Жозеф Бальзамо. Том 2

109. ТУАЛЕТ РУССО

Когда г-н де Куаньи ушел, Руссо, чье направление мыслей после этого визита совершенно изменилось, уселся с глубоким вздохом в полукресло и утомленно произнес:

— Экая досада! До чего же утомительны все эти люди с их приставаниями!

Эти слова не ускользнули от внимания Терезы, которая как раз вернулась в комнату. Она стала перед ним и воскликнула:

— Вы гордец!

— Я? — удивился Руссо.

— Да. И вы тщеславны! Вы лицемерны!

— Я?

— Да, да… Вы в восторге, что вас приглашают ко двору, а сами прикидываетесь, будто вам все равно.

— О Господи… — пожимая плечами, вздохнул Руссо, которому было неловко, что Тереза его раскусила.

— Да неужто вы убедите меня, что не почитаете для себя величайшим счастьем исполнить королю свои песенки, которые вы тут бренчите на спинете, как последний бездельник?

Руссо метнул на Терезу разъяренный взгляд.

— Вы — дура! — объявил он. — Для такого человека, как я, невелика честь предстать перед королем. Почему он на престоле? Да потому, что по капризу природы рожден от королевы. Что до меня, то я заслужил право быть приглашенным к королю и развлекать его своим искусством; этим я обязан своему труду и таланту, который развил трудом.

Однако Тереза была не из тех женщин, кто так просто признает свое поражение.

— Хотела бы я, чтобы господин де Сартин услышал, как вы тут разглагольствуете. Он бы вам живенько предоставил одиночку в Бисетре или камеру в Шарантоне.

— Ваш господин де Сартин, — отпарировал Руссо, — тиран на службе у тирана, а человек, у которого единственное достояние — его гений, беззащитен перед тиранами. Но если господин де Сартин начнет меня преследовать…

— То что? — поинтересовалась Тереза.

— Да, я знаю, — вздохнул Руссо, — мои враги будут счастливы…

— А почему у вас кругом враги? — спросила Тереза. — Да потому что вы злой, потому что вы набрасывались на всех подряд. Вот у господина Вольтера сплошь друзья.

— Да, это правда, — с ангельской улыбкой согласился Руссо.

— То-то и оно. Господин Вольтер — дворянин, прусский король — его ближайший друг, он богат, у него свой выезд и замок в Ферне. И всем этим он обязан своим достоинствам. А когда он является ко двору, он не щеголяет напускным презрением, он там как у себя дома.

— А я, по-вашему, — спросил Руссо, — не почувствую себя там как дома? По-вашему, мне невдомек, откуда берутся деньги, которые там тратят, и я не знаю цены почестям, которые воздают монарху? Милая, вы обо всем судите вкривь и вкось. Поймите, если у меня презрительный вид, значит, я испытываю презрение; поймите, я презираю придворную роскошь, потому что она украдена.

— Украдена! — фыркнула с безмерным возмущением Тереза.

— Да, украдена! У вас, у меня, у всех. Золото, которым расшиты кафтаны этих царедворцев, следует вернуть беднякам, не имеющим хлеба. Я этого не забываю и потому с отвращением отправляюсь ко двору.

— Нет, я не говорю, что народ счастлив, но все равно король — это король, — сказала Тереза.

— Я подчиняюсь ему, чего же еще?

— Вот-вот, подчиняетесь, потому что боитесь. И не прикидывайтесь, будто едете против воли, не прикидывайтесь храбрецом, иначе я отвечу вам, что вы лицемер и радуетесь приглашению.

— Я ничего не боюсь, — гордо заявил Руссо.

— Ах, так! Тогда попробуйте высказать королю хотя бы четверть того, что вы только что наговорили.

— Непременно выскажу, если внутреннее чувство велит мне это сделать.

— Вы?

— Да, я. Разве я когда-нибудь отступал перед опасностью?

— Ой! Да вы не посмеете отнять у кошки кость, которую она грызет, из страха, что она вас поцарапает… А что будет, когда вы окажетесь среди гвардейцев да военных со шпагами? Уж я-то вас знаю, как сына родного! Сейчас вы побреетесь, напомадитесь, прихорошитесь, прищуритесь, чтобы незаметно было, какие у вас маленькие да круглые глазки, а при таком загадочном прищуре можно подумать, будто они у вас огромные, как ворота. Да, да, сейчас вы потребуете у меня шелковые чулки, напялите кафтан шоколадного цвета со стальными пуговицами, новый парик, наймете фиакр, и наш философ покатит чаровать дам… А завтра, ах, завтра будут восторги, томность, вы будете влюблены, будете писать и орошать кофе слезами. Уж я-то вас знаю!

— Ошибаетесь, милейшая, — возразил Руссо. — Я же вам сказал: меня принудили явиться ко двору. Я пойду туда, потому что боюсь скандала, как боится его всякий честный гражданин. Я отнюдь не принадлежу к тем, кто отказывается признать верховенство гражданина в республике, но угождать придворным, обтирать свой новый кафтан о золотое шитье этих господ из Эй-де-Бёф[65] — нет, никогда! И если вы меня поймаете на этом, можете издеваться надо мной, сколько вам влезет.

— Так вы что же, не переоденетесь? — насмешливо осведомилась Тереза.

— Нет.

— Не наденете новый парик?

— Нет.

— Не прищурите глаза?

— Я уже сказал вам, что поеду туда как свободный человек — без жеманства и страха, поеду ко двору, как в театр, и мне безразлично, понравлюсь я актерам или нет.

— Но уж побриться-то вы добреетесь? — не отставала Тереза. — А то щетина у вас в пол-локтя длиной.

— Я же сказал вам, что ничего не изменю в своей внешности.

Тереза так громко расхохоталась, что оглушенный Руссо удалился в другую комнату.

Однако Тереза не перестала докучать Руссо и изводила его как могла.

Она извлекла из шкафа парадный наряд, свежее белье и начищенные до блеска башмаки. Все это она разложила на кровати и развесила на стульях.

Однако Руссо не обратил ни малейшего внимания на ее труды.

Тогда Тереза сказала:

— Пора бы вам уже переодеваться… Наряжаться ко двору — дело долгое. Смотрите, а то не успеете в Версаль к назначенному времени.

— Тереза, я вам уже сказал, — отвечал Руссо, — что мне и так хорошо. В этом платье я ежедневно предстаю моим согражданам. Король, в сущности, такой же гражданин, как я.

— Ладно, ладно, Жак, не упрямьтесь и не глупите, — вкрадчивым голосом улещала его Тереза. — Вот ваше платье… Бритва тоже готова… Ежели вы сегодня нервничаете, так я предупредила цирюльника…

— Благодарю, — ответил Руссо, — но я только причешусь да надену башмаки, потому как в домашних туфлях выходить не годится.

«Неужели у него и впрямь такая сильная воля?» — удивилась Тереза.

Она испробовала все — ласку, убеждения, самые язвительные насмешки. Но Руссо хорошо знал ее; он видел все ее уловки и понимал: стоит ему уступить, и хозяйка всласть поиздевается над ним. Поэтому он решил не сдаваться и старался даже не смотреть на нарядную одежду, которая подчеркнула бы его, как он выражался, естественную и приятную внешность.

Тереза не выпускала его из виду. У нее оставалась последняя надежда на то, что Руссо не преминет глянуть в зеркало, как это он делал всегда, выходя из дома: философ был до крайности опрятен, если только в опрятности может существовать крайность.

Однако Руссо был начеку и, поймав беспокойный взгляд Терезы, повернулся к зеркалу спиной. Пора было уже выходить; философ обдумывал и запоминал, какие неприятные истины он сможет сказать королю.

Обрывки этих истин он бормотал себе под нос, пока застегивал пряжки на башмаках; затем он сунул шляпу под мышку, подхватил трость и, улучив момент, когда Тереза не могла его видеть, одернул обеими руками кафтан и жилет, чтобы не морщили.

Вернувшись, Тереза подала ему платок, каковой Руссо сунул в необъятный карман, и проводила его до площадки, увещевая:

— Ну полно, Жак, будьте же благоразумны. У вас ужасный вид, вы смахиваете на фальшивомонетчика.

— Всего хорошего, — ответил Руссо.

— Вы похожи на мошенника, сударь, — продолжала Тереза, — будьте осторожны.

— А вы будьте осторожны с огнем, — парировал Руссо, — и не прикасайтесь к моим бумагам.

— Поверьте мне, вы похожи на полицейского шпика, — в отчаянии бросила Тереза.

Руссо не ответил; напевая, он стал спускаться по лестнице и, пользуясь темнотой, почистил рукавом шляпу, левой рукой взбил полотняное жабо, короче говоря, быстро и умело завершил на ходу туалет.

Внизу он решительно ступил в грязь улицы Платриер — правда, проследовал он по ней на цыпочках — и вышел на Елисейские поля, где была стоянка тех почтенных экипажей, которые из пуризма мы будем именовать дилижансами и которые вот уже двенадцать лет перевозили или, верней будет сказать, истязали пассажиров, вынужденных из соображений экономии пользоваться ими, дабы добраться из Парижа в Версаль.