Жозеф Бальзамо. Том 2

160. СЕМЬЯ ПИТУ

По дороге Жильбер всего боялся. Грохот повозок, обгонявших его собственную или ехавших следом, казался ему погоней, в жалобном вое ветра в сухих деревьях ему чудились крики тех, у кого он похитил ребенка.

Однако ему ничто не угрожало. Возница знал свое дело, и пара лошадок, от которых валил пар, прибыла в Даммартен к тому часу, который был указан Жильбером, то есть еще до рассвета.

Жильбер уплатил пол-луидора, переменил лошадей и форейтора и снова пустился в дорогу.

Всю первую часть пути ребенок, которого Жильбер тщательно укутал в одеяло и прижал к себе, нисколько не чувствовал холода и ни разу не заплакал. Когда же забрезжил свет, Жильбер, видя вдали поля, осмелел и, чтобы заглушить хныканье младенца, который начал уже подавать голос, завел одну из тех нескончаемых песен, какие певал, бывало, в Таверне, возвращаясь с охоты.

Визжание осей, скрип подпруг, громыхание всей повозки, бубенцы на лошадях сопровождали его песню дьявольским аккомпанементом, которому вторил и сам возница, затягивая время от времени крамольную «Бурбоннезку».

Поэтому второй форейтор даже не заподозрил, что Жильбер везет в кабриолете младенца. Он остановил лошадей перед Виллер-Котре, получил плату, о которой условились заранее, и еще один экю в придачу; затем Жильбер подхватил свою ношу, заботливо укутанную в одеяло, с полной невозмутимостью затянул песню и поспешно удалился; перескочив через канаву, он зашагал по усыпанной листьями тропинке, которая, петляя, вела влево от дороги к деревне Арамон.

Холодало. Снегопад прекратился уже несколько часов назад; твердая земля ощетинилась колючими, сучковатыми кустарниками. Над ними вырисовывались унылые деревья с голыми ветвями: то начинался лес, а над ним сияло бледно-голубое небо, еще затянутое дымкой утреннего тумана.

Свежий холодный воздух, запах дубовой смолы, жемчужные сосульки, свисавшие с веток, — все это приволье, вся эта поэзия глубоко поразили воображение молодого человека.

Не озираясь, он уверенно шел вдоль речки быстрой горделивой поступью; ориентиром ему служили видневшаяся среди деревьев колокольня деревенской церквушки да синий дымок от печей, пробивавшийся сквозь рисунок бурых ветвей. И получасу не прошло, как он переправился через ручей, берега которого поросли плющом и пожелтевшим полевым кардамоном, и в первой же хижине попросил у детей какого-то землепашца, чтобы они проводили его к Мадлен Питу.

Дети не застыли на месте с непонимающим видом, как это обычно бывает с деревенскими жителями, а поднялись, заглянули незнакомцу в глаза и, взявшись за руки, молча и услужливо проводили его к домику изрядных размеров и приятному на вид, стоявшему на берегу ручья, вдоль которого расположились почти все жилища деревни.

Вода в ручье была прозрачна, он немного разлился из-за тающего снега. Через ручей был переброшен деревянный мостик, вернее, широкая доска, от которой земляные ступени вели прямо к дому.

Один из маленьких провожатых показал Жильберу кивком головы, что здесь живет Мадлен Питу.

— Это здесь? — переспросил Жильбер.

Ребенок кивнул, не говоря ни слова.

— Здесь живет Мадлен Питу? — настаивал Жильбер.

Мальчик снова безмолвно подтвердил его слова кивком; тогда Жильбер перешел мостик и направился к двери в хижину, а дети снова взялись за руки и во все глаза стали смотреть на красивого незнакомца в коричневом костюме и башмаках с пряжками, силясь понять, что ему понадобилось у Мадлен Питу.

Кроме этих детей, Жильбер еще не видел в деревне ни одной живой души. И впрямь, более пустынного местечка, чем Арамон, нельзя было найти при всем желании.

Не успел Жильбер отворить дверь, как взору его открылось зрелище, любезное всякому человеку на свете, особенно начинающему философу.

Крепкая поселянка нянчила на руках малыша нескольких месяцев от роду; рядом с нею другой малыш, здоровый карапуз лет четырех-пяти, стоя на коленях, читал вслух молитву.

У печки в углу, под окном, которое представляло собой простое отверстие в стене, закрытое куском стекла, сидела за прялкой другая крестьянка лет тридцати пяти — тридцати шести; она пряла лен, ноги ее покоились на деревянной скамеечке, а рядом лежал большой добродушный пудель.

Заметив Жильбера, пес приветствовал его весьма дружелюбным лаем, желая, как видно, показать, что исправно сторожит хозяев. Ребенок, читавший «Отче наш», запнулся и повернул голову, а обе женщины издали восклицание, в котором слышались и удивление, и радость.

Для начала Жильбер улыбнулся кормилице.

— Добрый день, дорогая тетушка Мадлен, — сказал он.

Крестьянка так и подскочила.

— Сударь знает, как меня зовут? — удивилась она.

— Как видите; но выслушайте меня, прошу вас, не перебивая. Теперь вместо одного питомца у вас будут двое.

И в топорную колыбельку деревенского младенца он положил дитя, привезенное из Парижа.

— Ох, до чего славный! — воскликнула женщина за прялкой.

— Да, сестрица Анжелика, и впрямь, какой славный! — подтвердила Мадлен.

— Это, сударыня, ваша сестра? — спросил Жильбер, указывая на пряху.

— Золовка, сударь, — отвечала Мадлен, — сестра моего муженька.

— Да, тетя, тетя Желика, — пробасил мальчуган, не поднимаясь с колен.

— Тише, ангел мой, тише, — урезонила его мать. — Ты перебиваешь этого господина.

— То, что я хочу вам предложить, очень просто, тетушка Мадлен. Вот этот ребенок — сын арендатора моего хозяина. Арендатор разорился, и мой хозяин, крестный отец малыша, хочет, чтобы он воспитывался в деревне и стал добрым землепашцем… Крепкое здоровье… Добрые нравы… Примете ли вы на воспитание это дитя?

— Но, сударь…

— Он родился вчера и еще не сосал груди, — перебил Жильбер. — Между прочим, об этом младенце с вами должен был поговорить метр Нике, нотариус из Виллер-Котре.

Мадлен тут же схватила ребенка и с такой щедрой готовностью сунула ему грудь, что Жильбер вконец растрогался.

— Меня не обманули, — произнес он, — вы добрая женщина. Итак, от имени моего хозяина доверяю вам этого ребенка. Вижу, что он будет счастлив здесь, и мне хочется, чтобы он принес счастье в ваш дом. Скажите, какую плату в месяц брали вы с метра Нике из Виллер-Котре за его детей?

— Двенадцать ливров, сударь, но господин Нике человек зажиточный и, бывало, нет-нет да и добавит на сахар да на содержание.

— Матушка Мадлен, — гордо сказал Жильбер, — этот ребенок будет приносить вам двадцать ливров в месяц, что составляет двести сорок ливров в год.

— Господи! — воскликнула Мадлен. — Спасибо, сударь.

— Вот вам за первый год, — сказал Жильбер, выкладывая на стол десять блестящих луидоров, при виде которых глаза у обеих женщин округлились; ангелочек Питу тут же потянулся к монетам шкодливой ручонкой.

— А как быть, сударь, если ребеночек не выживет? — робко заметила кормилица.

— Это было бы ужасным несчастьем, которого ни в коем случае нельзя допустить, — сказал Жильбер. — Итак, за те месяцы, пока вы будете кормить его грудью, заплачено; вы довольны?

— Довольна, сударь, довольна!

— Перейдем к плате за другие годы.

— Ребенок останется у нас?

— По всей видимости.

— Значит, сударь, мы станем ему отцом и матерью?

Жильбер побледнел.

— Да, — через силу проговорил он.

— Выходит, сударь, от бедного малютки отказались?

Жильбер был не готов к этому участию, к этим расспросам. Однако он быстро нашелся.

— Я не все вам сказал, — поспешил он добавить. — Несчастный отец умер с горя.

Обе женщины горестно всплеснули руками.

— А что же его мать? — спросила Анжелика.

— Мать… — с тяжким вздохом ответствовал Жильбер. — На такую мать, как она, не может рассчитывать ни один ребенок.

Тут вернулся с поля папаша Питу, добродушный и рассудительный крестьянин. Это был крепкий детина, от которого веяло честностью, добротой и здоровьем; он словно сошел с холста Грёза.

Ему в нескольких словах растолковали суть дела. Впрочем, из самолюбия он делал вид, будто понимает даже то, чего никак не мог понять.

Жильбер объяснил, что деньги на содержание ребенка будут выплачивать супругам Питу, пока мальчик не станет достаточно взрослым, чтобы жить своим умом и кормиться трудами своих рук.

— Ладно уж, — изрек Питу, — сдается мне, этот ребеночек нам полюбится: вон какой славный.

— В одно слово с нами! — восхитились Анжелика и Мадлен. — Хозяин сказал про него в одно слово с нами!

— Прошу вас, пойдемте со мной к метру Нике: я оставлю ему необходимую сумму денег, чтобы и вы были довольны, и ребенок счастлив.

— Да хоть сейчас, сударь, — отвечал глава семейства.

Он встал.

Жильбер простился с добрыми женщинами и подошел к колыбели, в которую уже положили нового питомца, потеснив хозяйское дитя.

Жильбер печально склонился над колыбелью и, впервые заглянув в лицо сыну, увидел, что мальчик похож на Андреа.

Это сходство его сразило; пытаясь сдержать подступившие слезы, он так сильно сжал кулаки, что ногти вонзились в кожу.

Потом он робко и трепетно поцеловал нежную щечку новорожденного и вышел, еле держась на ногах.

Папаша Питу уже ждал на пороге; в руке у него была палка с железным наконечником, а через плечо перекинута праздничная куртка.

Жильбер дал монетку в пол-луидора пухлому ангелочку Питу, который тыкался ему в ноги, а обе женщины с трогательным деревенским простодушием попросили дозволения поцеловать его на прощание.

На восемнадцатилетнего отца нахлынула такая буря чувств, что он насилу справлялся с собой. Бледный, расстроенный, он чувствовал, что земля уходит у него из-под ног.

— В путь, — сказал он папаше Питу.

— Как вам угодно, сударь, — отозвался крестьянин и зашагал вперед.

Жильбер двинулся за ним.

Вдруг Мадлен закричала с порога:

— Сударь! Сударь!

— Что такое? — спросил Жильбер.

— Как его зовут? Как его зовут? Скажите, как нам его называть?

— Его зовут Жильбер! — с истинно мужской гордостью отозвался молодой человек.