Жозеф Бальзамо. Том 2

113. ИНТИМНЫЙ УЖИН КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XV

Маршал нашел его величество в маленькой гостиной, куда за ним последовал кое-кто из придворных, которые предпочли пожертвовать ужином, лишь бы не допустить, чтобы рассеянный взгляд государя упал на кого-то другого, а не на них.

Но у Людовика XV в этот вечер были, по-видимому, другие дела, кроме созерцания своих приближенных. Он отпустил придворных, объявив, что не будет ужинать, а ежели и поужинает, то в одиночестве. Все бывшие в Салоне тотчас откланялись и, опасаясь вызвать неудовольствие дофина своим отсутствием на празднестве, которое тот устраивал после репетиции, упорхнули, точно стая прожорливых голубей, прямиком в апартаменты его высочества, готовые уверить наследника, что ради него покинули короля.

Людовик XV, которого они оставили с такой поспешностью, даже не заметил этого. В других обстоятельствах жалкие ухищрения его ничтожных приближенных вызвали бы у насмешливого короля улыбку, но на сей раз они не произвели никакого впечатления на Людовика XV, который не упустил бы случая высмеять любой физический или умственный недостаток даже самого лучшего друга, если, конечно, допустить, что у него мог быть друг.

Нет, в эту минуту все внимание Людовика XV было приковано к карете, стоявшей у главных ворот Трианона, — карете, кучер которой, казалось, только и ждал, когда ее золоченый кузов чуть осядет под тяжестью седока, чтобы хлестнуть лошадей.

Эта карета, освещенная пламенем факелов, принадлежала г-же Дюбарри. Самор, сидевший рядом с кучером, то вытягивал, то подбирал ноги, словно качался на качелях.

Наконец г-жа Дюбарри, задержавшаяся в коридоре, вне всяких сомнений, в надежде получить какую-нибудь весть от короля, вышла во двор; ее держал под руку г-н д'Эгийон. По ее стремительной походке чувствовалось, что она в ярости или по меньшей мере обманута в своих ожиданиях. Графиня изображала такую решительность, что было ясно: она в полном смятении.

Жан, держа шляпу под мышкой и не замечая, что сплюснул ее, с мрачным видом следовал за сестрой; задумчивый, словно Ипполит[72], он не обращал внимания на то, что на его серебристом, расшитом розовыми цветами камзоле сбилось жабо, и даже на изодранные манжеты, вид которых вполне соответствовал его печальным мыслям. Жан не присутствовал на спектакле, ибо дофин забыл пригласить его, однако проник почти как лакей в переднюю.

Увидев, как бледна и растерянна сестра, Жан понял: опасность велика. Жан был отважен, но лишь когда имел дело с людьми, а не с призраками.

Укрывшись за гардиной, король следил из окна, как движется эта угрюмая процессия, как она исчезает в карете графини; дверь захлопнулась, лакей вскочил на запятки, кучер рванул вожжи, и лошади взяли в галоп.

— Ах, — вздохнул король, — даже не попыталась ни поговорить, ни повидаться со мной. Графиня в бешенстве. — И громко повторил: — Да, графиня в бешенстве.

Ришелье, который проскользнул в комнату, так как знал, что его ждут, услышал эти слова.

— В бешенстве, государь? — спросил он. — Но из-за чего? Из-за того, что ваше величество немножко развлечется? О, это крайне дурно со стороны графини.

— Герцог, — отвечал Людовик XV, — я не собираюсь развлекаться, напротив, я устал и хочу отдохнуть. Музыка утомляет меня, а послушайся я графиню, мне пришлось бы ехать ужинать в Люсьенне, есть, а главное пить; вина у графини скверные, не знаю, из какого винограда они сделаны, но после них чувствуешь себя совершенно разбитым. Нет, право, я уж лучше понежусь тут.

— И ваше величество стократ правы, — согласился герцог.

— Впрочем, графиня найдет себе развлечения. Да неужели мое общество так уж приятно? Не думаю, что бы она ни говорила.

— На сей раз ваше величество ошибается, — заметил маршал.

— Нет, герцог, поверьте мне, нет. Я скучаю, я все время в раздумьях.

— Государь, графиня понимает, что вряд ли сумеет найти лучшее общество, и это приводит ее в ярость.

— Ей-богу, герцог, я не понимаю, как вам это удается: вы до сих пор привлекаете женщин, словно вам двадцать лет. Да, в этом возрасте выбирает мужчина, но в мои годы…

— Что же, государь?

— Убеждаешься в женской расчетливости.

Маршал рассмеялся.

— Ну что ж, тем более, — заметил он, — и ежели ваше величество полагает, что графиня развлекается, утешимся этим.

— Я не говорю, что она развлекается. Я говорю, кончится тем, что она начнет искать развлечений.

— Я не осмелился бы сказать вашему величеству, что так не бывает в жизни.

Король в крайнем возбуждении вскочил.

— Кто тут у меня есть? — спросил он.

— Весь ваш штат, государь.

На секунду король задумался.

— А при вас кто-нибудь есть?

— Рафте.

— Отлично.

— Что он должен сделать, государь?

— Вот что, герцог, пусть-ка он разузнает, действительно ли графиня вернулась в Люсьенну.

— Графиня, как мне кажется, уехала.

— Да, это мы видели.

— Но куда же ей ехать, ваше величество, как не к себе домой?

— Кто ее знает, герцог. От ревности она теряет голову.

— Государь, а может, это скорей относится к вашему величеству?

— Что, герцог?

— Ревность.

— Герцог!

— В самом деле, государь, это было бы унизительным для всех нас.

— Мне — ревновать! — с громким хохотом воскликнул Людовик XV. — Герцог, неужто вы это серьезно говорите?

Нет, Ришелье вовсе этого не думал. Нужно признать, что он был весьма недалек от истины, полагая, что король не столько желает знать, действительно ли г-жа Дюбарри пребывает в Люсьенне, сколько не намерена ли она вернуться в Трианон.

— Итак, государь, — сказал герцог, — я посылаю Рафте на разведку?

— Посылайте, герцог.

— А теперь, ваше величество, что вы делаете до ужина?

— Ничего, мы сядем за ужин немедля. Вы предупредили лицо, о котором мы говорили?

— Он в передней вашего величества.

— И что он сказал?

— Что безмерно благодарен вам.

— А дочь его?

— С нею еще не говорили.

— Герцог, госпожа Дюбарри ревнива, и она может вернуться.

— Государь, это был бы поступок крайне дурного вкуса, и я убежден, что графиня не способна на такую чудовищную глупость.

— В такие минуты, герцог, она способна на все, особенно когда к ревности примешивается ненависть. Она терпеть вас не может, не знаю, известно ли вам это.

Ришелье поклонился.

— Да, государь, мне известно, что она удостаивает меня такой чести.

— Она и господина де Таверне ненавидит.

— Если ваше величество желает довести счет до конца, то уверен, что существует третья особа, которую она ненавидит куда сильней, чем меня и барона.

— Кто же это?

— Мадемуазель Андреа

— Что ж, — вздохнул король, — я нахожу это вполне естественным.

— Итак…

— Да, но это вовсе не значит, что не следует проследить, чтобы госпожа Дюбарри не устроила сегодня ночью скандал.

— Напротив, ваше величество, это лишь подтверждает необходимость подобной меры.

— А вот и дворецкий. Тс-с! Отдайте распоряжение Рафте, а потом приведите в столовую известное вам лицо.

Людовик XV поднялся и прошел в столовую, а герцог де Ришелье вышел в противоположную дверь.

Минут через пять он вместе с бароном присоединился к королю.

Людовик XV милостиво поздоровался с Таверне.

Барон был умен; он ответил в присущей немногим избранным манере, которая дает доступ в круг великих мира сего и вызывает их расположение.

Уселись за стол.

Людовик XV был скверный король, но очаровательный человек; среди гуляк, распутников и людей, владеющих искусством разговора, он, когда хотел, бывал душой общества.

Наконец, король много и старательно изучал приятные стороны жизни.

Ел он с большим аппетитом, велел подливать гостям и вскоре завел разговор о музыке.

Ришелье отбил мяч на лету.

— Если музыка приводит людей к согласию, как утверждает наш балетмейстер и как, мне кажется, думает ваше величество, то разве не в большей степени это относится к женщинам?

— Ах, герцог, не будем говорить о женщинах, — запротестовал король. — С Троянской войны и до наших дней женщины всегда производили воздействие, обратное музыке. Уж вам-то, у которого такой большой счет к ним, не пристало заводить за столом разговор на подобную тему. Кстати, ведь с одной из них, и не самой безобидной, вы на ножах.

— С графиней, государь? Но моя ли в том вина?

— Разумеется, ваша.

— В чем же она? Надеюсь, ваше величество мне объяснит.

— С удовольствием и всего в двух словах, — с усмешкой ответил король.

— Я весь внимание, государь.

— Ну так вот. Она предложила вам портфель уж не знаю какого министерства, а вы отказались, потому что, как вы заявили, графиня весьма нелюбима в народе.

— Я? — удивился Ришелье, весьма обеспокоенный оборотом, какой приняла беседа.

— Такие толки ходят в обществе, — сообщил с присущим ему наигранным добродушием король. — Уж не помню, откуда я узнал об этом… Должно быть, из газеты.

— Что ж, государь, — сказал Ришелье, пользуясь тем, что на редкость веселое расположение духа августейшего хозяина позволяло его гостям вести себя непринужденней, чем принято, — признаюсь, что на сей раз толки, которые ходят в обществе, и даже газеты куда менее бессмысленны, чем всегда.

— Как! — воскликнул Людовик XV. — Дорогой герцог, вы действительно отказались от министерства?

Легко понять, герцог попал в весьма щекотливое положение. Уж король-то лучше, чем кто-либо другой, знал, что герцог ни от чего не отказывался. Но Таверне должен был продолжать верить в то, что сообщил ему Ришелье; поэтому герцогу нужно было так ловко ответить, чтобы вывернуться и не дать возможности королю продолжать розыгрыш, но в то же время не позволить барону уличить его во лжи, а судя по улыбке Таверне, тот уже готов был это сделать.

— Государь, — обратился герцог к королю, — умоляю вас, не будем придавать значения следствиям, а обратимся к причинам. Отказался я или нет от портфеля — это государственная тайна, которую ваше величество, разумеется, не станет разглашать за бокалом вина; главное — это причина, по которой я отказался бы от портфеля, будь он мне предложен.

— Полагаю, герцог, эта причина не является государственной тайной, — смеясь, заметил король.

— Ни в коем случае, государь, тем более для вашего величества, ибо в данный момент для меня и моего друга барона де Таверне вы являетесь, да простят мне силы небесные, самым любезным смертным Амфитрионом[73], какого только видывал свет; итак, я не стану ничего скрывать от своего короля. Я полностью открываю перед ним душу, потому что не хочу, чтобы говорили, будто у короля Франции нет слуги, говорящего ему правду целиком и без прикрас.

— Что ж, правду так правду, герцог, — промолвил король, в то время как Таверне, крайне обеспокоенный, как бы Ришелье не наговорил лишнего, поджимал губы и старательно придавал своему лицу то же выражение, что было у короля.

— Государь, в вашем государстве существуют две могущественные силы, которым вынужден подчиняться министр. Первая — это воля вашего величества, вторая — воля тех лиц, которых ваше величество удостоили избрать ближайшими друзьями. Первая — неоспорима, никому и в мысли не придет не исполнить ее; вторая тем более священна, поскольку покорство ей долг сердца вменяет всякому, кто вам служит. Она проистекает из вашего доверия; чтобы подчиняться ей, министр должен любить фаворита или фаворитку своего короля.

Людовик XV расхохотался.

— Право же, герцог, — воскликнул он, — это прекрасное правило, и я бесконечно рад, что произнесли его именно вы. Тем не менее я запрещаю вам громогласно возглашать его на Новом мосту.

— О, я прекрасно знаю, государь, что философы примут его в штыки, — заверил Ришелье, — но не думаю, чтобы их вопли имели какое-нибудь значение для вашего величества и для меня. Главное, чтобы обе решающие воли королевства были удовлетворены. Смело заявляю вашему величеству: если бы по воле определенной особы, или, скажем прямо, госпожи Дюбарри, я был обречен на опалу, иными словами, на смерть, я не смог бы с этим согласиться.

Король молчал.

— И мне пришла одна мысль, — продолжал Ришелье. — Однажды, будучи при дворе вашего величества, я оглянулся вокруг и увидел столько красивых высокородных девиц, столько ослепительно прекрасных знатных дам, что, будь я французским королем, мне было бы почти невозможно сделать выбор.

Людовик XV повернулся к Таверне, который, чувствуя, что его потихоньку вовлекают в разговор, и дрожа от страха и надежды, всей душой впивал в себя красноречие герцога и так же страстно желал ему успеха, как входящему в гавань кораблю, который вез бы ему богатство.

— Ну, а каково ваше мнение, барон? — поинтересовался король.

— Государь, — отвечал Таверне, сердце которого лихорадочно стучало, — мне кажется, герцог только что высказал вашему величеству превосходную мысль.

— Значит, вы согласны с тем, что он говорил о красивых девушках?

— Государь, мне кажется, при французском дворе очень много красавиц.

— Но вы, барон, согласны с ним?

— Да, государь.

— И вы так же, как он, призываете меня сделать выбор среди придворных красавиц?

— Я осмелился бы сказать, что согласен с маршалом, если бы осмелился полагать, что таково мнение и вашего величества.

Наступило молчание, во время которого король благосклонно разглядывал Таверне.

— Господа, — наконец произнес он, — можете быть уверены, я последовал бы вашему совету, будь мне тридцать. Тогда я легко поддался бы, но сейчас я несколько староват, чтоб быть легковерным.

— Легковерным? Умоляю вас, государь, объясните, что вы подразумеваете под этим словом.

— Быть легковерным, дорогой герцог, означает легко верить, однако ничто не заставит меня поверить в некоторые вещи.

— В какие же?

— В то, что в моем возрасте можно внушить любовь.

— А, государь, — воскликнул Ришелье, — до этого мига я считал, что ваше величество является самым учтивым дворянином в своем королевстве, но теперь вижу, что ошибался.

— Почему же? — со смехом осведомился король.

— Потому что я стар как Мафусаил[74]: я ведь родился в девяносто четвертом году. Представьте себе, государь, я на шестнадцать лет старше вас.

Это была тонкая лесть со стороны герцога. Людовик XV восхищался старостью этого человека, посвятившего едва ли не все свои молодые годы королевской службе; имея перед глазами подобный пример, король мог надеяться дожить до таких же лет.

— Ну хорошо, — согласился король. — Но все же, надеюсь, герцог, вы не мните, будто вас любят ради вас самого?

— Если бы я верил в это, государь, я тотчас бы рассорился с двумя женщинами, которые говорили мне совершенно противоположное не далее как сегодня утром.

— Ну что ж, герцог, посмотрим. Посмотрим, господин де Таверне, — сказал король. — Юность молодит, это правда…

— Да, государь, а благородная кровь — целительнейший эликсир, не говоря уже о том, что столь всеобъемлющий дух, как у вашего величества, получит от перемены все, ни капли не утратив.

— И тем не менее, — заметил Людовик, — я припоминаю, что мой прадед, состарившись, уже не ухаживал с прежней безрассудностью за женщинами.

— Ну, государь! — запротестовал Ришелье. — Вашему величеству известно, как я почитаю покойного короля, который дважды заключал меня в Бастилию, однако это не мешает мне заявить, что между зрелым возрастом Людовика Четырнадцатого и зрелым возрастом Людовика Пятнадцатого не может быть никакого сравнения. Что за черт! Надеюсь, ваше христианнейшее величество, хоть и почитает свой титул старшего сына церкви, все-таки не дойдет в аскетизме до полного забвения своей человеческой природы?

— Ни за что! — ответил Людовик XV. — И я могу в этом признаться, поскольку здесь нет ни моего врача, ни моего духовника.

— Ах, государь, король, ваш прадед, частенько удивлял своим безмерным религиозным рвением и бесконечным умерщвлением плоти даже госпожу де Ментенон, которая была старше его. И я вновь спрашиваю вас, государь, можно ли сравнить двух людей, когда дело касается монархов?

Король в тот вечер был в хорошем настроении, и слова Ришелье были для него подобны каплям влаги из источника молодости.

Ришелье решил, что время настало, и подтолкнул локтем Таверне.

— Государь, — обратился барон, — вы позволите мне выразить вашему величеству благодарность за великолепный подарок, сделанный моей дочери?

— Не стоит благодарности, барон, — отвечал король. — Мне понравилась скромная и благонравная грация мадемуазель де Таверне. Мне хотелось бы, чтобы мои дочери наконец получили собственный придворный штат, и, разумеется, мадемуазель Андреа… Ее, кажется, так зовут?

— Да, государь, — подтвердил Таверне, обрадованный, что королю известно имя его дочери.

— Красивое имя. Так вот, мадемуазель Андреа, разумеется, была бы первой в списке, но пока у меня до этого руки не доходят. Тем не менее, барон, позвольте вас заверить, что я буду всемерно покровительствовать вашей дочери. Приданое, надо полагать, у нее не слишком большое.

— Увы, государь.

— Прекрасно. Я позабочусь о ее замужестве.

Таверне низко поклонился.

— Ваше величество, вы будете воистину добры, если подыщете ей партию, поскольку, вынужден признаться, при нашей бедности, почти граничащей с нищетой…

— Да, да, можете быть спокойны на сей счет, — заверил барона Людовик XV. — Но мне кажется, она еще очень молода, и спеха особого тут нет.

— Да, государь, тем паче что мадемуазель Андреа испытывает отвращение к замужеству.

— Вот как? — произнес король, потирая руки и глядя на Ришелье. — Но в любом случае, господин де Таверне, рассчитывайте на меня, ежели у вас будут какие-нибудь затруднения.

На сем Людовик XV поднялся и обратился к Ришелье:

— Маршал!

Герцог подошел к королю.

— Ну как, малышка довольна?

— Чем, государь?

— Ларцом.

— Пусть ваше величество простит, что я буду говорить почти шепотом, но отец слушает, а ему не надо знать, что я вам скажу.

— Полноте!

— Уж поверьте мне, государь.

— Что ж, я слушаю.

— Государь, малышка действительно питает отвращение к замужеству, но в одном я уверен: отвращения к вашему величеству она не питает.

Сказано это было с фамильярностью, прямотой и откровенностью, весьма понравившимися королю, после чего маршал торопливо засеменил, догоняя Таверне, который почтительно удалился на галерею.

Оба они пошли через сад.

Вечер был великолепный. Впереди шествовали два лакея с факелами и по пути отводили в стороны цветущие ветви. Окна Трианона, запотевшие от присутствия полусотни разгоряченных вином гостей дофины, пылали огнями.

Оркестр его величества играл менуэт, так как после ужина решили танцевать, и танцы еще продолжались.

Жильбер, стоя на коленях в густых зарослях сирени и бульденежей, следил за игрой теней на просвечивающих оконных занавесях.

Даже если бы небо рухнуло на землю, Жильбер не заметил бы этого — с таким упоением он следил за всеми переходами и фигурами танца.

Тем не менее, когда Ришелье и Таверне, проходя, задели куст, где скрывалась эта ночная птица, их голоса, а главное, кое-какие слова заставили Жильбера поднять голову.

Да, именно слова показались Жильберу крайне важными и многозначительными.

Маршал, опираясь на руку друга, говорил ему на ухо:

— Барон, я все обдумал, все взвесил, и хоть мне тяжело это тебе говорить, но ты должен как можно скорей увезти дочь в монастырь.

— Зачем? — удивился барон.

— А затем, — отвечал маршал, — что король, и тут я готов биться об заклад, влюблен в мадемуазель де Таверне.

Услышав это, Жильбер стал белее соцветий бульденежа, что свешивались ему на плечи и на лоб.