Жозеф Бальзамо. Том 2

155. НА ПЯТНАДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ

Фриц беспрепятственно допустил Жильбера к Бальзамо.

Граф покоился на кушетке, как подобает человеку богатому, ничем не занятому и вкушающему утренний отдых после ночного сна; во всяком случае, так подумал Жильбер, застав его в этот час в подобном положении.

Вероятно, камердинеру был заранее дан приказ впустить Жильбера, когда бы тот ни пришел: ему не пришлось ни назваться, ни даже рта раскрыть.

Когда он вошел в гостиную, Бальзамо легонько приподнялся на локте и захлопнул книгу, которую держал перед собой, не читая.

— О-о! — протянул он. — Вот и жених явился.

Жильбер промолчал.

— Прекрасно, — продолжал граф, откинувшись в небрежной позе, — итак, ты преисполнен счастья и даже признательности. Ты пришел поблагодарить, это излишне. Прибереги свое рвение, Жильбер, для новых надобностей. Изъявления благодарности — это разменная монета, которой многие рады, если получают ее с улыбкой в придачу. Ступай, друг мой, ступай.

В словах и в тоне, каким произносил их Бальзамо, была какая-то затаенная скорбь, прикрытая учтивостью; Жильбер был поражен, словно уловил упрек и вместе с тем ему приоткрылась какая-то тайна.

— Нет, — ответил он, — вы заблуждаетесь, сударь, я вовсе не женюсь.

— Вот как! — удивился граф. — Почему же? Что случилось?

— Случилось то, что меня выставили за дверь, — признался Жильбер.

Граф повернулся к нему всем корпусом.

— Ты, наверно, дурно повел дело, мой милый.

— Да нет же, сударь; во всяком случае, мне так не кажется.

— Кто же тебя прогнал?

— Мадемуазель Андреа.

— Другого и ждать было нечего; почему ты не обратился к отцу?

— Не судьба, видно, была.

— Ах, так мы еще и фаталисты!

— Обрести веру не в моей власти.

Бальзамо нахмурился и глянул на Жильбера с некоторым любопытством.

— Не говори так о вещах, которых не понимаешь, — возразил он, — для зрелого человека это — глупость, для юнца заносчивость. Разрешаю тебе быть гордецом, но не глупцом; скажи мне, что быть дураком не в твоей власти, вот тогда я тебя одобрю. Расскажи мне вкратце, что произошло.

— Расскажу. Мне хотелось наведаться в те места, где все свершилось, и там предаться думам, как делают поэты; мне хотелось пройтись по аллеям, где я с таким восторгом мечтал о любви, и вдруг мне предстала сама действительность, к чему я был вовсе не готов, и действительность убила меня на месте.

— Опять-таки недурно, Жильбер, человек в твоем положении — тот же разведчик на войне: он идет, в правой руке зажав мушкет, а в левой — тусклый фонарь.

— Словом, сударь, я потерпел полное крушение: мадемуазель Андреа назвала меня злодеем, убийцей и сказала, что желает мне смерти.

— Да, но ребенок?

— Она сказала, что это ее ребенок, а не мой.

— Дальше?

— Я ушел.

— А!

Жильбер поднял голову.

— Не знаю пока, что тебе сказать. Что ты намерен делать?

— Наказать ее за то унижение, которому она меня подвергла.

— Это только слова.

— Нет, сударь, это мое решение.

— Но… Ты, быть может, выдал ей свою тайну? Отдал деньги?

— Тайну я сохранил, я не выдам ее никому на свете; деньги я принес вам, они ваши.

Жильбер распахнул куртку, извлек тридцать банкнот, тщательно пересчитал и выложил на стол перед Бальзамо.

Граф взял их, сложил, не сводя взгляда с Жильбера, чье лицо оставалось совершенно бесстрастно.

«Честен, чужд алчности, умен и тверд. Он мужчина», — подумал Бальзамо.

— Теперь, ваше сиятельство, — сказал Жильбер, — я должен дать вам отчет в тех двух луидорах, что вы мне дали.

— Никогда не пересаливай, — возразил Бальзамо. — То, что ты вернул сто тысяч экю, — прекрасно, но возвращать сорок восемь ливров — это уже ребячество.

— Я не хотел их возвращать, я хотел только рассказать, как я их употребил, чтобы дать вам ясное понятие о том, что мне необходима еще некоторая сумма. Что бы вы делали на моем месте?

— А, это дело другое. Итак, ты просишь денег…

— Прошу.

— Зачем?

— Чтобы сделать то, о чем вы уже обмолвились.

— Будь по-твоему. Ты хочешь отомстить?

— В мести, которую я замышляю, нет ничего неблагородного.

— Не сомневаюсь, но она достаточно жестока, не так ли?

— Да, это так.

— И сколько тебе нужно?

— Двадцать тысяч ливров.

— И ты пальцем не тронешь эту молодую женщину? — спросил Бальзамо, полагая, что этим вопросом остановит Жильбера.

— Пальцем не трону.

— А ее брата?

— Ни брата, ни отца.

— И не опорочишь ее?

— Я никогда в жизни не произнесу ее имени.

— А, понимаю. Но ведь это одно и то же — убить женщину кинжалом или постоянными насмешками и дерзкими выходками. Ты начнешь ее преследовать, все время попадаться ей на глаза, встречать улыбками, полными ненависти и издевки.

— Не только не собираюсь все это выделывать, но, напротив, хотел просить у вас содействия на случай, если я решу покинуть Францию, потому что у меня нет денег на путешествие.

Бальзамо не выдержал.

— Метр Жильбер, — заметил он своим язвительным и вместе с тем чарующим голосом, в котором не слышалось ни радости, ни огорчения, — метр Жильбер, мне кажется, вы недостаточно последовательны в вашем бескорыстии. Просите у меня двадцать тысяч ливров, а сверх того возьмете еще тысячу на путешествие?

— Вы не правы, сударь, и у меня есть на то две причины.

— Ну-ка, что за причины?

— Во-первых, когда я буду покидать Францию, у меня в самом деле не будет ни гроша, поскольку, заметьте, ваше сиятельство, я прошу не для себя: я прошу для того, чтобы исправить зло, содеянное при вашем попустительстве.

— В настойчивости тебе не откажешь, — скривив губы, изрек Бальзамо.

— Но ведь это так и есть… Я прошу у вас денег, чтобы исправить зло, уверяю вас, а не для того, чтобы жить на них самому, и даже не в утешение себе; ни одно су из этих двадцати тысяч не попадет ко мне в карман: у них есть свое назначение.

— Понимаю, твой ребенок.

— Да, сударь, мой ребенок, — с гордостью подтвердил Жильбер.

— А ты сам?

— Я силен, свободен, смышлен, я не пропаду: мне хочется жить!

— О, ты-то не пропадешь! Никогда еще столь хрупкой и обреченной душе, как твоя, Бог не придавал столь сильной воли. Господь кутает потеплей растения, которым предстоит выдерживать долгие зимы; он дает стальную броню сердцам, которым выпадают на долю тяжкие испытания. Но ты, по-моему, сказал, что у тебя две причины, чтобы не взять себе тысячу ливров из двадцати: первая причина — щепетильность.

— А вторая — осторожность. В тот день, когда я уеду из Франции, мне придется прятаться, а значит, явиться прямо в порт, обратиться к капитану, заплатить ему — потому что обычно, кажется, дело происходит именно таким образом, — будет для меня все равно что самому угодить прямо в руки тем, от кого я буду скрываться.

— Итак, ты полагаешь, что я могу тебе помочь уехать незаметно.

— Я знаю, что это в ваших силах.

— Кто тебе сказал?

— О, у вас в арсенале столько сверхъестественных средств, что естественные тем более должны быть к вашим услугам. Ни один колдун не может быть уверен в себе, если у него нет прибежища на крайний случай.

— Жильбер, — внезапно произнес Бальзамо, протянув к молодому человеку руку, — ты человек отважный, дерзкий; в тебе, как в женщине, перемешано дурное и доброе; есть в тебе непритворный стоицизм и неподкупность; я сделаю из тебя великого человека; оставайся со мной. Полагаю, ты способен на благодарность; оставайся здесь, говорю тебе, этот особняк — надежное убежище; к тому же через несколько месяцев я покидаю Европу и возьму тебя с собой.

Жильбер выслушал.

— Через несколько месяцев я не отказался бы, — отвечал он, — но нынче я вынужден вам сказать: благодарю, ваше сиятельство, предложение ваше блистательно для такого отверженного, как я, и все же я отказываюсь.

— Сиюминутное мщение тебе дороже всего твоего будущего?

— Сударь, если мною завладела фантазия или прихоть, она, эта фантазия, эта прихоть, становится для меня дороже, чем целая вселенная. К тому же, помимо мести, мне надо еще исполнить долг.

— Вот твои двадцать тысяч франков, — без колебаний произнес Бальзамо.

Жильбер взял две банкноты и, взглянув на своего благодетеля, сказал:

— О, вы щедры, как король!

— Надеюсь, еще щедрее: я даже не прошу, чтобы обо мне сохранили воспоминание.

— Да, но я, как вы недавно говорили, умею быть благодарным, и когда дело мое будет исполнено, я верну вам эти двадцать тысяч франков.

— Каким образом?

— Поступлю к вам на службу на столько лет, сколько нужно слуге, чтобы заработать двадцать тысяч ливров.

— И снова ты не в ладах с логикой, Жильбер. Минуту назад ты мне говорил: я прошу у вас двадцать тысяч ливров, которые вы мне должны.

— Верно, но вы покорили мое сердце.

— Весьма рад, — бесстрастно отозвался Бальзамо. — Значит, если я того захочу, ты будешь мой?

— Да.

— Что ты умеешь делать?

— Ничего, но способен ко всему.

— Это верно.

— Но мне бы хотелось заручиться надежным средством покинуть Францию в течение двух часов, если понадобится.

— Ах, вот я и остался без слуги.

— Я сумею вернуться.

— А я уж сумею тебя разыскать. На том и порешим; столь долгая беседа меня утомляет. Подойди к столу.

— Подошел.

Бальзамо взял несколько бумаг и прочел вполголоса следующие строки, написанные на листе, скрепленном тремя подписями, вернее, тремя странными значками:

«Пятнадцатого декабря, из Гавра, в Бостон, П. Ж., „Адонис“».

— Что ты думаешь об Америке, Жильбер?

— Что это не Франция и что в недалеком будущем мне было бы необычайно приятно уехать морским путем из Франции в какую-нибудь другую страну.

— Прекрасно! Пятнадцатое декабря… Не то ли это недалекое будущее, о котором ты говоришь?

Жильбер подумал, посчитал по пальцам.

— В самый раз, — отвечал он.

Бальзамо взял перо и написал на белом листке бумаги всего-навсего две строчки:

«Примите пассажира на „Адонис“.

Жозеф Бальзамо».

— Но эта записка вас компрометирует, — заметил Жильбер, — а я в поисках крова могу угодить и в Бастилию.

— Кто тщится быть умнее других, рискует оказаться в дураках, — возразил граф. — «Адонис», любезный мой господин Жильбер, — торговое судно, а я его основной владелец.

— Приношу свои извинения, граф, — с поклоном отвечал Жильбер. — Я в самом деле ничтожество и подчас заношусь чересчур высоко; но дважды подряд — такого со мною не бывает; поэтому простите меня и примите мою сердечную благодарность.

— Ступайте, друг мой.

— Прощайте, ваше сиятельство.

— До свидания, — произнес Бальзамо и отвернулся.