт полез в экипаж.

Филипп встал у дверцы.

— Господин виконт Жан Дюбарри, не окажете ли вы мне честь выйти из кареты?

— Этого только не хватало! У меня нет времени, — ответил виконт и попытался закрыть дверь.

— Если вы, милостивый государь, промедлите еще секунду, — продолжал Филипп, держа левой рукой дверь и не давая ее затворить, — даю вам слово чести, что я проткну вас насквозь своею шпагой.

Говоря это, он правой рукой выхватил шпагу из ножен.

— Ну, это слишком! — воскликнула Шон. — Это же убийство! Жан, откажитесь от лошадей, откажитесь!

— Ах, так вы мне угрожать! — прошипел разъяренный виконт, хватая шпагу, которую он только что положил на переднее сиденье.

— И угроза будет приведена в исполнение, если через секунду — вы слышите? — через секунду вы не выйдете из экипажа, — предупредил Филипп де Таверне и взмахнул шпагой, со свистом рассекшей воздух.

— Мы никогда отсюда не уедем, — шепнула Шон на ухо Жану, — если вы не смягчите этого офицерика.

— Ни мягкость, ни сила не помешают мне исполнить свой долг, — с учтивым поклоном отпарировал Филипп, слышавший совет, который м-ль Шон дала брату. — Лучше порекомендуйте этому господину подчиниться, а иначе, именем короля, которого я представляю, я буду вынужден убить его, если он согласится драться, или арестовать, если он откажется.

— А я вам говорю, что уеду, что бы вы там ни делали! — заорал виконт, выскакивая из кареты и одновременно вытаскивая из ножен шпагу.

— Это мы еще посмотрим, сударь, — ответил Филипп, становясь в позицию и направляя шпагу в сторону виконта. — Вы готовы?

— Господин лейтенант, — обратился к нему бригадир, старший в команде из шести человек, с которой прибыл Филипп, — может, нам нужно…

— Не вмешивайтесь, — приказал лейтенант, — это наше личное дело. Я к вашим услугам, господин виконт!

М-ль Шон взвизгнула, а Жильберу захотелось, чтобы карета стала такой же глубокой, как колодец: тогда он смог бы надежно спрятаться.

Первым атаковал Жан. Он на редкость умело орудовал шпагой, а этот род оружия требует расчетливости едва ли не больше, чем физической ловкости.

Но, похоже, ярость несколько поуменьшила искусность виконта. Филипп же, напротив, действовал своей шпагой, словно рапирой; казалось, он просто упражняется в зале для фехтования.

Виконт отступал, нападал, прыгал вправо, влево, при каждом выпаде кричал наподобие армейских фехтмейстеров.

В противоположность ему Филипп, стиснув зубы и сощурив глаза, твердо и неколебимо, подобно изваянию, стоял на месте, все замечая, все предвидя.

Присутствующие, и Шон в том числе, молча наблюдали за поединком.

Бой продолжался уже минуты три, но ни один финт виконта, всякий раз сопровождающийся криком, ни одно его притворное отступление не заставили Филиппа сдвинуться с места. При этом Филипп, вне всякого сомнения изучавший манеру противника, сам не сделал еще ни одного выпада.

Вдруг виконт Жан попытался нанести Филиппу удар и вскрикнул.

В тот же миг на манжете у него начало расплываться красное пятно, и по пальцам побежали струйки крови.

Парируя удар, Филипп поразил противника в предплечье.

— Сударь, вы ранены, — предупредил он.

— Да я и без вас это чувствую! — побледнев и выронив шпагу, крикнул виконт Жан.

Филипп поднял ее, протянул противнику и сказал:

— Ступайте, сударь, и не делайте больше подобных глупостей.

— Проклятье! Если я их делаю, я сам за них и расплачиваюсь, — пробурчал виконт и, видя, что Шон выскочила из кареты, спеша оказать ему помощь, крикнул: — Скорей, Шоншон, скорей!

— Сударыня, — обратился к ней Филипп, — прошу вас отдать мне справедливость и признать, что это произошло не по моей вине. Я же со своей стороны весьма сожалею, что вынужден был прибегнуть к крайнему средству и обнажить шпагу при даме.

Поклонившись, он оставил брата и сестру и подошел к смотрителю почтовой станции со словами:

— Распрягайте, мой друг, лошадей и отведите их на место.

Жан погрозил Филиппу кулаком, но тот только пожал плечами.

— О, глядите, — вдруг крикнул смотритель, — как раз тройка вернулась! Куртен! Куртен! Немедленно перепрягайте их в карету этого господина.

— Но, хозяин… — начал было кучер.

— Не спорьте! Господин спешит, — прервал его смотритель и повернулся к виконту: — Не отчаивайтесь, сударь. Вот как раз и лошади подоспели.

— Превосходно, — буркнул Жан Дюбарри. — Но лучше бы они вернулись полчаса назад.

Подрагивая ногой, он смотрел, как Шон своим носовым платком перевязывает ему проколотую насквозь руку.

Филипп снова вскочил в седло и отдавал распоряжение с таким видом, словно ничего не случилось.

— Поедемте, братец, поедемте, — приговаривала Шон, ведя Жана Дюбарри к карете.

— А арабский жеребец? — воскликнул он. — Ладно, пусть идет ко всем чертям! Сегодня у меня невезучий день.

И он влез в карету.

— Ну вот, теперь мне и ноги будет не вытянуть, — сказал он, увидев Жильбера.

— Сударь, я был бы в крайнем отчаянии, если бы оказалось, что я причиняю вам неудобство, — промолвил юноша.

— Перестаньте, Жан, перестаньте, — вступилась за Жильбера м-ль Шон, — оставьте мне моего философа.

— Пускай он сядет на козлы, черт побери!

Жильбер покраснел.

— Я не лакей, чтобы сидеть на козлах, — отрезал он.

— Поглядите-ка на него! — изумился Жан.

— Если вы позволите мне выйти, я выйду.

— Так какого черта! Выходите! — рявкнул Жан.

— Нет, нет, сядьте лучше напротив меня, — сказала Шон, удерживая юношу за руку. — Так вы не будете беспокоить моего брата.

Наклонясь к виконту, она шепнула ему на ухо:

— Он знает человека, который вас ранил.

Глаза Жана Дюбарри радостно сверкнули.

— Отлично! Тогда пусть остается. И как же звать этого господина?

— Филипп де Таверне.

В этот момент молодой офицер проезжал рядом с каретой.

— Эй, офицерик! — крикнул ему Жан. — Вы сейчас, разумеется, горды собой, но придет и мой черед.

— А это мы увидим, когда вам только будет угодно, сударь, — невозмутимо ответил Филипп.

— Еще как увидим, господин Филипп де Таверне! — крикнул Жан, постаравшись не упустить, какое впечатление произведет на молодого человека то, что его назвали по имени.

И действительно, Филипп с неподдельным удивлением, к которому примешивалось легкое чувство тревоги, поднял голову, однако, в тот же миг овладев собой, с неподражаемым изяществом приподнял шляпу и бросил:

— Доброго пути, господин Жан Дюбарри.

Карета рванулась с места.

— Тысяча чертей! — поморщившись, произнес виконт. — Знаешь, милая Шон, мне ужасно больно.

— На первой же станции, где будем менять лошадей, потребуем врача, покуда этот мальчик будет завтракать, — сказала Шон.

— А мы ведь и правда не позавтракали, — заметил Жан. — Но у меня боль отбила аппетит, я чувствую только страшную жажду.

— Хотите стаканчик вина?

— Разумеется. Налейте.

— Сударь, — позвольте мне высказать одно замечание, — вступил в беседу Жильбер.

— Ну, высказывайте.

— В вашем состоянии наихудшее питье — это вино.

— Вот как? — удивился виконт и, поворотясь к Шон, поинтересовался: — А этот твой философ случайно не врач?

— Нет, сударь, я не врач, но если Господу будет угодно, когда-нибудь стану им, — ответил Жильбер. — Просто в одном сочинении, предназначенном для военных, я прочел, что раненые прежде всего должны остерегаться использовать в качестве питья ликеры, вино и кофе.

— А так вы прочли… Что ж, тогда поставим на этом точку.

— Но ежели вы, господин виконт, соблаговолите дать мне свой носовой платок, я пойду смочу его в этом ручье и оберну им вашу руку. Вам сразу станет гораздо легче.

— Сделайте это, мой друг, — попросила Шон. — Форейтор, стой!

Форейтор остановил лошадей, и Жильбер отправился смочить платок виконта в речушке.

— Этот мальчишка помешает нам поговорить, — сказал Жан Дюбарри.

— Поговорим на провансальском, — предложила Шон.

— Меня так и подмывает крикнуть форейтору: «Пошел!» — и оставить его с моим платком.

— Вы совершите ошибку: он может быть нам полезен.

— В чем?

— Он уже сообщил мне крайне важные сведения.

— О ком?

— О дофине, а только что, и вы сами были тому свидетелем, назвал имя вашего противника.

— Ладно, пусть остается.

Тут как раз подоспел Жильбер с платком, смоченным в ледяной воде.

Холодный компресс, наложенный на руку, принес, как и предвидел Жильбер, большое облегчение виконту.

— Ей-богу, он оказался прав: мне стало лучше, — объявил виконт. — Что ж, поговорим.

Жильбер закрыл глаза и навострил уши, но был обманут в своих ожиданиях. На предложение брата поговорить Шон ответила на том ярком и пылком диалекте, что приводит в отчаяние парижан, которые воспринимают провансальское наречие только как рокот картавых согласных, перекатывающихся по певучим гласным.

Как ни старался Жильбер владеть собой, все же он выдал свою досаду непроизвольным жестом, который не ускользнул от внимания Шон, и она в утешение ласково ему улыбнулась.

И эта улыбка заставила Жильбера осознать одно весьма лестное для него обстоятельство: он, никто, ничтожество, вызвал уважительное отношение виконта, к которому благоволит король.

Ах, если бы Андреа увидела его в этой прекрасной карете!

Жильбер просто раздувался от гордости.

Что же касается Николь, о ней он даже не вспомнил.

Брат и сестра продолжали говорить по-провансальски.

— О! — вдруг воскликнул виконт, наклонясь к дверце кареты и глядя назад.

— Что такое? — спросила Шон.

— За нами скачет арабский жеребец!

— Какой арабский жеребец?

— Тот, которого я хотел купить.

— Смотрите-ка, на нем скачет женщина, — удивилась Шон. — Что за прелесть!

— Вы о ком — о женщине или о лошади?

— О женщине.

— Окликните ее, Шон. Может быть, вас она не испугается так, как меня. Я дам за коня тысячу пистолей.

— А за женщину? — со смехом поинтересовалась Шон.

— Ради нее я готов разориться… Ну, окликните ее!

— Сударыня! — крикнула Шон. — Сударыня!

Но женщина с огромными черными глазами, закутанная в белый плащ, в серой фетровой шляпе, украшенной длинными перьями, промчалась стрелой по другой стороне дороги, покрикивая:

— Avanti[62], Джерид! Avanti!

— Итальянка, — заметил виконт. — Красивая женщина, черт побери, и, не будь мне так больно, я бы выскочил из кареты и помчался следом за ней.

— Я знаю ее, — сообщил Жильбер.

— Поди ж ты, этот юный крестьянин — прямо-таки альманах здешней провинции: знает всех и вся!

— Как ее зовут? — спросила Шон.

— Лоренца.

— И кто она?

— Жена колдуна.

— Какого колдуна?

— Барона Жозефа Бальзамо.

Брат и сестра переглянулись.

Взгляд сестры, казалось, говорил: «Ну что, я была не права, оставив его?» «Признаю: права», — ответил взглядом брат.