Жозеф Бальзамо. Том 2

98. Г-Н Д'ЭГИЙОН БЕРЕТ РЕВАНШ

На следующий день после того, как Париж наполнился слухами о грозном постановлении парламента и всем его жителям не терпелось узнать, каковы же будут последствия этого, к герцогу Ришелье, который вернулся в Версаль и зажил по-прежнему, вошел Рафте с письмом в руке. Секретарь так и этак вертел письмо, разглядывая его с беспокойством, незамедлительно передавшимся его господину.

— Что это, Рафте? — осведомился маршал.

— Полагаю, сударь, что здесь содержится нечто крайне неприятное.

— Почему же ты так полагаешь?

— Потому что письмо это от его светлости герцога д'Эгийона.

— Вот как! От моего племянника?

— Да, господин маршал. После заседания королевского совета ко мне подошел пристав и вручил для вас этот конверт. Я уже минут десять не могу избавиться от ощущения, что это не к добру.

Герцог протянул руку и проговорил:

— Я не робкого десятка. Давай его сюда.

— Имейте в виду, — предупредил Рафте, — что пристав, отдавая письмо, смеялся во всю глотку.

— Вот дьявол! Это и впрямь не предвещает ничего хорошего. Ну все равно, давай, — проворчал маршал.

— Он еще добавил, что, дескать, его светлость герцог д'Эгийон советует вручить это письмо монсеньору маршалу немедленно.

— Боль, ты не вырвешь у меня признание в том, что ты есть зло![40] — воскликнул почтенный маршал, недрогнувшей рукой сломал печать и принялся за чтение.

— Что-то вы кривитесь! — заметил Рафте, сложив руки за спиной и наблюдая за герцогом.

— Неслыханно! — продолжая читать, пробормотал Ришелье.

— Судя по всему, дело нешуточное?

— А ты, я вижу, и рад.

— Конечно, поскольку я не ошибся.

Маршал между тем читал дальше.

— У короля доброе сердце, — изрек он вскоре.

— Он назначил господина д'Эгийона министром?

— Нет, он распорядился еще лучше.

— О! Каким же образом?

— Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.

Рафте в свой черед пробежал глазами записку; она была написана рукою герцога д'Эгийона и содержала следующее:

«Дорогой дядюшка!

Ваш добрый совет принес плоды: я поверил свои печали прекрасному другу нашего дома г-же графине Дюбарри, и она соблаговолила передать мои признания его величеству. Король был возмущен насилием, учиненным гг. из парламента над его преданным слугою, и в тот же день на совете отменил решение парламента и предписал мне и далее отправлять обязанности пэра Франции.

Зная, как обрадует Вас эта новость, посылаю Вам, дорогой дядюшка, копию решения, принятого сегодня его величеством на совете. Я велел секретарю переписать его, и, таким образом, Вы узнаете о нем раньше всех.

Примите уверения в моем нежном к Вам почтении, дорогой дядюшка, и не оставляйте меня и впредь своими милостями и добрыми советами.

Герцог д'Эгийон».

— Он вдобавок еще и насмехается надо мной! — воскликнул Ришелье.

— Сдается, что так, монсеньор.

— А король-то! Король! Лезет в это осиное гнездо!

— Вчера вы не желали этому верить.

— Я не говорил, что он туда не полезет, господин Рафте, а лишь сказал, что ему удастся найти выход. Ну вот он и нашел, как видишь.

— Суть в том, что парламент потерпел поражение.

— И я вместе с ним!

— Сегодня — да.

— Навеки! Я еще вчера это предчувствовал, а ты меня так утешал, что ясно было: добром дело не кончится.

— По-моему, унывать вам еще рано, монсеньор.

— Вы олух, метр Рафте. Я побежден, и за это мне придется платить. Быть может, вы не понимаете, насколько тягостно для меня быть посмешищем в Люсьенне, а ведь в эту минуту герцог глумится надо мною в объятиях госпожи Дюбарри. Мадемуазель Шон и господин Жан при мысли обо мне животики надрывают от смеха, и даже негритенок набивает рот конфетами да хихикает. Проклятие! При всем моем добродушии я вне себя от ярости.

— Вы в ярости, монсеньор?

— Вот именно, в ярости.

— Стало быть, вам не следовало делать того, что вы сделали, — философски заметил Рафте.

— Но вы же сами толкнули меня на это, господин секретарь.

— Я?

— Да, вы.

— Да какое мне дело до того, будет господин д'Эгийон пэром Франции или нет? По-моему, ваш племянник никакого вреда мне не причинил.

— Вы наглец, господин Рафте.

— Вы твердите мне это уже сорок девять лет, монсеньор.

— И буду твердить.

— Но уже не сорок девять лет, а меньше, это меня утешает.

— Так вот как вы мне сочувствуете, Рафте!

— Не вам, сударь, а вашим страстишкам. Вы же умный человек, а совершаете глупости, непростительные даже для такого болвана, как я.

— Объяснитесь, господин Рафте, и если я был в чем-то не прав, то возражать не стану.

— Вчера вам хотелось отомстить, не так ли? Вы желали насладиться унижением вашего племянника, желали любой ценой добиться постановления парламента, а потом ловить каждое содрогание, каждый трепет вашей жертвы, как выражается Кребийон-младший. Но за такие спектакли следует платить, господин маршал, такое удовольствие стоит недешево. Что ж, вы богаты, господин маршал, так платите же, платите!

— А как бы вы поступили на моем месте, господин остроумец?

— Никак. Сидел бы и ждал, не подавая признаков жизни. Однако стоило госпоже Дюбарри обнаружить, что господин д'Эгийон не так стар, как вы, у вас руки стали чесаться от нетерпения столкнуть ее с парламентом.

Маршал в ответ лишь что-то буркнул.

— Право, — продолжал Рафте, — парламент достаточно чуток к вашим подсказкам: он поступил бы так, как вы хотели; постановление было бы издано, затем вы предложили бы свои услуги племяннику, а он ничего бы и не заподозрил.

— Прекрасно, я признаю, что был не прав, но должны же вы были меня предупредить?

— И не дать злу свершиться? Вы принимаете меня за кого-то другого, господин маршал! Вы же всем подряд твердите, что создали меня, обтесали, а сами хотите, чтобы я не приходил в восторг, видя, как творится глупость или приближается беда? Да полно вам!

— Так что же, по-вашему, приближается беда, господин чародей?

— Безусловно.

— Какая же?

— А вот какая: пока вы упрямитесь, господин д'Эгийон найдет способ помирить парламент с госпожой Дюбарри и в тот же день станет министром, а вы отправитесь в изгнание… или в Бастилию.

От ярости маршал высыпал содержимое табакерки на ковер.

— В Бастилию? — переспросил он, пожав плечами. — Разве Людовик Пятнадцатый — то же, что Людовик Четырнадцатый?

— Нет. Однако госпожа Дюбарри вкупе с господином д'Эгийоном стоят госпожи де Ментенон. Берегитесь, тем более что сегодня я не знаю принцессы крови, которая стала бы носить вам туда конфеты и гусят[41].

— Ну и пророчество! — после долгого молчания вымолвил маршал. — Вы читаете в будущем, а что сулит настоящее?

— Господин маршал слишком мудр, ему незачем прислушиваться к чьим-либо советам.

— Долго ты еще будешь насмехаться надо мною, господин шут?

— Обращаю ваше внимание, господин маршал, на то, что вы начали путать даты: нынче людей старше сорока шутами не называют, а мне уже шестьдесят семь.

— Ну ладно, ладно, скажи лучше, как мне выпутаться, да побыстрее!

— Вы хотите совета?

— Совета или чего угодно!

— Еще не пора.

— Шутить изволишь?

— Если бы так! Я шутил бы, если бы обстоятельства были забавны, но, к несчастью, забавного тут ничего нет.

— Почему же ты говоришь, что еще не пора?

— Потому что не пора. Хотя, если весть о решении короля уже дошла до Парижа, тогда пожалуй… Благоволите послать гонца к господину президенту д'Алигеру.

— Чтобы как можно раньше стать предметом насмешек?

— Что за нелепое самолюбие? Господин маршал, вы способны вывести из себя и святого. Позвольте-ка мне все же завершить свой план высадки в Англию и окончательно погрузить вас в интригу по завладению министерским портфелем, тем более что дело уже наполовину сделано.

Маршал знал, что на г-на Рафте накатывает порой черная меланхолия и, как только появляются ее первые признаки, секретаря лучше не раздражать.

— Ну полно, не сердись, — вздохнул он. — Если я чего-то не понимаю, так объясни.

— Стало быть, вы, сударь, желаете, чтобы я выработал для вас линию поведения?

— Разумеется, ты ведь считаешь, что сам я не знаю, как себя вести.

— Ладно, тогда слушайте.

— Слушаю.

— Вы должны послать к господину д'Алигеру, — ворчливо начал Рафте, — письмо господина д'Эгийона вместе с решением, которое король принял на совете. Затем вы дождетесь, когда соберется парламент, чтобы обсудить, что ему делать, — это произойдет немедленно, после чего сядете в карету и нанесете краткий визит вашему стряпчему метру Флажо.

— Что-что? — воскликнул Ришелье, подскочивший при звуке этого имени, как и накануне. — При чем тут господин Флажо? Какое он имеет ко всему этому отношение? Какого дьявола я к нему поеду?

— Имею честь напомнить вам, монсеньор, что метр Флажо — ваш поверенный.

— Ну так что же!

— Как что? Раз он ваш поверенный, значит, ведет ваши дела, у него там всякие бумаги… Вот вы и поедете узнать, нет ли чего нового по вашим тяжбам.

— Завтра?

— Да, господин маршал, завтра.

— Но это же ваша обязанность, господин Рафте.

— Ничуть не бывало. Когда он был простым судебным крючкотвором, мы были с ним на равных, но завтра метр Флажо станет Аттилой[42], бичом королей — не больше и не меньше; поэтому беседовать со столь могущественной персоной должен по меньшей мере герцог, пэр и маршал Франции.

— Это серьезно или мы ломаем комедию?

— Завтра, сударь, увидите сами, насколько это серьезно.

— А скажи, что произойдет у метра Флажо?

— Произойдет то, что я, скорее всего, буду очень раздосадован, так как вы станете меня убеждать, что знали все заранее… Спокойной ночи, господин маршал. Не забудьте: сейчас — гонец к господину д'Алигеру, завтра — визит к метру Флажо. Ах, да, адрес… Впрочем, кучер знает, в последнюю неделю он возил меня туда несколько раз.