Жозеф Бальзамо. Том 2

107. ПРИВРАТНИЦА МАРАТА

Дверь приотворилась, и вошла тетушка Гриветта.

Мы не торопились описывать ее, поскольку она принадлежит к женщинам, чья наружность велит художнику убирать их на задний план до тех пор, пока у него не возникнет надобность в подобных персонажах; и вот теперь она выступает на первый план живых картин нашей истории и требует места в огромной панораме, которую мы разворачиваем перед глазами наших читателей, в панораме, куда мы включили бы, будь наш талант равен нашим притязаниям, всех — от нищего до короля, от Калибана до Ариеля[63], от Ариеля до Бога.

Итак, попробуем обрисовать тетушку Гриветту, которая выступила из тени и явилась перед нами.

Это было длинное сухопарое существо лет тридцати двух — тридцати трех, с желтым лицом, блеклыми глазами, обведенными синевой, словом, чудовищный образчик чахлого городского жителя, живущего в нищете, страдающего от постоянной нехватки воздуха и обреченного на физическое и нравственное вырождение; одно из тех существ, которые Господь создал прекрасными и которые развились бы в подлинное чудо, как все его творения, что живут в воздухе, на земле и в небе, когда бы человек не превратил их жизнь в непрестанную муку, то есть когда бы им не ставили повсюду преграды и желудок их не терзали либо голодом, либо пищей, столь же пагубной, как и полное отсутствие ее.

Привратница дома, где жил Марат, была бы красивой женщиной, если бы с пятнадцати лет не жила в конуре, куда не проникают воздух и дневной свет, если бы огонь ее природных инстинктов, поддерживаемый теплом печки и охлаждаемый зимней стужей, горел непрерывно и ровно. Ее длинные тощие руки были исколоты швейной иглой, они распухли и потрескались от стирки, покраснели и задубели от жара кухонной плиты, и все же эти руки, если судить по их форме, то есть по неизгладимым следам прикосновения Господней десницы, можно было бы назвать королевскими, когда бы мозоли на них оставляла не палка метлы, а скипетр.

Верно сказано, что бедное человеческое тело — не более, чем вывеска профессии.

Дух в этой женщине преобладал над плотью, а потому был куда более стоек; подобно неугасимой лампаде, он озарял плоть каким-то прозрачным светом, и порой в бессмысленных и тусклых глазах женщины вдруг вспыхивал луч разума, красоты, молодости, любви — одним словом, всего самого прекрасного, что есть в человеческой натуре.

Бальзамо долго смотрел на эту женщину или, верней сказать, на это странное создание; впрочем, она поразила его с первого взгляда.

Итак, привратница вошла, держа в руке письмо, и слащавым голосом, голосом старухи, потому что женщины, обреченные на нищету, становятся старухами уже в тридцать лет, сказала:

— Господин Марат, вот письмо, которое вы просили.

— Да нет, дело не в письме, мне нужны были вы сами.

— К вашим услугам, господин Марат, — проговорила Гриветта, делая реверанс. — Что вам угодно?

— Мне угодно узнать новости о моих часах, — отвечал Марат, — и вам это прекрасно известно.

— Ах, ты Господи! Да откуда же я могу знать, куда они подевались? Вчера они весь день висели на гвоздике у камина.

— Заблуждаетесь, вчера весь день они были у меня в жилетном кармане, и только в шесть вечера, уходя, я положил их под подсвечник, потому как там, куда я шел, ожидалось большое скопление народу, и я боялся, как бы в толпе их у меня не украли.

— Ну коли вы их положили под подсвечник, там они и должны лежать.

И привратница с напускным простодушием подняла, даже не подозревая, что тем самым разоблачает себя, из двух подсвечников, украшающих каминную полку, именно тот, под который Марат положил часы.

— Да, под этот самый подсвечник, — заметил Марат. — А где же часы?

— И правда, тут их нет. Господин Марат, а вы точно их клали туда?

— Но я же сказал вам.

— Поищите как следует.

— Искал уже, искал, — сердито глядя на нее, отрезал Марат.

— Значит, вы их потеряли.

— А я говорю вам, что вчера своими руками положил их под этот подсвечник.

— Значит, здесь кто-нибудь побывал, — заявила Гриветта. — К вам ходит столько народу, столько чужих…

— Перестаньте изворачиваться! — вскричал Марат, раздражаясь все сильней и сильней. — Вы прекрасно знаете, что со вчерашнего дня ко мне никто не приходил. Нет, нет, мои часы ушли тем же путем, что серебряный набалдашник с трости, небезызвестная вам серебряная чайная ложка и перочинный ножик с шестью лезвиями! Меня обворовывают. Да, да, тетушка Гриветта, обворовывают! Я долго терпел, но теперь мое терпение на исходе. Берегитесь!

— Сударь! — возмутилась Гриветта. — Уж не меня ли вы, случаем, обвиняете?

— Вы обязаны следить за моими вещами.

— Но ведь ключ есть не только у меня.

— Вы — привратница.

— Вы платите мне экю в месяц, а требуете, чтобы я услужала вам за десятерых.

— Я не требую, чтобы мне хорошо услужали, я требую, чтобы меня не обкрадывали…

— Сударь, я — честная женщина!

— Так вот, если через час часы не найдутся, я отведу честную женщину к комиссару полиции.

— К комиссару полиции?

— Да.

— Меня, честную женщину, к комиссару полиции?

— Именно вас, честную женщину.

— Меня, о ком никто дурного слова не скажет?

— Ладно, тетушка Гриветта, довольно.

— Я так и подумала, когда вы уходили, что вы подозреваете меня.

— Я подозреваю вас с тех пор, как пропал набалдашник с трости.

— Ну что ж, господин Марат, тогда и я вам кое-что скажу.

— Что?

— Пока вас не было, я посоветовалась…

— С кем?

— С соседями.

— О чем это?

— О том, что вы меня подозреваете.

— Я ведь тогда вам еще и слова не сказал.

— А я догадалась.

— И что же соседи? Мне крайне любопытно, что они вам сказали.

— Сказали, что, если вы меня подозреваете и на свою беду сообщите кому-нибудь об этих подозрениях, вам придется идти до конца.

— То есть?

— То есть доказать, что часы украдены.

— Они и украдены, потому что лежали здесь, а теперь их нет.

— Доказать, что они украдены мной. Ясно? Суду нужны доказательства, и вам, господин Марат, на слово никто не поверит. В суде, господин Марат, вы ничуть не важней, чем мы.

Бальзамо с обычной невозмутимостью наблюдал за сценой. Он заметил, что Марат хоть и не отступился от своих подозрений, однако тон сбавил.

— Так что ежели, господин Марат, — продолжала привратница, — вы не подтвердите, что я честная женщина, и я не получу от вас возмещения, то тогда к комиссару полиции пойду я. Так мне только что посоветовал наш домовладелец.

Марат прикусил губу. Он понял, что ему грозит нешуточная опасность. Хозяином дома был богатый торговец, который, сделав состояние, ушел на покой. Сплетницы утверждали, будто лет десять с небольшим тому он весьма покровительствовал привратнице, которая была тогда кухаркой у его жены.

И вот Марат, молодой человек, занимающий скромное положение, имеющий основания быть скрытным, принимающий у себя таинственных посетителей и находящийся на заметке у полицейских, отнюдь не был заинтересован иметь дело с комиссаром полиции, поскольку от комиссара мог попасть прямехонько к г-ну де Сартину, который чрезвычайно любит читать бумаги молодых людей, подобных Марату, и посылать авторов этих интересных сочинений в заведения, где те могут беспрепятственно предаваться размышлениям, в заведения, носящие названия Венсен, Бастилия, Шарантон и Бисетр.

Итак, Марат сбавил тон, и, чем смиреннее он становился, тем наглей держалась привратница. Из обвиняемой она превратилась в обвинительницу. В конце концов истеричная и раздражительная женщина распалилась, как огонь на сквозняке.

Она пустила в ход все — угрозы, клятвы, вопли, слезы; то была подлинная буря.

И тут Бальзамо счел, что настала пора вмешаться; он подошел к привратнице, которая стояла посреди комнаты и сыпала угрозами, вперил в нее взгляд, сверкнувший зловещим огнем, и, приложив к ее груди два пальца, произнес — но не губами, а взглядом, мыслью, волей — одно только слово, которого Марат не расслышал.

Тетушка Гриветта тут же умолкла, пошатнулась, теряя равновесие, потом отступила назад и под воздействием мощного магнетического флюида молча рухнула на постель; глаза ее были неестественно широко открыты.

Затем они закрылись и вновь открылись, только теперь не было видно зрачков; язык конвульсивно дергался, тело же было почти неподвижно, и лишь руки тряслись, как в приступе лихорадки.

— О! — воскликнул Марат. — Совсем как тот пациент в больнице.

— Да.

— Она спит?

— Тихо! — приказал Бальзамо Гриветте и обратился к Марату: — Сударь, настал миг покончить с проявлениями вашего недоверия и рассеять ваши сомнения. Поднимите письмо, принесенное этой женщиной, которое она, падая, выронила из рук.

Марат поднял письмо.

— И что дальше? — поинтересовался он.

— Потерпите, — ответил Бальзамо, взял у него письмо и, показав его сомнамбуле, спросил: — Вы знаете, от кого это письмо?

— Нет, сударь, — отвечала она.

Бальзамо поднес к ней запечатанное письмо и велел:

— Прочтите-ка, что там написано, г-ну Марату.

— Она не умеет читать, — сообщил Марат.

— Но вы-то умеете?

— Разумеется.

— Вот и читайте его про себя, а она тоже будет читать, по мере того как слова будут отпечатываться у вас в мозгу.

Марат распечатал письмо и принялся его читать, Гриветта встала на ноги и, вся дрожа как в ознобе, покорная всемогущей воле Бальзамо, произносила, по мере того, как Марат пробегал глазами строки:

«Мой дорогой Гиппократ!

Апеллес только что написал свой первый портрет и продал его за пятьдесят франков. Сегодня эти пятьдесят франков будут проедены в трактире на улице Сен-Жак. Ты участвуешь?

Само собой, при этом часть их будет пропита.

Твой друг Л. Давид[64]».

Гриветта слово в слово повторила то, что было в письме. Листок выпал из рук Марата.

— Как видите, — произнес Бальзамо, — у тетушки Гриветты тоже есть душа, и душа эта бодрствует, когда она спит.

— И весьма странная душа, — заметил Марат: — Она умеет читать, меж тем как тело нет.

— Потому что душа все знает, потому что душа способна воспроизводить все, что угодно, посредством мысли. Попробуйте заставить Гриветту прочесть это письмо, когда она проснется, то есть когда тело замкнет душу в своей тьме, и вы увидите, что будет.

Марат молчал; его материалистические убеждения восставали против всего услышанного, но он не находил, что возразить.

— Ну а теперь, — продолжал Бальзамо, — мы перейдем к тому, что интересует вас больше всего, то есть к судьбе ваших часов.

Он повернулся к привратнице и задал вопрос:

— Тетушка Гриветта, кто взял часы господина Марата?

Сомнамбула яростно затрясла головой.

— Я не знаю.

— Прекрасно знаете и скажете, — настаивал Бальзамо и еще властней, чем прежде, повторил: — Кто взял часы господина Марата? Отвечайте!

— Тетушка Гриветта не крала часов у господина Марата. С чего это господин Марат думает, будто часы у него украла тетушка Гриветта?

— Если это не она, тогда скажите кто?

— Не знаю.

— Вот видите, — вмешался Марат, — совесть — это такое убежище, в которое невозможно проникнуть.

— Это последнее проявление вашего недоверия, потому что сейчас вы убедитесь, — ответил ему Бальзамо и, обратясь к Гриветте, приказал: — Скажите кто? Я так желаю.

— Да полно вам, — бросил Марат, — не требуйте невозможного.

— Вы слышали, я сказал: я так желаю! — повторил Бальзамо.

И тогда под воздействием неодолимой воли несчастная женщина, словно безумная, стиснула и стала заламывать руки; по телу у нее пробежала судорога, как при начале эпилептического припадка; рот уродливо исказился в гримасе, выражающей страх и малодушие; она качнулась назад, вся напряглась, словно при конвульсиях, и рухнула на кровать.

— Нет! Нет! — кричала она. — Лучше умереть!

— Если нужно будет, ты умрешь, — гневно сверкая глазами, воскликнул Бальзамо, — но прежде скажешь! Твое молчание и запирательство — вполне достаточные улики, но человеку недоверчивому нужно бесспорное доказательство. Я желаю, чтобы ты сказала, кто взял часы!

Нервическое напряжение дошло до высшей точки, сомнамбула всеми силами, всеми возможностями противилась воле Бальзамо; она что-то нечленораздельно выкрикивала, на губах у нее выступила розовая пена.

— Сейчас у нее начнется эпилептический припадок, — заметил Марат.

— Не беспокойтесь. Это бес лжи сидит в ней и не желает выходить.

С этими словами Бальзамо повернулся к женщине, простер вперед руку и, послав ей в лицо мощный флюид, произнес:

— Отвечайте, кто взял часы?

— Тетушка Гриветта, — невнятно прошептала сомнамбула.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Где они лежали?

— Под подсвечником.

— Куда она их дела?

— Отнесла на улицу Сен-Жак.

— В какой дом?

— В двадцать девятый номер.

— На какой этаж?

— На шестой.

— И кому отдала?

— Подмастерью сапожника.

— Как его зовут?

— Симон.

— Кто он ей?

Сомнамбула молчала.

— Кто он ей? — повторил Бальзамо.

Молчание.

Бальзамо опять протянул к ней руку, посылая флюид, и несчастная, подавленная этим чудовищным напором, с трудом пролепетала:

— Любовник.

Марат удивленно ахнул.

— Тише, дайте выговориться ее совести, — велел Бальзамо и вновь обратился к дрожащей, обливающейся потом женщине: — Кто посоветовал тетушке Гриветте украсть часы?

— Никто. Она случайно подняла подсвечник, увидала часы, и тут ее попутал бес.

— Она это сделала от нужды?

— Нет. Она ведь не продала часы.

— Значит она их подарила?

— Да.

— Симону?

Сомнамбула чуть слышно прошептала:

— Симону.

Тут она закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

Бальзамо взглянул на Марата: тот стоял с разинутым ртом, всклокоченными волосами и жадно следил за происходящим.

— Итак, сударь, — обратился к нему Бальзамо, — вы наконец увидели борьбу души и тела. Теперь вы видите, как совесть укрывается в крепости, которую она считала неприступной? Видите, что Бог ни о чем в мире не забыл и что все в мире взаимосвязанно? Итак, молодой человек, не отрицайте совести, не отрицайте души, не отрицайте того, что пока не познано. И главное, не отрицайте веры, этой высшей силы. А поскольку вы честолюбивы, учитесь, господин Марат, — меньше разглагольствуйте, больше думайте и не позволяйте себе легкомысленно судить тех, кто выше вас. Прощайте. Мои советы открывают вам обширное поле деятельности, возделывайте это поле, потому что на нем зарыты сокровища. Еще раз прощайте. Дай Бог вам победить беса неверия, сидящего в вас, как я победил беса лжи, сидевшего в этой женщине.

С этими словами, от которых на щеках молодого человека проступила краска стыда, Бальзамо удалился.

Марат забыл даже попрощаться с ним.

Оправившись от остолбенения, он обнаружил, что Гриветта все так же пребывает в гипнотическом сне.

Он пришел в ужас. Он, пожалуй, предпочел бы, чтобы в его постели лежал труп, пусть даже г-н де Сартин истолкует эту смерть по-своему.

Марат смотрел на оцепеневшее тело, по которому пробежала слабая дрожь, на закатившиеся глаза, и ему становилось все страшней.

Но еще страшней ему стало, когда этот живой мертвец поднялся, взял его за руку и сказал:

— Идемте со мной, господин Марат.

— Куда?

— На улицу Сен-Жак.

— Зачем?

— Идемте. Он приказал мне отвести вас туда.

Марат встал со стула.

Гриветта, по-прежнему во власти магнетического сна, отворила дверь и пошла вниз по лестнице кошачьей поступью, то есть едва касаясь ступенек.

Марат шел за ней и думал только об одном: как бы она не упала и не разбила голову.

Сойдя вниз, она вышла на улицу, пересекла ее и повела молодого человека на чердак дома под номером 29.

Гриветта постучала в дверь. Сердце Марата так неистово колотилось, что он подумал: его биение, должно быть, слышно в мансарде.

Дверь открыл мужчина. Марат узнал в нем рабочего лет тридцати, которого он иногда видел в каморке привратницы.

Увидев Гриветту и Марата, мужчина попятился.

А сомнамбула направилась прямиком к кровати, сунула руку под тощую подушку, вытащила оттуда часы и подала Марату. Бледный от ужаса сапожник Симон, не в силах выдавить ни слова, затравленным взглядом следил за действиями Гриветты и был в полной уверенности, что она сошла с ума.

Но едва рука, державшая часы, коснулась руки Марата, как из груди Гриветты вырвался вздох облегчения, и она прошептала:

— Он разбудил меня.

Действительно, нервы ее расслабились, как слабеет канат, соскочивший с блока, в глазах вспыхнула искорка жизни; увидев перед собой Марата, которому она вкладывала в руку часы, иначе говоря, неопровержимое доказательство совершенного ею преступления, Гриветта лишилась чувств и растянулась на полу.

— Неужто совесть в самом деле существует? — пробормотал Марат, выходя из комнаты, весь во власти сомнений и дум.