Жозеф Бальзамо. Том 2

97. ГЛАВА, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПУТЬ К МИНИСТЕРСКОМУ ПОРТФЕЛЮ НЕ УСЕЯН РОЗАМИ

Лошади у г-на де Ришелье оказались резвее, чем у гг. комиссаров, и маршал первым въехал во двор особняка д'Эгийона.

Герцог не ждал дяди и собирался вернуться в Люсьенну, чтобы объявить г-же Дюбарри, что враг сбросил маску; но тут придверник объявил, что прибыл маршал, и павший было духом герцог очнулся от оцепенения.

Он ринулся навстречу дяде и взял его за руки с нежностью, к которой отчасти примешивался и страх, внушаемый ему старым маршалом.

Дядя расчувствовался так же, как племянник; зрелище было весьма трогательное. Однако г-ну д'Эгийону явно не терпелось перейти к объяснению, между тем как маршал оттягивал его изо всех сил: он то любовался картиной, то бронзовой статуей, то ковром и жаловался на смертельную усталость.

Герцог отрезал дяде путь к отступлению, загнал его в кресло, наподобие того, как г-н Виллар загнал принца Евгения в Маршьенн[39], и пошел в атаку.

— Дядюшка, — начал он, — неужто вы, самый мудрый человек во Франции, думаете обо мне так дурно, что поверили, будто мой эгоизм не распространяется на нас обоих?

Деваться было некуда, и Ришелье решился.

— О чем ты? — возразил он. — С какой стати ты вообразил, будто я о тебе думал, хорошо ли, дурно ли?

— Да ведь вы на меня обижаетесь, дядюшка.

— Я? За что, помилуй?

— Оставьте, прошу вас, эти увертки, господин маршал; я ищу с вами встречи, вы меня избегаете, этим все сказано.

— Право же, не понимаю.

— Тогда объяснюсь. Король не пожелал назначить вас министром, а я тем не менее согласился на командование легкой конницей, вот вы и решили, что я отрекся от вас, изменил вам. Милейшая графиня, которая сердечно вам предана…

Тут Ришелье навострил уши, но не только ради слов племянника.

— Ты утверждаешь, что она сердечно мне предана? — переспросил он.

— И я вам это докажу.

— Но, дорогой мой, я не спорю… Я призвал тебя, чтобы ты мне подсобил. Ты моложе, следовательно, сильнее; ты преуспел, я потерпел поражение; это в порядке вещей, и я, право же, не понимаю, почему тебя мучит совесть: если ты действовал в моих интересах, значит, ты совершенно прав; если ты действовал против меня — ну что ж! Я воздам тебе тою же мерой. О чем же тут объясняться?

— Дядюшка, на самом деле…

— Ты сущее дитя, герцог. Твое положение блестяще: пэр Франции, герцог, командир легкой конницы, через полтора месяца будешь министром; ты должен быть выше всех этих ничтожных мелочей: успех оправдывает все, дитя мое. Предположим — знаешь, я ведь люблю притчи, — предположим, что мы с тобой два мула из басни… Но что это там за шум?

— Ничего, дядюшка, продолжайте.

— Нет, погоди, я слышу, что во двор въехала карета.

— Дядюшка, прошу вас, не прерывайте вашей притчи; то, что вы мне говорите, интересует меня куда более всего прочего; я и сам люблю притчи.

— Да, мой дорогой, я хотел сказать тебе, что пока ты процветаешь, никто не бросит тебе в лицо упрек, тебе нечего опасаться завистников с их злобой; но стоит тебе захромать, стоит споткнуться… Вот тут уж берегись! Тут-то волк на тебя и бросится; но я же говорил: у тебя в передней какой-то шум. Это, наверно, тебе принесли портфель министра. Милая графиня славно потрудилась для тебя в алькове.

Вошел придверник.

— Господа комиссары парламента, — с тревогой возвестил он.

— Вот так-так! — воскликнул Ришелье.

— Комиссары парламента? Что им от меня нужно? — произнес герцог, которого не слишком-то успокоила ухмылка дяди.

— Именем короля! — произнес звучный голос в глубине передней.

— Ого! — воскликнул Ришелье.

Г-н д'Эгийон побледнел, как полотно, подошел к двери и самолично ввел в гостиную двух комиссаров, за чьими спинами виднелось двое бесстрастных судебных приставов, а за ними на почтительном расстоянии толпились потрясенные слуги.

— Что вам от меня угодно? — с волнением в голосе спросил герцог.

— Мы имеем честь беседовать с его светлостью герцогом д'Эгийоном? — осведомился один из комиссаров.

— Да, господа, я герцог д'Эгийон.

Комиссар, не мешкая, с глубоким поклоном извлек из-за пояса составленный по всем правилам документ и громко, отчетливо начал читать.

Это было подробное, обстоятельное, полное постановление, в котором герцогу д'Эгийону предъявлялись тяжкие обвинения, и среди подозрений, которые на него возводились, были такие, которые пятнали его честь; этим постановлением герцог лишался прерогатив пэра королевства.

Г-н д'Эгийон слушал чтение, как человек, сраженный молнией, слушает раскаты грома. Он был недвижен, как статуя на пьедестале, и даже не протянул руки, чтобы взять копию постановления, которую преподнес ему комиссар парламента.

Тогда маршал, также вставший с кресла, со всем проворством и живостью подхватил документ, прочел его и отдал поклон гг. комиссарам.

После их ухода герцог д'Эгийон еще долго оставался в оцепенении.

— Какой тяжкий удар! — изрек Ришелье. — Вот ты больше не пэр Франции. Это унизительно.

Герцог повернулся к дяде, словно к нему только теперь вернулись жизнь и рассудок.

— Ты ничего подобного не ждал? — осведомился Ришелье в том же тоне.

— А вы, дядюшка? — парировал д'Эгийон.

— Кто мог предположить, что парламент так яростно обрушится на фаворита короля и королевской фаворитки? Да тех, кто издал такое постановление, в порошок сотрут!

Герцог сел, прижимая ладонь к пылающему лицу.

— И если уж за то, что тебя назначили командиром легкой конницы, — продолжал старый маршал, поворачивая кинжал в ране, — парламент лишил тебя пэрства, то, если тебя назначат министром, он приговорит тебя к заключению и сожжению на костре! Эти люди тебя ненавидят, д'Эгийон, остерегайся их.

Герцог героически снес эти чудовищные насмешки; несчастье возвысило его, укрепило его дух.

Ришелье счел его стоицизм признаком бесчувствия, а возможно, и тупости; он решил, что надо кольнуть еще больнее.

— Но теперь, когда ты перестал быть пэром, — продолжал он, — ты уже не будешь возбуждать в этих крючкотворах такую ненависть… Укройся на несколько лет в каком-нибудь глухом углу. Твое спасение в безвестности, но, впрочем, безвестность все равно ждет тебя, хочешь ты того или нет; лишившись звания пэра, теперь тебе не так-то просто будет сделаться министром; значит, от этих хлопот ты будешь избавлен; ну а если пожелаешь бороться — что ж! За тебя госпожа Дюбарри, она всем сердцем тебе предана, это серьезная поддержка.

Г-н д'Эгийон встал. Ни единым ненавидящим взглядом не удостоил он своего дядю за все терзания, которые тот ему причинил.

— Вы правы, дядюшка, — спокойно отвечал он, — и в последнем вашем замечании заметна вся ваша мудрость. Госпожа Дюбарри, которой вы меня столь любезно представили и которой так пламенно меня превозносили, — это могут засвидетельствовать все, кто бывает в Люсьенне, — госпожа Дюбарри меня защитит. Слава Богу, она любит меня, она ничего не боится и пользуется влиянием у его величества. Благодарю вас за совет, дядюшка, в нем все мое спасение. Лошадей! Бургиньон, в замок Люсьенна!

Маршал так и остался стоять с натянутой улыбкой на устах.

Г-н д'Эгийон почтительно поклонился дяде и вышел из гостиной, оставив маршала весьма озадаченным, а главное, в большом смущении: старику было неловко за то ожесточение, с каким он язвил этого благородного и пылкого человека.

Некоторое утешение маршал почерпнул в том, с какой необузданной радостью читали вечером парижане две тысячи экземпляров постановления, вырывая их друг у друга из рук прямо на улицах. Но когда Рафте стал расспрашивать маршала, что у него было с д'Эгийоном, Ришелье не удержался от вздоха.

Тем не менее он рассказал все как было.

— Итак, ответный удар нанесен? — сказал секретарь.

— И да, и нет, Рафте, но эта рана не смертельна, а в Трианоне у нас приготовлено кое-что получше, и теперь я жалею, что не употребил всех сил именно на это. Мы погнались за двумя зайцами, Рафте. Это ужасный просчет.

— Почему? Если мы поймаем того, который получше… — возразил Рафте.

— Ах, любезный Рафте, запомни хорошенько: лучший заяц всегда тот, которого мы упустили, и ради него мы всегда рады пожертвовать другим, то есть тем, которого поймали.

Рафте пожал плечами; и все-таки с Ришелье нельзя было не согласиться.

— Вы полагаете, что герцог д'Эгийон найдет выход? — спросил секретарь.

— А ты, бездельник, полагаешь, что король не найдет выхода?

— Ну король-то проложит себе дорогу повсюду, но речь, насколько мне известно, не о короле?

— Где пройдет король, там пролезет и госпожа Дюбарри, которая ни на шаг не отходит от короля. А за госпожой Дюбарри прошмыгнет и д'Эгийон, который… Но ты же не смыслишь в политике, Рафте.

— А вот метр Флажо полагает иначе, монсеньор.

— Ну что же говорит метр Флажо? И вообще, кто он такой?

— Он стряпчий, сударь.

— Что дальше?

— Да то, что, по мнению господина Флажо, с этим не справится и сам король.

— Неужто? И кто же окажет сопротивление льву?

— Да не кто иной, как крыса, монсеньор!

— То есть сам метр Флажо?

— Так он и говорит.

— И ты ему веришь?

— Я всегда верю стряпчему, когда он сулит всякие напасти.

— Посмотрим, Рафте, какими средствами располагает метр Флажо.

— Вот и я так думаю, монсеньор.

— Ну а теперь отужинай со мной, и я лягу. Мне было так больно видеть, что мой несчастный племянник лишился звания пэра Франции и надежды на пост министра! Все-таки дядюшка я ему или не дядюшка, подумай, Рафте!

И г-н де Ришелье испустил несколько вздохов, а затем рассмеялся.

— Однако вы, ваша светлость, обладаете всеми качествами, необходимыми министру, — заметил Рафте.