Жозеф Бальзамо. Том 2

108. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ТВОРЕНИЯ

Покуда Марат проводил часы столь полезным образом, философствуя о совести и провидении, другой философ, обитавший на улице Платриер, был занят тем, что подробно восстанавливал события вчерашнего вечера и пытался понять, насколько велико его преступление. Безвольно уронив руки на стол и уныло склонив голову к левому плечу, Руссо размышлял.

Перед ним лежали развернутые его философские и политические сочинения «Эмиль» и «Общественный договор».

Время от времени под влиянием какой-нибудь мысли он принимался листать эти книги, хотя знал их наизусть.

— Боже милостивый! — бормотал он, перечитывая в «Эмиле» абзац, посвященный свободе совести. — Вот вам подстрекательские фразы. Праведное небо, что за философия! Да был ли когда в мире возмутитель, равный мне? — И, воздев руки, он воскликнул: — Как! Неужели это я произносил такие речи против трона, алтаря и общества?

Нет, я не удивляюсь, что люди, одержимые темными и тайными страстями, восприняли мои софизмы и пошли кривыми тропками, которые я засеял цветами риторики. Я был возмутителем общества…

Возбужденный, он вскочил и трижды обежал свою комнатку.

— Я, — продолжал он, — дурно отзывался о стоящих у власти за то, что они тиранствуют над писателями. Каким безумцем, каким глупцом я был! Они были правы.

Да, я впрямь человек, опасный для государства. Мое слово, брошенное, чтобы просветить толпу, — по крайней мере так я оправдывал себя — оказалось факелом, который зажжет пожар во всем мире.

Я рассевал речи о неравенстве сословий, прожекты всеобщего братства, системы воспитания и вот пожинаю гордыню, столь непримиримую, что она переиначит самое сущность общества, междоусобные войны, от которых может обезлюдеть мир, и такую жестокость, что она, пожалуй, отбросит цивилизацию на десять веков назад. Да, я великий преступник!

Руссо перечел страницу из «Савойского викария».

— Вот оно: «Соединимся, чтобы устроить наше общее счастье». И это написал я! «Сообщим нашим добродетелям ту же мощь, какую иные сообщают своим порокам». И это тоже писал я.

И Руссо вскочил в еще большем отчаянии, чем прежде.

— И вот по моей вине братья восстают на братьев. Когда-нибудь в один из их подвалов ворвутся полицейские и найдут скопище этих людей, поклявшихся сожрать друг друга в случае измены, и ежели там среди них окажется кто-то понаглей остальных, он вытащит из кармана мою книжку и скажет: «А с какой стати вы преследуете нас? Мы адепты господина Руссо, мы прошли курс его философии». О, как будет хохотать Вольтер! Этому царедворцу нечего бояться. Он ни за что не сунется в такое осиное гнездо.

Мысль, что Вольтер будет издеваться над ним, еще больше распалила женевского философа.

— Я — заговорщик! — бурчал он. — Нет, я решительно впал в детство. Ну какой из меня заговорщик!

В таком состоянии пребывал Руссо, когда вошла Тереза; он ее не заметил. Тереза принесла ему завтрак.

Она заметила, что Руссо внимательно перечитывает отрывок из своих «Прогулок одинокого мечтателя».

— Прекрасно, — заговорила она, с маху ставя горячее молоко прямо на книгу. — Наш гордец смотрится в зеркало. Господин Руссо читает свои книги. Он любуется собой.

— Оставьте меня в покое, Тереза, — прервал ее философ. — Мне не до смеха.

— Великолепно написано, не правда ли? — с насмешкой продолжала она. — Вы в восторге от себя! До чего же тщеславны эти писатели! И при этом имея столько недостатков, они ничего не спускают нам, бедным женщинам. Стоит мне взглянуть в зеркальце, как вы начинаете ворчать и обзывать меня кокеткой.

И она продолжала немилосердно терзать Руссо, который и без того по природе своей был склонен причинять себе немыслимые терзания.

Он выпил молоко, не макая в него хлеб.

Потом стал жевать хлеб всухомятку.

— Ах, размышляете? — не унималась Тереза. — Сочиняете еще одну книгу, полную всяких неприличностей.

Руссо вздрогнул.

— Все мечтаете, — зудела Тереза, — о ваших идеальных женщинах, а пишете книжки, которые не посмеет взять в руки ни одна девушка, либо какие-нибудь кощунства, что будут сожжены рукой палача.

Бедный мученик содрогнулся. Тереза попала в больное место.

— Нет, нет, — возразил он, — я больше не напишу ничего такого, что противоречило бы благомыслию… Напротив, я хочу сочинить книгу, которую все порядочные люди прочтут с радостным восхищением…

— Ах! Ах! — ответила Тереза, убирая чашку. — Ничего у вас не получится: у вас в голове одна похабщина. Помню, однажды я слышала, как вы читали не знаю из какой вашей книги, и там вы рассказываете о женщинах, которые вас обожают… Вы — сатир! Вы — колдун!

В словаре Терезы слово «колдун» было одним из самых страшных оскорблений. И Руссо, слыша его, всякий раз вздрагивал.

— Успокойтесь, дружочек, — промолвил он. — Вот увидите, вы будете довольны мной. Я хочу написать, что я открыл способ возродить мир, но так, чтобы перемены, которые приведут к этому, не принесли страданий ни одному человеку. Да, да, я вынашиваю такой план. Господи Боже мой, не нужно никаких революций! Да, милая Тереза, никаких революций!

— Ну что ж, поглядим, — отвечала хозяйка. — Постойте-ка, звонят.

Через минуту Тереза впустила красивого молодого человека и попросила его подождать в первой комнате.

Затем она вернулась к Руссо, которой уже делал какие-то заметки карандашом, и сообщила:

— Спрячьте поскорее все эти ваши гнусности. Вас спрашивают.

— Кто?

— Какой-то вельможа.

— Он что, не сказал вам своего имени?

— Уж не думаете ли вы, что я стану принимать людей, которые не сообщают свое имя?

— Так назовите же его.

— Господин де Куаньи.

— Господин де Куаньи! — воскликнул Руссо. — Дворянин свиты его высочества дофина?

— Должно быть, так. Красивый и весьма любезный молодой человек.

— Тереза, я сейчас выйду.

Руссо поспешно глянул в зеркало, почистил кафтан, обтер домашние туфли, коими служили ему вконец стоптанные башмаки, и вошел в столовую, где ждал высокородный посетитель.

Молодой человек не садился. Он с любопытством рассматривал засушенные растения, которые Руссо собственноручно наклеил на листы бумаги и вставил в рамки из черного дерева.

При звуке отворяющейся стеклянной двери он обернулся и с изысканным поклоном осведомился:

— Я имею честь говорить с господином Руссо?

— Да, сударь, — хмуро подтвердил философ, хотя в голосе его прозвучала нотка восхищения примечательной красотой и отменной элегантностью посетителя.

Г-н де Куаньи и впрямь был одним из самых любезных и красивых мужчин во Франции. И вне всякого сомнения, наряд той эпохи был придуман нарочно для него — чтобы подчеркнуть изящество и округлость его совершенных ног, красоту широких плеч и выпуклой груди, придать внушительность великолепно посаженной голове, показать напоминающую о слоновой кости белизну безупречных рук.

Внешность его удовлетворила Руссо, который, как подлинный художник, восхищался красотой в любых ее проявлениях.

— Чем могу быть полезен, сударь? — спросил он.

— Вам уже, должно быть, сообщили, сударь, что я — граф де Куаньи, — представился визитер. — Могу добавить, что послан к вам ее высочеством дофиной.

Руссо покраснел и отвесил поклон. Тереза стояла, сунув руки в карманы, в углу столовой и любовалась красивым посланцем будущей французской королевы.

— Ее королевское высочество призывает меня? Но зачем? — удивился Руссо. — Садитесь пожалуйста, сударь, садитесь.

И, подавая пример, Руссо уселся первым. Г-н де Куаньи взял плетеный стул и тоже сел.

— Дело вот в чем, сударь. Как-то его величество, обедая в Трианоне, выказал интерес к вашей очаровательной музыке. Его величество напевал ваши лучшие арии. Ее высочество дофина, которая всячески старается угодить его величеству, подумала, что королю доставило бы удовольствие увидеть одну из ваших комических опер, представленную в театре Трианона.

Руссо склонился в глубоком поклоне.

— Я, сударь, пришел от имени ее высочества дофины просить вас…

— Сударь, — прервал его Руссо, — мое позволение совершенно излишне. Мои сочинения и ариетки, являющиеся их частью, принадлежат театру, который их представляет. Так что спрашивать позволения надобно у актеров, и уверен, ее королевское высочество не получит у них отказа, равно как не получила бы у меня. Актеры будут безмерно счастливы играть и петь перед его величеством и двором.

— Нет, сударь, я вовсе не об этом уполномочен просить вас, — возразил г-н де Куаньи. — Ее высочество дофина хочет дать королю совершенно необычное и редкостное представление. Она знает все ваши оперы…

Руссо вновь поклонился.

— И превосходно поет их.

Руссо поджал губы.

— Это великая честь для меня, — пробормотал он.

— А поскольку многие придворные дамы весьма музыкальны и прелестно поют, — продолжал г-н де Куаньи, — многие же кавалеры тоже не без успеха занимаются музыкой, ваша опера, которую выберет ее высочество, будет исполнена и сыграна кружком придворных, дам и кавалеров, а главные роли будут исполнять их королевские высочества.

Руссо подскочил на стуле.

— Позвольте заверить вас, сударь, — сказал он, — что для меня это величайшее счастье, и я прошу вас передать ее высочеству мою самую почтительную благодарность.

— Но это еще не все, сударь, — усмехнувшись, заметил г-н де Куаньи.

— Вот как?

— Составленная таким образом труппа будет, несомненно, самой блистательной, но не самой опытной. Ей необходимы глаз и советы метра. Ведь исполнение должно быть достойно августейшего зрителя, который будет сидеть в королевской ложе, а равно и прославленного автора.

Руссо встал, чтобы поклониться. На сей раз комплимент тронул его, и он отвесил г-ну де Куаньи изысканный поклон.

— Поэтому, сударь, — продолжал придворный, — ее королевское высочество просит вас соблаговолить приехать в Трианон и провести генеральную репетицию представления.

— Как! — воскликнул Руссо. — А ее королевское высочество не думает, что… Мне — в Трианон!

— А что такого? — с самым естественным видом спросил г-н де Куаньи.

— Сударь, вы — человек умный и со вкусом, обладаете куда более тонким чувством такта, чем многие другие, и потому ответьте положа руку на сердце: не приведет ли появление при дворе философа Руссо, изгнанника Руссо, мизантропа Руссо к тому, что все мои недоброжелатели умрут от смеху?

— Не вижу, сударь, — холодно отвечал г-н де Куаньи, — почему смех и толки преследующих вас глупцов должны лишить сна столь достойного человека и, быть может, первого писателя королевства. Если вам свойственна подобная слабость, господин Руссо, то скрывайте ее, потому что она-то и может выставить вас в смешном виде. Ну, а что касается разговоров, то признайтесь, неужто болтуны не прикусят язык, если речь коснется удовольствий и желания такой особы, как ее высочество дофина, наследная принцесса Французского королевства?

— Разумеется, разумеется, — согласился Руссо.

— Так, может быть, — улыбнувшись, предположил г-н де Куаньи, — все дело в остатках ложного стыда? Вы были суровы к королям и теперь не решаетесь смягчиться? Ах, господин Руссо, вы поучали человеческий род, однако, надеюсь, вы не ненавидите его? И потом, вы ведь делаете исключение для дам, в жилах которых течет императорская кровь.

— Сударь, вы так изысканно убеждаете меня, но подумайте и о моем положении… Я живу один, вдали от света, в нужде и горе…

Тереза скорчила гримасу.

— Поди ж ты, в нужде и горе, — фыркнула она. — Экий привереда!

— И что бы я ни делал, у меня в лице, в манерах всегда останется некий отпечаток, неприятный для глаз короля и принцесс, которые ищут лишь радости и удовольствий. Что мне там говорить? Как мне там себя вести?

— Можно подумать, что вы не верите в себя. Но разве у того, кто написал «Новую Элоизу» и «Исповедь», не больше ума, чем у всех нас, взятых вместе, и он не найдет о чем говорить и как себя вести?

— Уверяю вас, сударь, невозможно…

— Это слово, сударь, неведомо монархам.

— Вот почему я и останусь дома.

— Сударь, вы не причините смертельного огорчения отважному посланцу, взявшемуся доставить радость ее высочеству дофине, и не принудите меня вернуться в Версаль пристыженным и побежденным; иначе я с горя сам удалюсь от двора, не медля ни минуты. Сделайте же, дорогой господин Руссо, для меня, который исполнен глубочайшей симпатии к вашим творениям, сделайте то, в чем при всем вашем великодушии вы отказали бы королям, даже если бы они умоляли вас.

— Сударь, ваша безмерная обходительность совершенно покорила мое сердце, ваше красноречие неотразимо, а ваш голос несказанно волнует меня.

— Значит, мне удалось вас убедить?

— Нет, нет, я не могу… Нет, решительно нет. Здоровье не позволяет мне отправиться в путешествие.

— В путешествие? Господин Руссо, да о чем вы говорите! Час с четвертью в карете!

— Это для вас, на ваших резвых лошадях.

— Все лошади дворцового ведомства в вашем распоряжении, господин Руссо. Ее высочество дофина просила меня передать, что в Трианоне вам приготовлены покои, так как она не хочет, чтобы вы в поздний час возвращались в Париж. Кстати, его высочество дофин, который наизусть знает все ваши книги, сказал в присутствии своих придворных, что ему было бы крайне лестно показывать у себя во дворце комнату, в которой останавливался господин Руссо.

Тереза восхищенно ахнула, но восхищение относилось не к Руссо, а к доброму принцу.

После подобного свидетельства благосклонности Руссо уже не мог сопротивляться.

— Придется мне, видно, сдаться; меня еще никто и никогда так не атаковал, — покорился он.

— Имея дело с вами, надо действовать через сердце, потому что ваш разум неприступен, — промолвил г-н де Куаньи.

— Итак, сударь, я исполню желание ее королевского высочества.

— Примите мою личную благодарность, сударь. Позвольте мне воздержаться от благодарности от имени ее высочества; она предупредила меня, что сама хочет поблагодарить вас, и не простила бы мне, если бы я сделал это за нее. Впрочем, вы же знаете, сударь: если молодая, обаятельная женщина выказывает мужчине благоволение, то не она, а он должен благодарить.

— Разумеется, сударь, — улыбнулся Руссо, — но старики имеют ту же привилегию, что и молодые женщины: их просят.

— Господин Руссо, соблаговолите назначить время, чтобы я прислал за вами свою карету. Впрочем, лучше я сам приеду и отвезу вас.

— Э нет, сударь, вот это я вам запрещаю, — заявил Руссо. — Я приеду в Трианон, но предоставьте мне возможность добраться туда, как мне нравится и собственными средствами. С этой минуты можете не беспокоиться обо мне. Я приеду, скажите только, к которому часу.

— Как, сударь! Вы не желаете, чтобы я представил вас? Хотя, по правде сказать, я не достоин этой чести, а такое имя, как ваше, звучит достаточно громко.

— Сударь, я знаю, что при дворе вы значите гораздо больше, чем я в каком угодно уголке мира… Я вовсе не отказывалось от вашего, именно вашего, предложения, просто у меня свои привычки. Я отправлюсь туда, как на прогулку, словом, таково мое условие.

— Я подчиняюсь, сударь, и ни в коем случае не желаю хоть в чем-то перечить вам. Репетиция начнется сегодня в шесть вечера.

— Прекрасно, без четверти шесть я буду в Трианоне.

— Но как вы доберетесь?

— Это уж мое дело. Мои средства передвижения всегда при мне. Вот они.

И Руссо указал на свои ноги.

— Пять лье? — воскликнул потрясенный г-н де Куаньи. — Но вы же страшно устанете, а вечер будет весьма утомительный, имейте это в виду.

— В таком случае у меня есть и экипаж, и лошади. Народная карета, в которой все братья и которая так же принадлежит мне, как и моему соседу, подобно воздуху, солнцу и воде, — карета, которая стоит пятнадцать су.

— Боже мой, дилижанс! Вы меня пугаете!

— Его скамьи, жесткие для вас, мне кажутся ложем сибарита, выстланным пухом или лепестками роз. До вечера, сударь, до вечера.

Г-н де Куаньи, видя, что с ним попрощались, покорился и после бесчисленных изъявлений благодарности, более или менее точных указаний, как и куда являться, и всевозможных хитростей, дабы вынудить Руссо принять его услуги, спустился по темной лестнице. Руссо проводил его до площадки, а Тереза до следующего этажа.

На улице ждала карета, г-н де Куаньи сел в нее и вернулся в Версаль, причем всю дорогу тихонько посмеивался.

Тереза же возвратилась в квартиру и закрыла дверь; настроение у нее было самое грозовое, а это предвещало бурю для Руссо.