Жозеф Бальзамо. Том 2

136. ПАМЯТЬ КОРОЛЕЙ

Ришелье, как и обещал, отважно предстал пред очи его величества в тот самый момент, когда принц Конде подавал королю рубашку.

Увидев маршала, король так резко отвернулся от него, что рубашка едва не упала на пол, а удивленный принц отшатнулся.

— Прошу прощения, кузен, — извинился Людовик XV, давая понять принцу, что это резкое движение не имело к нему никакого отношения.

Таким образом Ришелье понял, что король гневается на него.

Но поскольку герцог решил даже намеренно, если в том будет необходимость, вызвать королевский гнев, чтобы потом был повод объясниться, он сменил, как при Фонтенуа[117], позицию и встал так, чтобы король, направляясь к себе в кабинет, не смог миновать его.

Король, не видя более маршала, вновь заговорил милостиво и благосклонно, оделся, распорядился относительно охоты в Марли и долго советовался насчет нее с кузеном, поскольку Конде всегда слыли великолепными охотниками.

Но когда все придворные удалились, король отправился в кабинет и увидел Ришелье, который отвесил ему самый изящный после Лозена поклон, а как известно, по части изящества поклонов с Лозеном никто сравниться не мог.

Людовик чуть ли не в замешательстве остановился.

— Господин де Ришелье, вы еще здесь? — спросил он.

— Да, государь, и всегда готов служить вашему величеству.

— Вы что же, не покидаете Версаль?

— За сорок лет, государь, крайне редко случалось, чтобы я уезжал отсюда не ради службы вашему величеству.

Король подошел к маршалу.

— Вы чего-то хотите от меня, не так ли? — сказал он.

— Я, государь? — улыбнулся Ришелье. — Чего еще мне хотеть?

— Но вы, герцог, черт возьми, преследуете меня! Я вижу это.

— Да, государь, своей любовью и почтением. Благодарю вас, государь.

— Вы притворяетесь, будто не понимаете меня, а меж тем вы все прекрасно соображаете. Так вот знайте, господин маршал, мне нечего вам сказать.

— Нечего, государь?

— Совершенно нечего.

Но герцог заранее приготовился ко всему.

— Государь, — начал он, — я всегда имел счастье говорить себе в душе и в мыслях, что мои рвение и преданность королю совершенно бескорыстны, это был главнейший мой принцип все сорок лет, о которых я только что упоминал вашему величеству, так что ни один завистник не посмеет сказать, будто король хоть что-то пожаловал мне. С этой стороны моя репутация безукоризненна.

— Хорошо, герцог, просите, что вам нужно, но только побыстрей.

— Государь, мне совершенно ничего не нужно, и сейчас я ограничусь лишь тем, что буду умолять ваше величество…

— О чем?

— Соблаговолите допустить желающего выразить благодарность…

— Кого еще?

— Человека, который бесконечно обязан вашему величеству.

— Но кто он?

— Некто, государь, кому ваше величество оказали безмерную честь… Он удостоился сидеть за столом вашего величества, наслаждался изящной беседой, исполненной той прелестной живости, что делает ваше величество божественным сотрапезником, а такое невозможно забыть.

— Вы прямо-таки златоуст, господин Ришелье.

— О, государь!

— Короче, о ком вы говорите?

— О моем друге Таверне.

— О вашем друге! — возопил король.

— Прошу прощения, государь.

— Таверне! — повторил король с неким оттенком ужаса, весьма поразившим герцога.

— Что вы хотите, государь, он — мой старый товарищ, — Ришелье на миг остановился. — Мы с ним вместе служили под командованием Виллара[118], — Ришелье вновь остановился. — Вы же знаете, государь, в свете другом принято называть всякого, с кем знаком и не находишься во вражде, так что чаще всего это слово почти ничего не значит.

— Это опасное слово, герцог, и употреблять его следует с величайшей осторожностью, — язвительно заметил король.

— Советы вашего величества — подлинная сокровищница мудрости. И все же господин де Таверне…

— Господин де Таверне — безнравственная личность.

— Слово дворянина, государь, нечто подобное я подозревал, — заявил Ришелье.

— Он, господин маршал, человек, лишенный тонкости.

— Относительно его тонкости я ничего не могу сказать вашему величеству: я не поручусь, что знаю его с этой стороны.

— Как! Вы не ручаетесь за тонкость вашего друга, с которым служили под командой Виллара, наконец, человека, которого вы мне представили? Но вы же его знаете!

— Его, государь, да, но вот тонок ли он — нет. Сюлли рассказывал вашему пращуру Генриху Четвертому, что видел, как из того выходила лихорадка, одетая в зеленое платье. Я же всепокорнейше вынужден признаться, что никогда не знал, в какие цвета одевается тонкость де Таверне.

— В таком случае, маршал, я заверяю вас, что он гнусный человек и играл гнусную роль.

— Раз ваше величество говорит мне это…

— Да, маршал, говорю.

— Что ж, говоря это, ваше величество весьма облегчает мое положение. Да, я признаю, Таверне отнюдь не воплощение тонкости, и я догадывался об этом. Но пока ваше величество не соизволили еще высказать свое мнение…

— Вот оно, сударь: он мне отвратителен.

— Итак, приговор произнесен. Но, к счастью для этого бедняги, за него будет подано вашему величеству неотразимое ходатайство.

— Что вы хотите этим сказать?

— Если отец имел несчастье не понравиться королю…

— И весьма.

— Я не собираюсь защищать его, государь.

— Тогда о ком же вы говорите?

— Я говорю о некоем ангеле с голубыми глазами и светлыми волосами…

— Я не понимаю вас, герцог.

— О, само собой разумеется, государь.

— Тем не менее я хотел бы уяснить, что вы имеете в виду.

— Непосвященный вроде меня, государь, трепещет при мысли, что он смеет приподнять уголок покрова, скрывающего столько сладостных любовных тайн, но, повторяю, пока Таверне ничуть не обязан благодарностью той, кто способна смягчить королевскую неприязнь к нему! О да, мадемуазель Андреа поистине ангел.

— Мадемуазель Андреа такое же чудовище в физическом отношении, как ее отец в нравственном, — отрезал Людовик XV.

— Неужто? — воскликнул ошеломленный Ришелье. — Выходит, мы все заблуждались, и прекрасная внешность…

— Никогда не упоминайте при мне об этой девице, герцог. При одной мысли о ней меня охватывает дрожь.

Ришелье лицемерно сложил руки перед грудью.

— Боже мой! — сокрушенно вздохнул он. — Как обманчива внешность… Да разве я мог бы поверить в такое, если бы ваше величество, первейший ценитель королевства, воплощение непогрешимости, не сказали мне это? Неужто, государь, она до такой степени безобразна?

— Более того, сударь, она больна… Чудовищно… Это какое-то злоумышление, герцог. Но, Бога ради, ни слова больше о ней, иначе вы меня убьете.

— Государь, — заверил Ришелье, — я рта больше не раскрою. Убить ваше величество! Но как это грустно! Что за семейство! Как должен быть несчастен этот бедный юноша!

— О ком вы?

— На сей раз о верном, искреннем, преданном слуге вашего величества. Да, государь, он может служить образцом, и в этом случае верно рассудили. Тут уж я могу твердо сказать, ваши милости достались тому, кто их заслуживает.

— Да о ком вы все-таки, герцог? Говорите быстрей, я спешу.

— Я имею в виду, — вкрадчиво начал Ришелье, — сына одного и брата другой, то есть Филиппа де Таверне, того славного молодого человека, которому ваше величество дали полк.

— Что? Я кому-то дал полк?

— Да, государь, полк, который Филипп де Таверне, правда, еще не получил, но который тем не менее вы дали ему.

— Я?

— Мне так кажется, государь.

— Вы с ума сошли!

— О!

— Я никому ничего не давал, маршал.

— Вот как, ваше величество?

— И какого черта вы лезете в это дело?

— Но, государь…

— Разве это вас касается?

— Никоим образом.

— Вы что же, решили вконец извести меня с этим негодяем?

— Государь, теперь-то я вижу, что я заблуждался, но мне казалось, будто ваше величество обещали…

— Герцог, но я же этим не занимаюсь. Для этого у меня есть военный министр. Я полков не раздаю… Полк! Хорошенькую сказочку они вам наплели. И вы выступаете ходатаем этой семейки. Я ведь с самого начала вам сказал, что вы зря заводите со мной разговор, так нет же, вы все-таки вывели меня из себя.

— О государь!

— Да, да, вывели. Ох, эти чертовы ходатаи, мне теперь из-за вас целый день кусок в горло не полезет.

На сем король повернулся к герцогу спиной и в бешенстве проследовал к себе в кабинет, оставив Ришелье в неописуемом отчаянии.

— Ну, теперь по крайней мере ясно, кого держаться, — пробормотал старик маршал.

И, отряхнув платком кафтан, потому как от потрясения его кинуло в такой жар, что с лица осыпалась вся пудра, Ришелье направился в тот угол зеркальной галереи, где, сгорая от нетерпения, его поджидал Таверне.

Едва маршал появился, барон бросился навстречу ему, точно паук на добычу.

С радостным взглядом, умильно улыбаясь, раскинув руки для объятий, он спросил:

— Ну что? Какие новости?

— Новости, сударь, есть, — с неприступным видом отвечал Ришелье, кривя презрительно рот и яростно встряхивая жабо, — и состоят они в том, что я прошу вас отныне никогда не обращаться ко мне ни с единым словом.

Таверне, разинув рот, воззрился на герцога.

— Да, да, вы отвратительны королю, а тот, кто отвратителен королю, омерзителен мне.

Барон прирос к месту, остолбенев от изумления.

Ришелье же продолжил свой путь.

Дойдя до дверей зеркальной галереи, где его дожидался лакей, он бросил:

— В Люсьенну! — и исчез.