Жозеф Бальзамо. Том 2

114. ПРЕДЧУВСТВИЯ

На следующий день, едва часы в Трианоне пробили полдень, Николь крикнула Андреа, которая еще не выходила из своей комнаты:

— Барышня! Барышня! К вам господин Филипп!

Кричала она с первого этажа.

Андреа, удивленная, но в то же время обрадованная, запахнула муслиновый пеньюар и побежала встречать молодого человека, который только что спрыгнул с коня и осведомлялся у каких-то слуг, в котором часу он может поговорить с сестрой.

Андреа сама открыла дверь и оказалась лицом к лицу с Филиппом, которого услужливая Николь встретила во дворе и проводила по лестнице.

Девушка бросилась на шею к брату, и оба они в сопровождении Николь прошли в комнату Андреа.

Только там Андреа заметила, что Филипп куда серьезней, чем обычно, что в его улыбке сквозит грусть, что его элегантный мундир подогнан с особой тщательностью, а под левой рукой он держит свернутый дорожный плащ.

— В чем дело, Филипп? — спросила она с прозорливостью чутких душ, которым достаточно одного взгляда, чтобы почуять неладное.

— Сестра, — промолвил Филипп, — сегодня утром я получил приказ отправиться в полк.

— Вы уезжаете?

— Уезжаю.

— Ах! — воскликнула Андреа, вложившая в это горестное междометие всю душу.

Хотя в отъезде брата в полк не было ничего необычного и его следовало ожидать, Андреа была так потрясена этим известием, что ей пришлось опереться на руку Филиппа.

— Господи, — удивился Филипп, — Андреа, почему вас так огорчает мой отъезд? Вы же знаете, в жизни солдата это самое обычное дело.

— Да, да, разумеется, — пробормотала Андреа. — И куда вы едете, брат?

— Мой гарнизон стоит в Реймсе, так что дорога, как видите, будет недальней. Правда, вполне возможно, что полку придется возвратиться в Страсбург.

— Увы! — вздохнула Андреа. — И когда вы отбываете?

— Приказ предписывает мне отправиться немедленно.

— Значит, вы приехали попрощаться со мной?

— Да, сестра.

— Попрощаться…

— Андреа, быть может, вам нужно сказать мне что-то наедине? — осведомился Филипп, встревоженный тем, что сестра так приуныла; он заподозрил, что у нее есть другие поводы для огорчения, кроме его отъезда.

Андреа поняла, что Филипп намекает на Николь, которая смотрела на них с изумлением, потому что ее тоже удивило безмерное отчаяние Андреа.

И впрямь, отъезд Филиппа, офицера, к себе в гарнизон вовсе не был такой уж катастрофой, чтобы проливать столько слез.

Андреа мигом стало понятно и беспокойство Филиппа, и любопытство Николь; она накинула на плечи мантилью и повела брата к лестнице.

— Идемте, Филипп, — сказала она. — Я провожу вас крытой аллеей до ворот парка. Мне действительно нужно многое вам сказать.

То был приказ Николь остаться, она отошла к стене, пропуская их, и вернулась в комнату хозяйки, меж тем как та вместе с Филиппом спустилась по лестнице.

Андреа повела брата по лестнице, что идет вдоль часовни и ведет в проход, через который еще сегодня можно выйти в сад; Филипп то и дело бросал на сестру тревожные вопросительные взгляды, но Андреа шла, повиснув у него на руке, прижавшись головой к его плечу и не произнося ни слова.

И вдруг она не выдержала, лицо ее покрылось смертельной бледностью, из груди вырвалось рыдание, и слезы потекли из глаз.

— Дорогая Андреа, милая сестричка! — воскликнул Филипп. — Во имя неба, что с тобою?

— Мой друг, мой единственный друг, — отвечала Андреа, — вы покидаете меня одну в свете, куда я только что вступила, и спрашиваете, почему я плачу! Вспомните, Филипп, при рождении я потеряла мать и, как это ни чудовищно произносить, у меня не было отца. Все свои беды, все свои тайны я поверяла только вам, вам одному. Кто улыбался мне? Кто меня ласкал? Кто качал меня, когда я была младенцем? Вы. Кто защищал меня, когда я выросла? Вы. Кто внушил мне веру, что Божьи творения брошены в этот мир не только для страданий? Вы, Филипп, все вы. Со дня моего появления на свет я никого не любила, кроме вас, и меня любили лишь вы один. Ах, Филипп, — грустно продолжала Андреа, — вы отворачиваетесь от меня, а я читаю у вас в мыслях. Вы думаете, я молода, красива и напрасно не верю в будущее и в любовь. Увы, теперь вы сами видите, что быть красивой и молодой еще недостаточно, ведь никто не заботится обо мне.

Вы скажете, мой друг: ее высочество дофина добра. Несомненно. Она — совершенство, по крайней мере в моих глазах, и я смотрю на нее как на божество. Но для меня она слишком высоко, в горних пределах, и я испытываю к ней почтение, а не любовь. Но любовь до такой степени необходима моему сердцу, что оно разрывается, когда это чувство не находит себе выхода. Отец… О господи, отец! Я не скажу вам ничего нового, Филипп: отец не только не друг мне и не защитник, но более того, всякий раз, когда он смотрит на меня, я сжимаюсь от страха. Да, да, Филипп, я боюсь его, боюсь, а теперь, когда вы уедете, мне будет еще страшней. Чего я боюсь? Не знаю. Боже мой, но когда перед грозой улетают птицы и мычат стада, разве это не означает, что они со страхом чуют ее приближение?

Вы скажете, это инстинкт, но почему вы отказываете нашей бессмертной душе в инстинктивной способности предчувствовать беду? С недавнего времени нашей семье везет. Я прекрасно это вижу. Вы уже капитан, я чуть ли не приближенная дофины, отец похвалялся, что вчера ужинал почти с глазу на глаз с королем. И все же, Филипп, я повторяю, пусть это даже покажется вам бессмысленным, что наша удача страшит меня куда больше, чем нищета и прозябание в Таверне.

— Но и там, дорогая сестра, — печально заметил Филипп, — вы тоже были бы одиноки, меня там тоже не было бы, чтобы утешить вас.

— Да, одна, но там со мной были по крайней мере мои воспоминания детства; мне казалось бы, что дом, где жила, дышала и умерла моя матушка, по-родительски, если можно так выразиться, оберегает меня. Я, не горюя, провожала бы вас и с радостью встречала бы. Но мое сердце принадлежало бы не только вам, оно было бы с любимым домом, с садом, с моими цветами, с тем целым, частью чего вы когда-то были. А теперь, Филипп, вы для меня — все, и когда вы меня покидаете, у меня не остается ничего.

— И все же, Андреа, — возразил Филипп, — у вас теперь есть защита куда более могущественная, нежели я.

— Да, конечно.

— Прекрасное будущее.

— Не знаю.

— Почему вы сомневаетесь?

— Не знаю.

— Сестра, вы выказываете неблагодарность по отношению к Господу.

— Избави меня Боже от этого, я днем и вечером неустанно благодарю его, но всякий раз, когда преклоняю колени и возношу ему благодарения, мне кажется, что он не приемлет их, и я слышу голос с неба, говорящий мне: «Берегись! Берегись!»

— Но скажи, чего ты должна беречься? Допустим, что тебе угрожает какое-то несчастье. Но, быть может, ты догадываешься, в чем оно состоит? Знаешь, что нужно сделать, чтобы подготовиться к нему или избежать его?

— Не знаю, Филипп, ничего не знаю. Просто мне кажется, что жизнь моя висит на волоске и, как только ты уедешь, все для меня погаснет. Мне чудится, будто меня, спящую, толкнули под уклон и я качусь с такой скоростью, что, проснувшись, не могу остановиться; а то как будто я просыпаюсь и вижу пропасть, и скатываюсь к самому краю, а тебя нет, чтобы удержать, и я вот-вот рухну в нее и разобьюсь.

— Андреа, милая сестричка! — воскликнул Филипп, невольно взволнованный неподдельным страхом, который чувствовался у нее в голосе. — Благодарю вас за безмерную любовь, которую вы питаете ко мне, но, право, вы преувеличиваете. Да, вы теряете друга, но ведь ненадолго же; я буду не так уж далеко, и, если понадобится, вы всегда сможете позвать меня. И потом, поверьте, вам ничто не угрожает, все это только игра вашего воображения.

Андреа заступила дорогу брату.

— Тогда скажите, Филипп, — спросила она, — почему вы, мужчина, который многократно сильнее меня, в эту минуту так же грустны, как я?

— Очень просто, сестричка, — отвечал Филипп, удерживая Андреа, которая, задав вопрос, хотела идти дальше. — Мы — сестра и брат не только по крови, но по душе и чувствам; мы понимаем друг друга, и с тех пор, как мы приехали в Париж, видеть друг друга стало для нас, а особенно для меня, сладостной привычкой. Я рву эти узы — верней их разрывают — и этот удар отдается мне в самое сердце. Вот и все. Я смотрю дальше мгновения нашей разлуки и не верю ни в какие несчастья, кроме единственного — не видеться с вами в течение нескольких месяцев, быть может, года. Но я смиряюсь с ним и говорю вам не «прощайте», а «до свидания».

Однако на эти утешительные слова Андреа отвечала всхлипываниями и слезами.

— Дорогая сестра, — воскликнул Филипп, видя это совершенно непонятное для него горе, — вы не все мне сказали! Вы что-то скрываете от меня. Откройтесь, во имя неба, откройтесь!

Филипп обнял сестру и прижал к груди, глядя ей в глаза.

— Нет, Филипп, нет, клянусь вам! — отвечала Андреа. — Я все вам открыла. Мое сердце перед вами как на ладони.

— Но тогда, ради Бога, соберитесь с духом и не надо так сокрушаться.

— Вы правы, Филипп, — согласилась она, — это действительно глупость. Но я никогда не была особенно мужественной, и вам это известно лучше, чем кому-либо другому. Вечно я чего-то боялась, вечно мечтала, вечно вздыхала, но я не должна была посвящать в свои воображаемые страхи нежно любимого брата, заставляя его разуверять меня и доказывать, что все мои тревоги ложны. Вы правы, Филипп, совершенно правы. У меня здесь все прекрасно. Простите меня, Филипп. Видите, глаза у меня высохли, я уже не плачу, а улыбаюсь. И я тоже говорю вам, Филипп, не «прощайте», а «до свидания».

Андреа ласково поцеловала брата, обронив последнюю слезинку, которая упала с ее ресниц и скатилась, словно жемчужина, по золотому галуну офицерского мундира.

Филипп глянул на нее с бесконечной нежностью, в которой смешалось братское и отцовское чувство, и сказал:

— Я тоже люблю вас, Андреа. Ничего не бойтесь. Я уезжаю, но каждую неделю почтальон будет вам привозить письмо от меня. Прошу вас, постарайтесь, чтобы каждую неделю я тоже получал от вас весточку.

— Непременно, Филипп, непременно, — заверила его Андреа, — это будет моя единственная утеха. Вы уже предупредили отца?

— О чем?

— О своем отъезде.

— Более того, дорогая сестра, барон самолично вручил мне нынче утром приказ министра. В отличие от вас господин де Таверне, как мне кажется, легко обойдется без меня. Похоже, он даже рад тому, что я уезжаю, и вы знаете, он прав: здесь мне не продвинуться, а там вполне может представиться случай.

— Вы говорите, отец был счастлив, что вы уезжаете? — пробормотала Андреа. — Филипп, вы не ошиблись?

— У него есть вы, сестричка, — уклончиво ответил Филип, — и это служит ему утешением.

— Вы так полагаете, Филипп? Он же совершенно не видится со мной.

— Кстати, сестра, отец поручил мне передать, что сегодня после моего отбытия он приедет в Трианон. Поверьте мне, он любит вас, но только на свой манер.

— Вы как будто в затруднении, Филипп. Вы хотите что-то еще сказать?

— Только то, дорогая Андреа, что мне пора в путь. Который теперь час?

— Без четверти час.

— Вот она, причина моего замешательства, дорогая сестричка. Я уже час как должен быть в пути. А вот и ворота, за которыми я вижу своего коня. Ну что ж…

Андреа постаралась придать лицу спокойное выражение и сжала руку брата.

— Ну что ж, — твердым голосом, чтобы не выдать своих чувств, проговорила она, — прощайте, дорогой брат.

Филипп поцеловал ее на прощание.

— До свидания, — поправил он. — Не забывайте, что вы мне обещали.

— Вы о чем?

— Хотя бы одно письмо в неделю.

— Вы еще сомневаетесь!

Эти слова дались девушке с большим трудом: у бедняжки прерывался голос.

Филипп помахал ей рукой и ушел.

Андреа проводила его взглядом, сдерживаясь, чтобы не всхлипнуть.

Филипп вскочил на лошадь, еще раз крикнул из-за ограды: «До свидания!» — и ускакал.

Андреа не сходила с места до тех пор, пока могла видеть его.

Когда же он скрылся из виду, она повернулась и помчалась, словно раненая лань, к деревьям; из последних сил, с замирающим сердцем и затуманенными глазами добежала она до скамьи и рухнула на нее.

Из глубин ее груди вырвалось судорожное, душераздирающее рыдание.

— Господи! Господи! — причитала Андреа. — За что ты оставляешь меня одну на земле?

Она закрыла лицо руками, и сквозь пальцы полились слезы, которые она уже не в силах была сдерживать.

Вдруг в грабовой аллее раздался чуть слышный шорох. Андреа показалось, будто она уловила чей-то вздох. Она испуганно повернулась — перед нею возникло опечаленное лицо.

То был Жильбер.