Жозеф Бальзамо. Том 2

141. БРАТ И СЕСТРА

Филипп нашел сестру лежащей на маленькой софе, о которой мы уже упоминали.

Войдя в прихожую, молодой человек заметил, что Андреа убрала цветы, хотя и любила их: когда началась болезнь, их запах стал причинять ей невыносимые мучения, и все недомогания, которые девушка испытывала в последние две недели, она относила на счет раздражения нервов, вызываемого ароматом цветов.

Когда Филипп вошел, Андреа пребывала в глубокой задумчивости: ее прелестная головка, омраченная какими-то мыслями, поникла, полные скорби глаза бесцельно блуждали. Руки девушки безжизненно повисли вдоль туловища, и хотя в таком положении к ним должна была бы прилить кровь, они тем не менее казались восковыми.

Девушка лежала так неподвижно, что ее можно было принять за мертвую, и лишь дыхание свидетельствовало о том, что она жива.

Услыхав от Жильбера о болезни сестры, Филипп во весь дух кинулся к флигелю и, когда подбежал к лестнице, совсем запыхался; здесь, однако, он немного опомнился и стал подниматься по ступеням; уже более спокойно, а оказавшись у дверей спальни, легко и бесшумно, словно сильф, перешагнул порог.

Как любящий и заботливый брат, он хотел самолично удостовериться в симптомах болезни, так как понимал, что нежная и добрая Андреа, завидев или услышав его, сразу возьмет себя в руки, чтобы не огорчить Филиппа.

Поэтому он тихонько, чтобы не заметила Андреа, открыл застекленную дверь и уже находился посреди спальни, когда сестра обратила на него внимание.

Словом, Филипп, успел увидеть ее бледность, недвижность, слабость, а ее странный блуждающий взгляд, устремленный в пустоту, еще сильней встревожил его, натолкнув на мысль, что в болезни сестры главную роль играют душевные терзания.

Сердце Филиппа сжалось, и он не сдержал испуганного движения.

Андреа подняла глаза, громко вскрикнула и вскочила, словно восстав из мертвых; задыхаясь, она бросилась к брату и повисла у него на шее.

— Это вы, Филипп, это вы! — воскликнула она, и силы оставили ее, прежде чем она успела вымолвить еще хоть слово.

Да и что еще могла она сказать, если думала только о брате?

— Я! Я! — отвечал Филипп, заключая Андреа в объятия и чувствуя, как она слабеет у него в руках. — Я вернулся, а ты больна. Что с тобою, сестра?

Андреа рассмеялась, но столь нервным смехом, что он еще сильней встревожил Филиппа, вместо того чтобы успокоить, как рассчитывала сестра.

— Вы спрашиваете, что со мною? Разве я выгляжу больной?

— Да, Андреа, вы так бледны и вся дрожите.

— Но откуда вы это взяли, братец? Я вовсе не чувствую себя нездоровой. Боже мой, да кто наговорил вам, что я больна? Кто имел глупость вас встревожить? Право же, я не понимаю вас. Чувствую я себя прекрасно, если не считать нескольких легких обмороков, от которых теперь не осталось и следа.

— Вы так бледны, Андреа…

— А разве обычно я очень румяна?

— Нет, но обычно вы оживлены, а сегодня…

— Пустяки.

— Но послушайте, ваши руки только что были горячи, а сейчас они холодны как лед.

— Но в этом нет ничего удивительного, Филипп; когда я вас увидела…

— Ну-ну?

— Меня охватила такая радость, что кровь прихлынула к сердцу — вот и все.

— Но вы же едва стоите, Андреа, вы держитесь за меня.

— Нет, просто я вас обнимаю. Неужели мне нельзя обнять вас, Филипп?

— Ах, милая моя Андреа!

И он прижал девушку к сердцу.

В тот же миг Андреа почувствовала, что силы опять ее покидают; напрасно попыталась она ухватиться за воротник брата: ее одеревеневшая, безжизненная рука соскользнула, и девушка опустилась на софу; она стала белее муслиновых занавесок, на фоне которых вырисовывалось ее прелестное лицо.

— Вот видите, вы меня обманываете! — вскричал Филипп. — Ах, милая сестра, вы страдаете, вам плохо.

— Флакон, флакон! — прошептала Андреа, изображая на лице улыбку, стереть которую не могла бы даже смерть.

Затуманенными глазами, дрожащей рукой она указала Филиппу на флакон, стоявший на комоде у окна.

Не отрывая взгляда от сестры, Филипп бросился к комоду.

Распахнув окно, он вернулся и поднес флакон с нюхательной солью к носу Андреа.

— Ну вот, ну вот, — жадно дыша и постепенно приходя в себя, лепетала Андреа. — Видите, я уже ожила. А вы все, наверно, думаете, что я серьезно больна?

Но Филипп не собирался отвечать: он смотрел на сестру.

Избавившись от дурноты, Андреа села и влажными ладонями сжала дрожащую руку Филиппа; взгляд ее прояснился, кровь прилила к щекам, и Филиппу показалось, что она прекрасна как никогда.

— О, Господи, — проговорила она, — вы же видите, Филипп, все прошло. Держу пари, что, не появись вы так неожиданно — вы сделали это из лучших побуждений, разумеется, — спазмы не возобновились бы и я чувствовала бы себя хорошо. Поймите, Филипп, передо мною, которая вас так любит, вдруг возникаете вы — главная опора и смысл всей моей жизни! Да будь я даже совершенно здорова, я и то упала бы в обморок.

— Все, что вы говорите, очень мило, Андреа, но все же скажите, чему вы приписываете свою болезнь?

— Откуда же мне знать, друг мой? Быть может, приходу весны, появлению цветов; вам ведь известно, как я нервна: вчера, к примеру, я задыхалась от запаха персидской сирени, что растет в саду. Эти сказочные гроздья, колышущиеся под дуновениями легкого ветерка, испускают такой пьянящий аромат… И вот вчера… О Боже, Филипп, я не хочу даже вспоминать об этом, мне снова может сделаться дурно.

— Да, вы правы, наверное, все дело именно в этом, цветы могут быть очень опасны. Помните, как в детстве, в Таверне, я вздумал окружить свою кровать срезанной в саду сиренью? Мы нашли, что получилось очень красиво и похоже на алтарь, а на следующее утро я, как вы помните, не проснулся. Все вокруг решили, что я умер, — все кроме вас; вы не желали поверить, что я мог вот так покинуть вас, не простившись с вами, и именно вы, Андреа — а вам тогда не было и шести — именно вы разбудили меня своими слезами и поцелуями.

— Тогда еще помог свежий воздух, Филипп — это как раз то, что нужно в таких случаях. А сейчас у меня все время такое ощущение, будто мне его не хватает.

— Ах, сестрица, скоро вы об этом даже не вспомните и прикажете принести себе в комнату цветов.

— Нет, Филипп, уже две недели здесь нет никаких цветов, даже крошечной маргаритки. Странное дело, я так любила цветы, но теперь они внушают мне отвращение. Впрочем, довольно о них. Итак, у меня была мигрень, мадемуазель де Таверне мучилась мигренью, милый Филипп, и до чего же она удачлива, ваша мадемуазель де Таверне! Эта мигрень и вызванный ею обморок возбудили интерес к ее персоне при дворе и в городе.

— Каким же образом?

— Ее высочество дофина соизволила меня навестить. О, она такая чудная, такая нежная покровительница, она меня холит и лелеет и даже привела с собой своего врача. Когда же этот весьма серьезный господин, славящийся безошибочностью диагнозов, пощупал мой пульс, посмотрел мои глаза и язык, знаете, какая удача ждала меня?

— Нет.

— А вот какая: оказалось, что я совершенно ничем не больна, и доктор Луи не прописал мне никакой микстуры, никаких пилюль — это он-то, о котором рассказывают, что он каждый раз отрезает просто ужас сколько рук и ног. Теперь вам должно быть понятно, Филипп, что я чувствую себя прекрасно. Но скажите, кто вас так напугал?

— Да этот дурак Жильбер, черт бы его побрал!

— Жильбер? — с заметным раздражением переспросила Андреа.

— Да, он сказал, что вы серьезно хвораете.

— И вы поверили этому балбесу, этому лентяю, который только и знает, что делать или говорить гадости?

— Андреа, Андреа!

— Что такое?

— Вы опять побледнели.

— Да нет, просто этот Жильбер раздражает меня. Мало того, что я встречаю его на каждом шагу, так еще приходится слышать о нем.

— Полно вам, вы вот-вот опять лишитесь чувств.

— Да… О Боже! Но ведь…

Губы Андреа побелели, голос пресекся.

— Странно, — пробормотал Филипп.

Сделав над собой усилие, девушка заговорила снова:

— Нет-нет, это пустяки. Не обращайте внимания, это лишь небольшой приступ ипохондрии. Вот я уже на ногах. Хотите, пойдем прогуляемся, и через десять минут все пройдет.

— По-моему, вы переоцениваете свои силы, Андреа.

— О нет, ваше возвращение подняло бы меня даже со смертного одра. Давайте выйдем на воздух, Филипп!

— Сейчас, Андреа, сейчас, — мягко удерживая сестру, ответил Филипп. — Вы меня еще не вполне убедили; лучше присядьте-ка.

— Ладно.

Андреа села на софу и увлекла за собою Филиппа, которого держала за руку.

— Но почему, — продолжала она, — вы приехали так неожиданно, даже не известили заранее?

— А вы, милая Андреа, почему вы перестали мне писать?

— Да, это верно, но я не писала лишь несколько дней.

— Почти две недели, Андреа.

Девушка опустила голову.

— Бессердечная, — нежно упрекнул молодой человек.

— Нет, Филипп, просто больная. И верно, вы правы: вы перестали получать от меня письма, как раз когда я захворала, и с того дня все, что я люблю, стало вызывать во мне отвращение и утомлять.

— Впрочем, из всего, что вы мне наговорили, мне очень понравилось одно ваше выражение.

— Какое же?

— Вы сказали, что вас посетила удача. Тем лучше, значит, вас здесь любят, о вас думают, чего никак нельзя сказать обо мне.

— О вас?

— Да, меня все забыли, даже родная сестра.

— О, Филипп…

— Поверите ли, милая Андреа, со дня моего столь поспешного отъезда я так и не услышал ни слова про мифический полк, за которым меня отправили и который был обещан мне королем через посредство господина де Ришелье и моего отца.

— О, это меня не удивляет, — заметила Андреа.

— Не удивляет?

— Нисколько. Да будет вам известно, Филипп, что господин де Ришелье и отец все время как на иголках, они стали похожи на каких-то марионеток. Никак не могу понять, что с ними. Поутру отец летит к своему, как он называет, старому другу, потом отправляет его в Версаль, к королю, потом возвращается сюда и ждет или задает мне вопросы, которых я не понимаю. Так проходит день, не принося ничего нового. Тогда господин де Таверне приходит в бешенство: дескать, герцог вызвал его, а теперь предал. Кого предал герцог, я вас спрашиваю? Сама я ничего не знаю, да и, честно говоря, не слишком стремлюсь узнать. Господин де Таверне живет, словно грешник в чистилище, все время тщетно чего-то или кого-то ждет.

— А король, Андреа? Что же король?

— Король?

— Ну да, он ведь так расположен к нам.

Андреа боязливо оглянулась.

— В чем дело?

— Послушайте! Король — только тс-с! — по-моему, страшно капризен, Филипп. Сначала его величество, как вам известно, выказывал мне внимание, также, впрочем, как вам, отцу и всему нашему семейству. А потом вдруг все переменилось, и я никак не могу понять, почему. Короче, его величество больше на меня не смотрит, даже поворачивается спиной, а вчера, когда я упала в обморок в цветнике…

— Ага, значит, Жильбер прав: вы потеряли сознание, Андреа?

— И нужно же было этому негоднику Жильберу вам насплетничать — а может, и не только вам, но и всем вокруг! Какое ему дело, упала я в обморок или нет? Я знаю, милый Филипп, — добавила Андреа со смехом, — что лишаться чувств в королевском дворце неприлично, но ведь в конце концов я упала в обморок не для собственного удовольствия и не нарочно.

— Да кто же корит вас за это, сестрица?

— Как кто? Король. Именно в тот злополучный миг его величество вышел из Большого Трианона в сад. Я как последняя дура лежу на скамье в объятиях добрейшего господина де Жюсьё, который пришел мне на помощь, и тут король замечает меня. Знаете, Филипп, обморок вовсе не значит, что ты совершенно потеряла сознание и не видишь, не слышишь, что происходит вокруг. Ну вот, когда король увидел, что я лежу без чувств на скамье, он, насколько я заметила, нахмурился, бросил на меня гневный взгляд и процедил сквозь зубы несколько весьма нелюбезных слов, после чего удалился, крайне возмущенный тем, что я осмелилась плохо себя почувствовать у него в саду. Но, клянусь, милый Филипп, я не виновата.

— Бедняжка, — нежно сжимая руки девушки, проговорил Филипп, — конечно, не виновата. Но дальше, дальше.

— Это все, друг мой. А господин Жильбер мог бы обойтись без пересудов на мой счет.

— Ну вот, ты готова просто уничтожить этого юношу.

— А ты его защищаешь? Хорошенькое дело!

— Ради Бога, Андреа, не будь так сурова к этому мальчику. Ты вечно его обижаешь, помыкаешь им, я видел… О Боже, Андреа, да что опять с тобою?

На этот раз Андреа упала навзничь на диванные подушки, не в силах вымолвить ни слова; не помог и флакон. Филиппу пришлось дожидаться, когда обморок пройдет и кровообращение восстановится.

— Нет, сестрица, — тихо проговорил Филипп, — вы так страдаете, что можете напугать людей и посмелее меня, а я не так уж храбр, когда речь идет о вас. Говорите что угодно, но к такому недомоганию не следует относиться столь легко, как вы.

— Но Филипп, раз врач сказал…

— Врач никогда ни в чем меня не убедит, пока я сам с ним не поговорю. Где его можно найти?

— Он бывает в Трианоне каждый день.

— Но в котором часу? По утрам?

— И утром и вечером, когда дежурит.

— А сейчас он дежурит?

— Да, друг мой, и ровно в семь вечера, поскольку он любит точность, он поднимется на крыльцо, ведущее в покои ее высочества дофины.

— Хорошо, — немного успокоившись, сказал Филипп, — я подожду у вас.