Жозеф Бальзамо. Том 2

96. ПАРЛАМЕНТЫ

Пока под липами и в цветниках Трианона зрели и распускались мелкие интрижки, оживлявшие существование незначительных обитателей этого мирка, в городе, над дворцом Фемиды, подобно грозной буре, нависли огромные крылья великих интриг, — так, ударившись в мифологию, написал об этом своей сестре Жан Дюбарри.

Измельчавшие остатки былой французской оппозиции, парламенты, воспряли под владычеством капризного Людовика XV; но, с тех пор как пал их покровитель г-н де Шуазель, они чуяли приближение опасности и готовились отвратить ее с помощью самых энергичных мер, на какие только были способны.

Великие всеобщие потрясения всегда начинаются с какого-нибудь частного спора, точно так же, как сражения между двумя армиями начинаются со стычек между отдельными стрелками.

С тех пор как г-н де Ла Шалоте принялся за герцога д'Эгийона, воплотив в этой вражде войну третьего сословия против феодалов, общественное мнение свято уверовало, что так оно и есть, и не потерпело бы подмены этого вопроса другим.

Итак, король, на которого Бретань и вся Франция обрушила целый ливень более или менее почтительных и смиренных увещеваний, склонился под влиянием г-жи Дюбарри на сторону феодальной партии против третьего сословия и назначил герцога д'Эгийона командиром легкой конницы.

Г-н Жан Дюбарри выразил это как нельзя точнее; любезные и верные парламентские советники получили оглушительную пощечину.

Как они воспримут эту пощечину? Вот вопрос, непрестанно волновавший и будораживший город и двор.

Члены парламента — люди искушенные; там, где другие стали бы в тупик, они найдут выход.

Сначала они как следует столковались между собой обо всех обстоятельствах и последствиях нанесенного им оскорбления, а затем, установив, что оскорбление было нанесено и достигло цели, приняли нижеследующее решение.

Парламент в своем заседании рассмотрит поведение бывшего губернатора Бретани и вынесет свое суждение.

Но король парировал удар, запретив пэрам и принцам присутствовать при каком бы то ни было разбирательстве, касающемся герцога д'Эгийона; этот запрет был свято соблюден.

Тогда парламент, решившись исполнить дело своими силами, издал постановление, в коем объявлялось, что на герцога д'Эгийона падают тяжкие обвинения и серьезные подозрения в разных неблаговидных поступках, в том числе и таких, которые пятнают его честь, а посему герцог временно лишается прерогатив пэра, покуда окончательным и бесповоротным решением, изданным на совете пэров в согласии с правилами и формальностями, предписанными законами страны и королевскими повелениями, он не будет полностью очищен от обвинений и подозрений, пятнавших его честь.

Однако само по себе это постановление, принятое в парламенте в присутствии заинтересованных лиц и занесенное в протоколы, еще ничего не значило; требовалась огласка, требовалось, чтобы общество об этом узнало; словом, нужен был тот скандал, какой безбоязненно производит во Франции песенка — потому-то песенка и является самодержавной властительницей людей и событий. Значит, постановлению парламента нужно было придать силу песенки.

Париж был рад-радехонек ввязаться в скандал; Париж, постоянно пребывавший в кипении, недовольный и двором, и парламентом, с нетерпением ждал повода посмеяться, дабы потом от смеха перейти к слезам, благо поводы для слез не иссякали у него вот уже сто лет.

Итак, постановление было издано должным образом; парламент поручил своим комиссарам лично проследить за тем, как оно будет печататься. Постановление было отпечатано в десяти тысячах экземпляров, которые тут же были распространены.

Затем, поскольку правила требовали ознакомить с решением парламента главное заинтересованное лицо, те же самые комиссары поехали в особняк герцога д'Эгийона, который как раз прибыл в Париж для важного и неотложного свидания.

Это свидание было вызвано необходимостью объясниться наконец прямо и откровенно с его дядей маршалом Ришелье.

Благодаря Рафте весь Версаль за какой-нибудь час узнал о доблестном сопротивлении старого герцога приказу короля касательно поста г-на де Шуазеля. Благодаря Версалю эта весть облетела весь Париж и всю Францию; поэтому г-н де Ришелье находился на гребне славы и с высоты его как истинный политик строил рожи г-же Дюбарри и своему обожаемому племяннику.

Такое положение было не слишком-то выгодно герцогу д'Эгийону, и так уже стяжавшему всеобщую неприязнь. Народ ненавидел маршала, однако побаивался его, потому что он был живым воплощением знати, столь почитаемой и почтенной в правление Людовика XV; к тому же маршал был так непостоянен, что, приняв решение, мог сразу же без зазрения совести поступить наоборот, если того требовали обстоятельства или просто ради красного словца; одним словом, Ришелье был опасным врагом, и неприятней всего для недругов была его склонность к неприятным сюрпризам.

Герцог д'Эгийон сознавал, что после свидания с г-жой Дюбарри в его броне появилось два изъяна. Догадываясь о том, какая мстительная злоба таилась под напускным спокойствием Ришелье, он поступил так, как следует поступать в бурю: встретил ее пушечным залпом, уверенный, что понесет меньшие потери, если храбро устремится в битву.

Итак, он принялся повсюду искать дядюшку, чтобы серьезно с ним объясниться; но с тех пор, как маршал проведал об этом желании племянника, осуществить его оказалось весьма трудно.

Ответом на каждую вылазку было отступление; стоило маршалу издали завидеть племянника, как, состроив ему улыбку, Ришелье тут же окружал себя толпой людей, при которых объясняться было немыслимо; укрывшись за ними, как в неприступном форте, он бросал вызов своему недругу.

Герцог д'Эгийон пошел напролом.

Он попросту явился в Версаль, в дом своего дяди.

Однако Рафте, дежуривший у окошка, выходившего во двор, узнал ливреи герцога и предупредил хозяина.

Герцог ворвался прямо в спальню маршала; там он застал Рафте, который, лучась доверительнейшей улыбкой, пустился в откровенности и поведал ему, что его дядюшка не ночевал дома.

Г-н д'Эгийон закусил губу и удалился.

Вернувшись домой, он написал маршалу письмо, в коем испрашивал аудиенции.

Маршал не мог не ответить. Отказать в аудиенции он тем более не мог, а если он примет племянника, то как избежать объяснения? Г-н д'Эгийон был слишком похож на тех очаровательных и любезных забияк, что прячут свои гнусные умыслы под маской самой очаровательной обходительности, с поклонами приводят врага в пустынное место и беспощадно закалывают.

Маршал был не настолько тщеславен, чтобы тешить себя иллюзиями: он знал, как силен его племянник. Очутившись лицом к лицу с дядей, он вырвет у него или прощение, или уступку. Но о прощении не могло быть и речи, а уступки врагу — самая пагубная ошибка в политике.

Поэтому, получив письмо, он притворился, будто на несколько дней уехал из Парижа.

Рафте, с которым он советовался по этому поводу, дал ему такой совет:

— Еще немного — и мы погубим господина д'Эгийона. Наши друзья в парламенте сделают все, что требуется. Если господин д'Эгийон об этом догадывается и сумеет до вас добраться раньше, чем разразится скандал, он вырвет у вас обещание помочь ему в беде, потому что, как бы вы на него ни сердились, интересы семьи все равно должны быть для вас важнее; а если вы откажете ему в поддержке, он уйдет, объявив, что вы его враг и что все зло исходит от вас; тогда ему станет легче — мы ведь всегда испытываем облегчение, когда узнаем причину наших несчастий, даже если мы ничего не в силах поправить.

— Совершенно справедливо, — согласился Ришелье. — Но не могу же я вечно скрываться. Когда грянет скандал?

— Через неделю.

— Это точно?

Рафте извлек из кармана письмо от одного из членов парламента; письмо это состояло всего из двух строк следующего содержания:

«Решено вручить постановление. Это будет сделано в четверг, таков последний срок, установленный корпорацией».

— В таком случае ничего нет проще, — заметил маршал. — Верни герцогу его письмо и приложи к нему несколько слов, написанных твоей рукой:

«Ваша светлость!

Извещаю Вас, что г-н маршал находится в отъезде, в ***. Перемена климата предписана г-ну маршалу его врачом, который находит, что он несколько утомлен. Если Вы, как я предположил исходя из того, что Вы изволили говорить мне на днях, желаете встретиться с г-ном маршалом, могу Вас заверить, что в четверг вечером его светлость вернется из *** в свой особняк в Париже и будет ночевать дома, следовательно, Вы его непременно застанете».

— А теперь, — добавил маршал, — спрячь меня где-нибудь до четверга.

Рафте досконально выполнил эти поручения. Записка была составлена и отправлена, убежище тоже нашлось. Однако его светлость герцог де Ришелье ужасно скучал и однажды вечером покинул свое укрытие ради того, чтобы съездить в Трианон и повидать Николь. Он ничем не рисковал, во всяком случае, так ему казалось, поскольку он знал, что герцог д'Эгийон находится в замке Люсьенна.

Теперь, если даже герцог д'Эгийон что-нибудь подозревал, он, во всяком случае, не мог опередить угрожавший ему удар, чтобы не наткнуться на шпагу противника.

Отсрочка до четверга его удовлетворила; в четверг он покинул Версаль в надежде повстречать наконец своего неуловимого врага и схватиться с ним.

Четверг, как мы уже сказали, был тот самый день, когда парламент издал наконец свое постановление.

На больших улицах, по которым проезжала карета герцога д'Эгийона, царило оживление, еще не слишком явное, но, однако, вполне ощутимое для парижанина, привыкшего на глазок оценивать высоту волны.

На герцога никто не обратил внимания, потому что из осторожности он ехал в карете без гербов, с двумя слугами в серых ливреях, как искатель приключений.

Там и тут он видел людей, которые суетились, показывая друг другу какую-то бумагу, читали ее, отчаянно жестикулируя, и толпились вокруг, подобно муравьям, копошащимся вокруг упавшей наземь крупинки сахара; но брожение носило вполне безобидный характер: точно так же люди толпились и по случаю новых цен на зерно, статьи в голландской газете, четверостишия Вольтера, песенки против г-жи Дюбарри или г-на де Мопу.

Г-н д'Эгийон подкатил прямо к особняку г-на де Ришелье. В доме он застал одного Рафте.

— Мы ожидаем господина маршала с минуты на минуту, — доложил Рафте. — Он, должно быть, задержался где-нибудь на почтовой станции.

Герцог д'Эгийон сказал, что готов подождать, и не скрыл от Рафте своего недовольства, так как счел его извинения новой отговоркой.

Еще более раздосадовал его ответ Рафте. Маршал, дескать, будет в отчаянии, если, вернувшись, узнает, что его светлости герцогу д'Эгийону пришлось ждать; к тому же маршал не собирается ночевать в Париже, как это предполагалось ранее; вернется он наверняка не один и только ненадолго заедет к себе в особняк, чтобы узнать новости; поэтому не лучше ли будет его светлости вернуться к себе домой, а г-н маршал непременно заедет к нему по дороге.

— Послушайте, Рафте, — сказал д'Эгийон, который заметно помрачнел, выслушав эту совершенно запутанную тираду, — вы — совесть моего дяди; отвечайте же мне, как порядочный человек. Меня водят за нос, не так ли? Господин маршал не желает меня видеть? Не перебивайте, Рафте, вы не раз давали мне добрый совет, и я всегда был вам добрым другом, буду им и впредь; итак, мне лучше вернуться в Версаль?

— Ваша светлость, слово чести, не позже чем через час господин маршал будет у вас.

— В таком случае почему бы мне не подождать его здесь, если он едет сюда?

— Я имел честь вам доложить, что он, быть может, приедет не один.

— Понимаю… Полагаюсь на ваше слово, Рафте.

И герцог вышел, погруженный в задумчивость, но с достойным и безмятежным видом, чего нельзя сказать о маршале, который, едва его племянник удалился, вышел из кабинета, куда вела застекленная дверь.

Ришелье улыбался точь-в-точь, как те демоны, которых Калло[38] рассеял по листам своих «Искушений».

— Рафте, он ни о чем не догадывается? — осведомился он.

— Ни о чем, ваша светлость.

— Который час?

— Какая разница, ваша светлость! Нужно дождаться, пока наш милейший прокурор из Шатле явится с известием. Комиссары еще в типографии.

Не успел Рафте договорить, как лакей ввел через потайную дверцу сального, гадкого, чумазого человечка, одного из тех бойких законников, к коим пылал такой неприязнью виконт Дюбарри.

Рафте втолкнул маршала в кабинет и, улыбаясь, пошел навстречу посетителю.

— А, это вы, метр Флажо! — воскликнул он. — Счастлив вас видеть.

— Ваш покорный слуга, господин Рафте. Ну что ж, дело сделано.

— Напечатано?

— Уже пять тысяч готово. Первые оттиски пошли по рукам, остальные сохнут.

— Какое горе! Дорогой господин Флажо, какое это несчастье для семьи господина маршала!

Дабы избавить себя от необходимости отвечать, то есть лгать, г-н Флажо вытащил массивную серебряную табакерку и не спеша зачерпнул добрую понюшку испанского табаку.

— А что будет дальше? — продолжал Рафте.

— Все как положено. Господа комиссары удостоверятся, что тираж отпечатан полностью и распространен, немедленно сядут в карету, которая ждет у дверей типографии, и поедут к его светлости герцогу д'Эгийону, дабы ознакомить его с постановлением; его светлость, к счастью, то есть к несчастью, находится теперь в своем парижском особняке, и вот, господин Рафте, там-то они его и застанут.

Рафте проворно достал огромный мешок для документов и передал его мэтру Флажо со словами:

— Вот бумаги, о которых я вам говорил, сударь; монсеньор маршал, питая большое доверие к вашим познаниям, передает вам это дело, из которого могут воспоследовать для вас некоторые выгоды. Благодарю вас за любезное содействие при столь прискорбном столкновении господина д'Эгийона со всемогущим парижским парламентом; благодарю за добрые советы.

И он тихонько, но с долей настойчивости подтолкнул метра Флажо, восхищенного тяжестью мешка, по направлению к передней.