Жозеф Бальзамо. Том 2

152. ПЛАНЫ ЖИЛЬБЕРА

Очутившись на улице, Жильбер постарался остудить свое лихорадочное воображение, которое на последних словах графа увлекло его в такие высоты, достигнуть коих было для него не только маловероятно, но и невозможно.

Добравшись до улицы Пастурель, он присел на тумбу и, стрельнув глазами по сторонам, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает, извлек из кармана банкноты, которые, судорожно сжимая, успел изрядно помять.

Дело в том, что на ум ему пришла ужасная мысль, от которой пот выступил у него на лбу.

— Посмотрим, — сказал он, глядя на банкноты, — не обманул ли меня этот человек, не расставил ли он мне ловушку; посмотрим, не отправил ли он меня на верную смерть, уверяя, будто дарует мне верное счастье; посмотрим, не обошелся ли он со мной, как с бараном, которого заманивают на бойню, суля ему охапку душистой травы. Я наслышан, что по рукам ходит великое множество фальшивых банкнот; с их помощью придворные пройдохи морочили голову хористкам из оперы. Посмотрим, уж не собрался ли граф сыграть со мной дурную шутку.

Он отделил от пачки одну банкноту достоинством в десять тысяч ливров; затем зашел в какую-то лавку и, показав лавочнику банкноту, спросил у него адрес банкира, который мог бы ее разменять, — дескать, хозяин его дал ему такое поручение.

Торговец рассмотрел банкноту, повернул ее так и этак, глядя на нее с изумлением — уж больно велика оказалась сумма, а лавка у него была скромная, — и затем указал ему адрес финансиста на улице Сент-Авуа, который мог разменять купюру.

Значит, банкнота была настоящая.

Жильбер, радостный и торжествующий, немедля пришпорил свое воображение, еще бережнее увязал деньги в платок и, приметив на улице Сент-Авуа лавочку торговца подержанными вещами, тут же сделал покупки на двадцать пять ливров, то есть истратил один из двух луидоров, полученных от Бальзамо, и приобрел костюм тонкого коричневого сукна, восхитительно опрятный, а также пару слегка полинявших черных шелковых чулок и пару башмаков со сверкающими пряжками; этот скорее приличный, чем богатый наряд дополнила сорочка тонкого полотна; Жильбер оглядел себя в зеркало, поданное старьевщиком, и пришел в восторг.

Затем он оставил свои лохмотья старьевщику в придачу к двадцати пяти ливрам, проследовал, сжимая в кармане драгоценный платок, в следующую лавку, принадлежавшую торговцу париками, и четверть часа спустя благодаря покровительству Бальзамо юноша выглядел щеголем и сущим красавцем.

Далее, когда со всеми этими делами было покончено, Жильбер зашел к булочнику, что располагался в двух шагах от площади Людовика XV, и купил у него хлеба на два су; этот хлеб он быстро сжевал по дороге в Версаль.

У фонтана Конферанс он остановился и попил.

Потом он пошел дальше, отказываясь от услуг, которые предлагали ему кучера, не понимавшие, с какой стати молодой человек, столь опрятно одетый, не желает тратить пятнадцать су и не жалеет начищенных башмаков.

Что бы они сказали, будь им известно, что у этого пешехода в кармане триста тысяч ливров?

Однако у Жильбера были свои причины для бережливости.

Во-первых, он твердо решился не тратить ни гроша сверх самого необходимого; во-вторых, ему было необходимо побыть одному, без помех разговаривая про себя и размахивая руками.

Одному Богу известно, сколько счастливых развязок пережил он мысленно за те два с половиной часа, что длился его путь.

За два с половиной часа он проделал более четырех лье, почти не замечая дороги, не чувствуя ни малейшей усталости — до того могуч был организм молодого человека.

Он составил точный план действий и продумал, каким образом просить руки Андреа.

Сперва — ошеломить отца, барона де Таверне, высокопарными словами; потом, заручившись согласием отца, обезоружить м-ль Андреа красноречием и добиться, чтобы она не только простила автора той патетической речи, которая у него уже была заготовлена, но и прониклась к нему уважением и приязнью.

Он столько об этом мечтал, что надежда победила страх; теперь Жильбер и мысли не допускал, что девушка в таких обстоятельствах, как Андреа, отвергнет предложение, высказанное с такой любовью, да еще подкрепленное суммой в сто тысяч экю.

И Жильбер строил воздушные замки, благо был честен и простодушен, как библейские отроки. Он забыл все зло, которое причинил, и это, быть может, свидетельствовало о том, что он был лучше, чем казался.

Настроившись подобным образом, молодой человек со стесненным сердцем вступил в сады Трианона. Он был готов ко всему: к тому, что поначалу на него яростно обрушится Филипп, который потом, однако, будет невольно тронут великодушием Жильбера; что при встрече его обдаст презрением Андреа, которую после он победит любовью; что его осыплет оскорблениями барон, которому затем предстоит смягчиться при виде денег.

В самом деле, Жильбер, хоть и жил вдали от общества, инстинктивно догадывался, что триста тысяч ливров в кармане — надежная броня; более всего он опасался зрелища страданий Андреа; лишь перед лицом горя опасался он дать волю собственной слабости, которая помешала бы ему добиться успеха в задуманном деле.

Итак, он вошел в сады, не без гордости, которая была ему очень к лицу, взирая на всех этих садовников, вчерашних его сотоварищей, ныне ставших низшими по сравнению с ним.

Для начала он осведомился о бароне де Таверне. Само собой, с таким вопросом он обратился к мальчишке-поваренку из служб.

— Барона нет в Трианоне, — отвечал тот.

Жильбер помедлил.

— А где господин Филипп? — спросил он.

— Господин Филипп уехал вместе с мадемуазель Андреа.

— Уехал! — в ужасе вскричал Жильбер.

— Да, уехал.

— И мадемуазель Андреа уехала?

— Тому будет уже дней пять.

— В Париж?

Мальчишка развел руками, что означало: «Понятия не имею».

— Как так? — вскричал Жильбер. — Мадемуазель Андреа уехала, и никто не знает куда? Ведь была же у нее какая-то причина для отъезда?

— Эх, темнота, да как же иначе! — отвечал мальчишка, не испытывавший никакого трепета перед коричневым кафтаном Жильбера. — Конечно, без причины она бы не уехала.

— И по какой же причине она уехала?

— Для перемены обстановки.

— Для перемены обстановки? — переспросил Жильбер.

— Да, говорят, воздух Трианона оказался вреден ее здоровью, вот она и уехала отсюда по предписанию лекаря.

Допытываться далее не стоило труда: ясно было, что мальчишка рассказал о м-ль де Таверне все, что знал.

Однако потрясенный Жильбер все еще не мог поверить услышанному. Он бросился в комнату Андреа, но нашел дверь на замке.

Коридор был усеян осколками стекла, клочками сена, соломинками, обрывками рогожи: видно было, что отсюда недавно съехали.

Жильбер вошел в свою бывшую каморку; там все осталось так, как при нем.

Окно Андреа было распахнуто: квартира проветривалась; вся комната была видна.

Там было совершенно пусто.

Жильбера охватило ни с чем не сравнимое отчаяние: он бился головой о стены, заламывал руки, катался по полу.

Потом, как безумный, бросился прочь из мансарды, спустился по лестнице, как на крыльях, ринулся в лес, запустив пальцы себе в волосы, и упал на поросшую вереском землю, проклиная жизнь и все ее дары.

— О, кончено, все кончено, — бормотал он. — Бог не хочет, чтобы я вновь обрел ее; Богу угодно, чтобы я умер от раскаяния, отчаяния и любви; вот как искуплю я свое злодеяние, вот как отомщу за ту, кого оскорбил.

Но где же она?

В Таверне! Да, я пойду в Таверне, пойду! Я дойду до конца света, доберусь до самых туч, если понадобится. Я отыщу ее след и буду гнаться за нею, даже если мне придется упасть на полдороге от голода и усталости.

Мало-помалу вспышка горя принесла ему облегчение. Жильбер приподнялся, перевел дух, взглянул по сторонам уже не столь блуждающим взглядом и медленно поплелся по направлению к Парижу.

На сей раз на дорогу у него ушло пять часов.

«Быть может, — рассуждал он не без оснований, — барон не уехал из Парижа; я поговорю с ним. Мадемуазель Андреа исчезла. И впрямь, ей нельзя было оставаться в Трианоне; но куда бы она ни сбежала, отец знает, где она; одно его слово наведет меня на след; к тому же, если мне удастся победить его скупость, он призовет к себе дочь».

Жильбер, которому это последнее соображение прибавило сил, вошел в Париж около семи часов вечера, то есть к тому самому времени, когда прохлада выманила на Елисейские поля гуляющих, когда Париж еще парил между первыми вечерними сумерками и первыми огнями, которые своим искусственным светом превращают ночь в день.

Молодой человек, согласно принятому решению, направился прямехонько к дверям особнячка на улице Цапли и, не колеблясь ни минуты, постучался.

Ответом ему была тишина.

Он заколотил в дверь еще сильней, но десятый удар принес не больше толку, чем первый.

Итак, и это последнее средство, на которое он рассчитывал, от него ускользнуло. Кусая себе от ярости руки, чтобы наказать тело, страдавшее меньше, чем душа, Жильбер перешел улицу, нажал на пружину на дверях Руссо и поднялся по лестнице.

К платку, в котором хранились тридцать банкнот, был привязан и ключ от чердака.

Жильбер бросился на чердак, как бросился бы в Сену, протекай она в этом месте.

Однако вечер был так прекрасен, пушистые облака нежились в небесной лазури, а от лип и каштанов в ночном сумраке точился сладостный аромат, и летучая мышь билась бесшумными крыльями в стекла его оконца; и вот Жильбер, возрожденный к жизни всеми этими впечатлениями, приблизился к слуховому окну, но, видя, как белеет среди деревьев садовый павильон, где когда-то он встретил Андреа, которая, как он тогда думал, была навсегда для него потеряна, юноша почувствовал, что сердце у него разрывается, и, почти потеряв сознание и опершись на карниз, по которому тянулся водосток, погрузился в тупое и смутное созерцание.