Жозеф Бальзамо. Том 2

134. ЧЕЛОВЕК И БОГ

Во время ужасного объяснения между Бальзамо и пятью мастерами, о котором мы только что рассказали, в остальных покоях дома все оставалось по-прежнему; только старец, видя, как входит Бальзамо и уносит тело Лоренцы, пришел в себя и как будто начал сознавать, что происходит вокруг.

Увидев, как Бальзамо берет на плечи труп и спускается в нижний этаж, он решил, что человек, которому он разбил сердце, навечно прощается с ним, и страх оказаться брошенным многократно усилил его ужас перед смертью, которой он так старался избежать.

Не зная, куда и зачем уходит Бальзамо, Альтотас стал звать его:

— Ашарат! Ашарат!

То было имя, каким называли Бальзамо в детстве, и старец надеялся, что детское имя сохраняет наибольшее влияние на людей.

Бальзамо тем временем продолжал спуск, а спустившись, даже не озаботился поднять люк и исчез в глубине коридора.

— А! — вскричал Альтотас. — Вот что такое человек, слепое и неблагодарное животное! Вернись, Ашарат, вернись! Я вижу, ты предпочитаешь глупое создание, именуемое женщиной, воплощению человеческого совершенства, явленного во мне, предпочитаешь частицу жизни бессмертию!

После секундного молчания Альтотас вновь закричал:

— Ах, вот как! Негодяй обманул своего наставника, воспользовался, как грабитель, моей доверчивостью. Он убоялся, что я останусь жить, я, так далеко продвинувшийся в науке! Он решил завладеть плодами тяжких трудов, которые я довел почти до конца, и подстроил ловушку мне, своему учителю, своему благодетелю! Ох, Ашарат!

Постепенно злоба старика распалялась все сильней, щеки его покрылись лихорадочным румянцем, в чуть приоткрытых глазах вновь загорелся мрачный огонь, подобный свечению кусочков фосфора, которые вставляют в глазницу черепов кощуны-мальчищки.

Он закричал:

— Вернись, Ашарат, вернись! Берегись! Видно, ты забыл, что я знаю заклятья, призывающие огонь, вызывающие таинственных духов? В горах Гада[112] я вызвал Сатану, которого маги называют Фегором, и Сатана покорился и явился мне из бездны тьмы. На горе, где Моисей[113] получил скрижали откровения, я беседовал с семью ангелами, орудиями Божьего гнева[114]. Одним лишь усилием воли я возжег гигантский семисвечный треножник, который Траян[115] отнял у евреев. Берегись, Ашарат, берегись!

Ответом ему было молчание.

Мысли его путались все сильнее и сильнее. Он вновь обратился к Бальзамо, но голос его был сдавлен и пресекался:

— Ужель, злокозненный, ты не видишь, что я сейчас умру, как обычная живая тварь? Послушай, Ашарат, вернись, я не причиню тебе зла. Я не стану насылать на тебя огонь, можешь не бояться ни духа зла, ни семерых ангелов мести. Я не стану мстить тебе, а ведь я мог бы поразить тебя таким ужасом, что ты стал бы неразумен и хладен как мрамор, ибо я способен останавливать кровообращение. Вернись же, Ашарат, я не сделаю тебе зла, напротив, я принесу тебе только добро… Не покидай меня, позаботься о сохранении моей жизни, и все мои сокровища, все мои секреты станут твоими. Не дай мне умереть, Ашарат, и я сполна передам их тебе. Ты посмотри! Посмотри!

Взглядом и трясущимся пальцем он стал показывать на тысячи предметов, бумаг, свитков, которыми была завалена его просторная комната.

На некоторое время Альтотас замолчал, стараясь восстановить слабеющие силы, но потом снова воззвал к Бальзамо:

— А, так ты не возвращаешься! Думаешь, я умру, и ты, мой убийца, ибо ты — ты! — убиваешь меня, всем завладеешь? Безумец, даже если ты сумел бы прочесть все эти рукописи, которые способен разобрать один я, даже если бы за жизнь, длящуюся два либо три столетия, твой разум смог бы воспринять мои знания и то, как использовать все, собранное мной… Но нет, стократ нет, ты не унаследуешь принадлежащее мне! Остановись, Ашарат! Вернись ко мне хотя бы на миг, хотя бы для того, чтобы стать свидетелем гибели этого дома, полюбоваться зрелищем, которое я тебе подготовил. Ашарат! Ашарат! Ашарат!

Отзыва ему не было: в это время Бальзамо, отвечая на предъявленные ему обвинения, демонстрировал мастерам тело убитой Лоренцы. Крики брошенного старика становились все пронзительней, отчаяние удваивало его силы, и его хриплый рев, разносясь по коридорам, наполнял их ужасом, словно рычание тигра, который порвал свою цепь или сломал прутья клетки.

— А, так ты не возвращаешься! — выл Альтотас. — Ты презираешь меня, надеешься на мою слабость! Ну что ж, сейчас ты увидишь! Огонь! Огонь! Огонь!

Он прокричал это с таким бешенством, что вырвал даже Бальзамо из бездны отчаяния, в которую тот вновь низвергся, избавившись от своих смятенных посетителей. Бальзамо взял на руки труп Лоренцы, поднялся по лестнице, положил мертвую возлюбленную на софу, где так недавно он погрузил ее в сон, встал на подъемник и внезапно явился взору Альтотаса.

— Наконец-то! — воскликнул охваченный радостью старик. — Ты испугался, понял, что я могу отомстить, и пришел. Правильно сделал, потому что еще секунда — и я наслал бы на эту комнату огонь.

Бальзамо взглянул на него, пожал плечами, но не удостоил ни словом ответа.

— Я хочу пить, — сказал Альтотас. — Дай мне попить, Ашарат.

Бальзамо не ответил, не пошевельнулся, он смотрел на умирающего так, словно не хотел упустить ни одной подробности его агонии.

— Ты слышишь меня? Слышишь? — крикнул Альтотас.

Ответом ему было все то же молчание, та же недвижность, тот же внимательный взгляд.

— Ашарат, ты слышишь меня? — надсаживался старик, давая выход последнему приступу ярости. — Дай мне воды. Воды!

Вдруг лицо Альтотаса исказилось.

Взгляд его погас, в нем исчезли мрачные, чуть ли не адские отблески, от щек отлила кровь, он уже почти не дышал; его длинные нервные руки, которыми он поднял Лоренцу, как ребенка, еще двигались, но вяло и неуверенно, словно щупальца полипа; в огне бешенства сгорели остатки сил, на мгновение вернувшихся к нему от отчаяния.

— А! — прохрипел старик. — Ты считаешь, что смерть моя может затянуться. Решил уморить меня жаждой. Уже пожираешь глазами мои рукописи, мои сокровища. Думаешь, они уже твои… Ну погоди, погоди!

Огромным усилием Альтотас достал из-под подушек флакон и вытащил из него пробку. При соприкосновении с воздухом из флакона ударил фонтан жидкого пламени, и Альтотас. точно сказочный колдун, стал разбрызгивать его вокруг себя.

В тот же миг рукописи, наваленные у кресла старика, книги, загромождавшие всю комнату, свитки папируса, с такими трудами извлеченные из египетских пирамид и из пепла при первых раскопках Геркуланума, вспыхнули, как порох; пелена пламени укрыла мраморный пол, и глазам Бальзамо предстало некое подобие тех огненных кругов ада, о которых повествует Данте.

Вне всяких сомнений, Альтотас ждал, что Бальзамо бросится в огонь, чтобы спасти хоть что-то из наследия, которое старец уничтожил вместе с собой, однако он ошибся: Бальзамо не сдвинулся с места, он стоял на опускном участке пола, и пламя не достигало его.

Оно окружало Альтотаса, но старик не выказывал ужаса; казалось, он очутился в своей стихии, и языки огня, вместо того, чтобы обжигать, ласкают его, словно саламандр, скульптурные изображения которых украшают фронтоны наших старинных замков.

Бальзамо все так же смотрел на него; пламя охватило деревянную обшивку стен, полностью окружило старика, поползло по массивным дубовым ножкам кресла, на котором он сидел, но, странное дело, Альтотас, казалось, не чувствовал его, хотя оно уже лизало снизу его тело.

Напротив, от соприкосновения с этим словно бы очистительным пламенем мышцы умирающего мало-помалу расслаблялись, и выражение неведомой умиротворенности разлилось по его лицу. Отрешившись в свой последний час от плоти, он был похож на старика пророка, который готовится вознестись в огненной колеснице на небо. Ставший в смертный миг всемогущим, дух забыл о своей материальной оболочке и, зная наверняка, что здесь ему нечего больше ждать, неудержимо рвался к высшим сферам, куда его словно бы возносил огонь.

При первых вспышках пламени глаза Альтотаса как бы вновь обрели жизнь, и взор их устремился в какую-то неясную смутную даль, не связанную ни с небом, ни с землей; они словно пытались проникнуть за грань горизонта. Исследуя каждое свое ощущение, прислушиваясь к боли, как к прощальному голосу земли, старый чародей смиренно и спокойно расставался с былым могуществом, с жизнью, с надеждой.

— Я умираю, — говорил он, — но умираю без сожалений. Я обладал на земле всем, все познал, мог все, что во власти и возможностях человека. Я почти достиг бессмертия.

Бальзамо ответил на это зловещим смехом, привлекшим внимание старца.

И Альтотас сквозь огонь, окружавший его, словно завеса, бросил на Бальзамо взгляд, исполненный свирепого величия.

— Да, ты прав, одного я не предвидел, — промолвил он. — Я не предусмотрел Бога.

Это могущественное слово, казалось, обрубило корни его жизни, Альтотас распростерся в кресле и отдал Богу душу, которую хотел у него исхитить.

Бальзамо вздохнул и, не пытаясь ничего спасти из драгоценного костра, на который возлег перед смертью этот новый Зороастр[116], спустился к Лоренце, отпустил пружину подъемного люка, и тот возвратился на свое место на потолке, скрыв от глаз пожар, бушевавший, как лава в кратере вулкана.

Всю ночь огонь гудел, точно ураган, над головой Бальзамо, но Бальзамо, нечувствительный к опасности, сидел возле безжизненного тела Лоренцы, не пытаясь ни погасить пожар, ни уйти от него; однако вопреки его ожиданиям, все пожрав в комнате, изглодав до кирпичей потолочный свод и уничтожив на нем драгоценные росписи, огонь погас, и Бальзамо услышал его предсмертный рев, который, подобно крикам Альтотаса, стал затихать, перешел в стоны, в последний раз вздохнул и умолкнул.