Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе

БЕЗ НАЗВАНИЯ

И они бьют ее по голове, голове, голове, голове... А ей ужасно смешно. Но чтобы они не догадались о том, что ей смешно, она время от времени вскрикивает. И они удовлетворенно улыбаются и говорят, что наконец-то им посчастливилось иметь дело с нормальным человеком. У которого адекватная реакция. А то до этого все какие-то придурки попадались.

В общем-то, говорят они, она даже и представить себе не может, до чего они счастливы, что познакомились с ней. Третьи сутки — и ни одного нормального. Бьешь, бьешь... И никакого толку. Одно ржание в ответ. Совершенно несерьезный народ пошел. Так что они ей ужасно рады. А если ей вдруг неудобно, что они бьют ее в сидячем положении, то она может прилечь на диван. На диване удобнее. Они ей даже подушку могут дать.

Ну вот, теперь ей удобнее? Только у них к ней одна просьба. Раз уж она такой человек хороший. Она не может голову держать попрямее? А то они промахиваются. Нет, еще чуточку прямее. Ага, вот так.

Уф! Она не против, если они немного передохнут? Честное слово, не против? А то они что-то притомились. Она себе даже представить не может, до чего у них трудная работа. И для здоровья вредная. Другие на вредных производствах хоть молоко бесплатно получают. Ей это кажется смешным? Ах, показалось... Правда, показалось? Честное-пречестное слово? Ну, слава богу! Порядочного человека сразу видать. А то до этого все какие-то придурки попадались: бьешь, бьешь — и никакого толку. Одно ржание в ответ. Кстати, они уже отдохнули. Так что пусть она ляжет как ей удобнее, только голову попрямее держит, ага, вот так.

Да, ну и работка! Бьешь, бьешь... Они аж взмокли. Кстати, у нее лишнего носового платка не найдется? Вот спасибо! А она не устала? Все-таки три часа в одной и той же позе... Однообразие очень утомляет. Да они, собственно говоря, уже закончили. Помочь ей? Нет, нет, осторожней, здесь на лестнице темно, она может оступиться. Упаси боже, еще ногу подвернет. Вообще-то, они могут ей и такси поймать. И даже заплатить за нее. Все-таки не каждый день такого хорошего человека встретишь.

Она ехала в такси и хохотала. Во все горло. А потом лопнула от смеха. И ее похоронили.

СКВОЗНЯК

Навстречу ей бежал голый мужчина. Она удивилась, потому что не каждый день встретишь в зимнем лесу голого мужчину. Правда, когда он подбежал поближе, она разглядела, что он все-таки был не совсем голый, а в плавках. Мужчина был представительный, с красивой седой шевелюрой и стройными ветвистыми рогами. Удивиться во второй раз ей почему-то не удалось. Мужчина приветливо улыбнулся и, обдав ее легкой тучкой снега, вылетевшей у него из-под ног, промчался дальше. «Фу! — весело подумала она, отряхиваясь от снега. — Не мужчина, а прямо сквозняк какой-то». Слово «сквозняк» ей неожиданно понравилось, и она начала повторять: «Сквозняк, сквозняк, сквозняк...». Произнеся «сквозняк» в двадцать пятый раз, она заметила, что, оказывается, уже не идет по тропинке, а продвигается по ней крупными прыжками. Она попыталась сконфузиться, потому что в ее возрасте и с ее комплекцией скакать от куста к кусту было не совсем прилично. Интересно, что сказала бы Марья Петровна, увидь она подобную сцену. Марья Петровна была кислятина. Даже сам голос ее наводил на мысль о суточных щах и свернувшемся молоке. Но если хочешь следить за своим здоровьем, то будешь терпеть и Марью Петровну. Не гулять же одной в лесу, даже если этот лес не совсем лес, а городской лесопарк. Ну, летом еще куда ни шло, летом здесь народу много. А зимой безлюдно. Марья Петровна говорила, что в прошлом году здесь изнасиловали женщину. Затащили в кусты и изнасиловали. Их возраста женщину. При этом Марья Петровна так возмущенно размахивала руками, что Клара Ивановна басом посоветовала ей: «Не возбуждайтесь, Марья Петровна!» Если Марья Петровна — кислятина, то Клара Ивановна — преснятина. Но зато она крупная, и когда с ней гуляешь, то как-то спокойнее. Но крупной Кларе Ивановне не более, чем щуплой Марье Петровне, понравилось бы, застань они свою приятельницу нелепо скачущей по тропинке. Кстати, им обеим давно уже пора было бы появиться. Она вдруг громко засмеялась. Причем без особых на то оснований. Более того, если у нее и были какие-то основания, то скорее для того, чтобы плакать, чем для того, чтобы смеяться. Потому что сегодня был уже пятый день. «Закрой дверь», — сказал ей муж. И хотя последние пятнадцать лет он всегда так отвечал на ее попытки зайти к нему в кабинет и прообщать его, она вдруг почему-то обиделась больше обычного и, вместо того чтобы закрыть дверь, громко хлопнула ею. А потом внук сказал ей, что жареная картошка — это гадость, и, добавив свое любимое словечко «нищ-щет-та», резко отстранил от себя тарелку. И на все ее слова о том, что они с дедушкой не воруют деньги, а если ему не нравится, то он может уехать от них жить к своей любящей маме, внук только противно хихикал и ехидно осведомлялся: «Это тебе что, в лесу так посоветовали, да? Марья Петровна, да? Оч-чень интеллектуальная женщина!» И хотя она сама была не больно высокого мнения об умственных способностях Марьи Петровны, она снова обиделась. Потому что внук вроде бы как намекал на то, что ей доставляет удовольствие общество недалекой Марьи Петровны. Она стала искать слова, могущие опровергнуть внука. И ей показалось, что она их нашла. «Как тебе не стыдно, — почти спокойным тоном сказала она. — У тебя что, бабушка неграмотная женщина, что ли? Слава богу, с высшим медицинским образованием. И на работе меня всегда уважали!» — «Да-да-да, — запел внук, — уважали. И по физкультуре у тебя пятерка всегда была. Физкультура — это вещь. Физкультура — это предмет интеллектуальный». И тогда она перестала с ним разговаривать. Она не разговаривала целых пять дней: молча подавала им еду, молча стирала их трусы и майки, молча уходила в лес. Но они ничего не замечали и спокойно поедали приготовленные ею кушанья и надевали выстиранное ею белье.

Куст, около которого она стояла, зашевелился, раздвинулся — и из него высунулся коротконогий голый мужчина в плавках и очках. Голова у мужчины была лысая, и рога его были кривые и худосочные. Мужчина удивленно оглядел ее и заспанным голосом спросил: «Ты чего здесь делаешь?»

— Гуляю, — независимо ответила она.

— Ну ты ваще, — опешил мужчина, — ну ты даешь. А который час-то, знаешь?

— Полседьмого утра, — любезно ответила она, взглянув на часы, и наконец-то удивилась: оказывается, она вышла сегодня из дому на час раньше.

— А, — он понимающе кивнул худосочными рогами. — Гуляешь, значит. Гулять — это хорошо. Только я тебя вроде раньше тут не примечал. Ты под каким кустом живешь-то?

— Чего? — не поняла она.

— Так ты новенькая, — обрадовался рогатый и, поправив на носу очки, деловито предложил: — Вали сюда.

— А это еще зачем?

— Как зачем? Тусоваться будем.

Слово было из лексикона ее внука, но она не совсем понимала его смысл и на всякий случай быстро сказала: «Я Марь Петровну жду. И еще Клару Ивановну».

Потом подумала и добавила: «У Клары Ивановны незаконченное высшее образование».

— Нет, нет, — забеспокоился рогатый. — Тем, которые с незаконченным, нельзя. Те, которые с незаконченным, пусть в Новогиреевский лесопарк идут.

Потом неожиданно посуровел, вышел из куста и, плотно задвинув его за собой, официальным голосом потребовал: «Документы!»

— Какие еще документы?

— Об образовании. И поторопитесь. Без четверти семь закрываемся.

И поскольку она все еще не понимала, то он схватил ее за руку и, стянув с нее варежку, стал разглядывать ее ладонь. Лицо его выразило удовлетворение.

— Высшее медицинское, — констатировал он, возвращая ей ее ладонь. — Пардон, но еще несколько мелких формальностей. Одинокая? Или дома обижают?

— Дома.

— И крепко обижают? Потому как, которых не крепко, тем нельзя. Те пусть подождут, пока их крепко будут.

Она попыталась представить себе лицо мужа, но вместо лица ей все время почему-то представлялся его затылок. Потом лицо внука. В его лицо она вглядывалась особенно долго. На разглядывание лица дочери ушло всего несколько секунд.

— Крепко, — сказала она, — очень крепко.

— Ну и хорошо, ну и ладушки, — обрадованно посочувствовал ей рогатый, и глаза его под очками подозрительно увеличились в размерах. — Тогда сигай сюда.

И, раздвинув одной рукой куст, другой рукой подхватил ее под локоть.

— Нет, Марья Петровна, нет, тараканов лучше морить по старинке, борной кислотой, — послышался за деревьями голос Клары Ивановны. — А где ж это наша подруга запропастилась? Проспала, что ли?

Она на секунду заколебалась, но тут рогатый ловко подтолкнул ее под локоть, вместе с ней впрыгнул в заснеженный куст и захлопнул его за собой.

Она бежала по летнему лесу, легкая и упругая, и юные рога набухали у нее на темени. А навстречу ей уже сбегались другие старики и старухи, красивые и рогатые, и среди них даже было несколько детей.

ЧТО МОГУТ КОРОЛИ?

I. И ей вдруг стало так грустно, что она начала обзванивать всех своих бывших любовников.

— Алло, алло, — говорили любовники.

— Я вас слушаю, говорите же, — удивлялись любовники.

— Не слышно, перезвоните, — роптали любовники.

Она чутко вслушивалась в их удивленный ропот, затем разочарованно улыбалась и давала отбой.

Ночью она попыталась уснуть. Обычно для этого бывало достаточно укрыться с головой одеялом, скорчиться, обнять себя за плечи и начать приговаривать: «Спи, моя хорошая, спи». Но на сей раз это почему-то не сработало. Ее тело не желало засыпать и беспомощно ворочалось с боку на бок. Тогда она попыталась сосредоточиться на какой-нибудь приятной мысли. Но мысль, которая в предыдущие разы была приятной, теперь вдруг почему-то оказывалась усеянной тугими липкими узелками и через эти узелки связанной с другими мыслями, параллельными или перпендикулярными к ней, шершавыми и неприятно подрагивающими. Засыпать с такими мыслями было ни в коем случае нельзя. Но именно поэтому она вдруг заснула. И во сне шершавая, хлипко дрожащая паутина опутала ее. Липкие узелки паутины лопнули, и из них вылупились голоса. «Алло, алло, — говорили голоса, — перезвоните, не слышно!»

— Спит, спит она, моя хорошая, крепко спит, — говорили голоса.

— Наконец-то мы от нее избавились, от моей хорошей, — говорили голоса.

Это была ложь, гнусная ложь. Потому что если некоторые из них действительно сами бросили ее, то по крайней мере троих бросила она. Но голоса продолжали беззастенчиво лгать:

— А молодится-то она как! Курочкой прикидывается. А у самой отеки под глазами по утрам бывают.

— И еще любит подчеркивать свой возраст, чтобы мы ей сказали, что ей никогда не дашь ее лет.

— И волосы красит. В черный цвет.

— Не в черный, а в рыжий.

— Для вас, может, и в черный, а для меня в рыжий красит, моя хорошая!

Она лежала, недоумевая, зачем им понадобилось лгать, изображая, что они никогда не любили ее. И тогда за окном завизжали рельсы, трамвай въехал в комнату и с грохотом переехал ее голову. Голоса исчезли. Потому что они были трусы и испугались трамвая. Она всегда знала, что все они трусы и боятся нестандартных женщин. Просто она жалела их и никогда не демонстрировала им своего знания. Но они каким-то образом чувствовали неладное и делали все возможное для того, чтобы подмять ее под себя: излагали ей законы высшей математики, говорили, что она не так одевается или невкусно готовит, выкрикивали цитаты на языке хинди и поворачивались к ней спиной после поспешной и неумелой любви. И хотя она ловко прикидывалась, что признает их верховенство, они не верили ей. Но она ведь не виновата, что трамвай грохочет так громко. И если они такие трусы, то незачем было залезать ей в голову, зная, что голову эту может переехать трамвай. И вообще она устала и больше не желает, чтобы они ей снились. Очень устала, настолько устала, что верхние соседи быстро разломали потолок над ней — и в образовавшийся пролом прямо с пластинки спрыгнула певица Страхова, разбудила ее и запела: «Все могут короли, все могут короли!» А соседи аплодировали ей ногами.

II. На следующую ночь любовники пришли извиняться. Они заискивающе заглядывали ей в глаза и говорили, что вовсе не хотели ее обидеть. Просто время сейчас такое, нервы у всех на пределе. Сигарет нет, табачные киоски закрываются. А она ведь знает, каково без курева. Об этом даже в «Аргументах и фактах» писали, что отсутствие табака в стране чревато социальными взрывами. Но они ее любят. И всегда любили. А то, что сейчас перебои с хлебом, так ведь они прекрасно понимают, что она в этом не виновата. И волосы у нее красивые, густые и красивые. А то, что она их красит, так они об этом даже ничего и не знают. И поскольку сердце у нее было отходчивое, то она легко позволила уговорить себя и всю ночь нежно прижимала к себе подушку.

III. Следующие ночи прошли спокойно. Но через несколько дней, включив вечером телевизор, она услышала, как начальник ее бывших любовников сказал: продовольственная ситуация во вверенной ему стране имеет тенденцию к осложнению и потому необходимо укреплять трудовую дисциплину. Ночь прошла неприятно — несмотря на то что она старательно обнимала подушку, любовники сказали ей, что она зря старается, ей все равно не удастся скрыть от них, что у нее пошаливает печень. Это видно невооруженным глазом. По цвету ее лица. Тем более сейчас, когда она не напудрена. Да, в общем-то, даже если бы и была напудрена, то они все равно знают, что при таком питании у нее не может быть здоровой печени. И хотя она понимала, что их злые слова вызваны тем, что у них на работе, по всей видимости, начали изрядно укреплять трудовую дисциплину, тем не менее она обиделась и заплакала. Плакала она громко, с наслаждением размазывая по щекам слезы и растравляя себя мыслью о том, что при ее склонности к отечности у нее завтра совсем не будет глаз.

IV. Соседи стучали ногами в ее потолок, явно намекая на то, что настало время разломать его и спустить к ней певицу Страхову. Но поскольку на этот раз ей не хотелось просыпаться, то она засунула голову под подушку и тем самым угомонила соседей. И тогда дерево с голубой кроной прильнуло к ее окну и зашелестело. Впрочем, она быстро поняла, что это не ее окно, а гостиничное, и стала обрадованно озираться. И тогда он обнял ее и спросил, доводилось ли ей когда-нибудь еще видеть такое дерево? Она благоразумно промолчала в ответ, и потому дерево вошло в их окно и так зашелестело, что гостиничный номер вдруг весь утонул в голубом мареве, в котором исчезли различия между его и ее руками, его и ее губами... И тогда за окном завизжали рельсы, трамвай въехал в комнату, и они перестали быть единым существом. Но тот, кто только что был ею, в отличие от всех ее бывших любовников, тех, которые были до него и после, оказался настоящим мужчиной и не испугался трамвая. Может быть, потому, что знал, что в этом горном райцентре, до которого они добирались целый день на его машине, трамваев не водится. Впрочем, наверно, он в этом был не вполне уверен, потому что вдруг заговорил о погромах. Нет-нет, говорил он, в его республике погромов быть не может. И все же ее соотечественники могли бы вести себя поуважительнее по отношению к коренному населению. Он не националист, упаси боже, и раз уж представители других народов живут на его земле, то пусть живут. Он очень любит гостей, но гости все-таки не должны забывать о том, что они гости, а не хозяева. Но погромы исключены. Его древний народ не способен убивать детей и женщин и не допустит того, что уже произошло в других южных республиках. Сперва она не поняла, о чем он. Потом поняла и стала объяснять ему, что он все перепутал — погромы в тех республиках произойдут только через пять лет. А сейчас их первая ночь вдвоем. Он сконфузился и сказал, что ей, конечно, виднее, она ведь лучше знает мировую литературу, чем он. За это он ее и любит. Ну, не только за это, не надо хмуриться, он все в ней любит, он так ей благодарен: и за эту ночь, и за те следующие, когда он приезжал к ней в Москву... Только вот некоторые из ее соотечественников... И тут соседям удалось наконец разломать потолок — и в образовавшийся пролом спрыгнула певица Страхова, уселась верхом на ветку голубого дерева и, раскачиваясь на ней, как на качелях, запела: «Все могут короли! Все могут короли!» А соседи аплодировали ей ногами.

ОЗЕРО

И когда он почти уже доплыл до середины озера, они настигли его. Упругая вода под ним вдруг обмякла — и маленькая женщина, просунув свою узкую изящную голову в полуоткрытую дверь, быстро облизнула острым язычком свой ярко накрашенный рот и спросила его: «А это не очень больно?» — «Что это?» — удивился он. Но она уже молчала, и удлиненные глаза ее становились все более и более круглыми. Он вздохнул и вяло поплыл обратно. Дряблая вода быстро впитывала в себя остатки той радости, которая переполняла его весь вчерашний день и сегодняшнее утро. ...А потом она лежала, натянув одеяло до самого подбородка, и смотрела на него глазами несправедливо обиженного ребенка. «Что?» — испугался он. «Ты! — всхлипнула она. — Ты! Ты сказал, что это будет не больно». Но ведь он не говорил ей этого. Остроносая стайка красных рыбок промчалась под ним и скрылась в синих водорослях. Он обрадовался рыбкам, вернее, обрадовался возможности обрадоваться и начал усиленно думать о них. Какие они красивые, думал он, как редко мы соприкасаемся с красотой. Он расстроился, перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Небо синее, думал он. Очень синее, думал он. Как в детстве на даче. Белый гамак, думал он. Качается, и качается, и качается. Дело, кажется, пошло на лад, и он почти уже представил себя лежащим в гамаке и просящим маму дать ему еще одну грушу. И если бы он успел надкусить ее, то они оба отстали бы от него. Но он не успел, потому что рыбки все же были цвета ее помады. Сергей Иванович говорил ей, что не стоит так ярко красить губы. Она и так слишком яркая. Сергей Иванович ее хочет. Так, по крайней мере, говорит она. Наверное, знает, что говорит. И еще говорит, что Сергей Иванович — гений. Ну, допустим, гений. Разве из этого следует, что тот имеет право мешать ему качаться в гамаке? Белый гамак. Очень белый гамак. Настолько белый, что пошли вы все к чертовой матери! И ты со своей гениальностью, и ты со своей девственностью! Морковку! Он, видите ли, по утрам ест морковку! Вегетарианец, твою мать! Да нет, я не спорю, он действительно очень талантливый художник. Но морковка — это смешно. Есть по утрам морковку и на полном серьезе считать себя из-за этого нравственным человеком. Ха-ха-ха! А, черт, совсем забыл о зубе. Конечно, отсутствие зуба никого не красит. У нее зубы красивые. И помада ей идет. И она любит смотреть на себя в зеркало. И я для нее не более чем зеркало. «Вселенная — это система зеркал, — сказал Сергей Иванович, — они установлены под разными углами друг к другу и, взаимоотражаясь, порождают изображения. И эти изображения и есть мы все: деревья, камни, люди...» Сергей Иванович похож на корягу, узловатую, лысую корягу. Но такую корягу, которая способна еще зазеленеть. Да нет, чушь собачья, конечно же, она с ним не спит. Все-таки двадцать пять лет разницы. Белый гамак. Синее небо. Желтая груша. Мама, прогони осу! Да не махай ты руками, она не укусит. Нет, укусит. Я знаю, что укусит. Еще как укусит! Ему стало холодно. «Мне холодно, — сказал он, — мне холодно». — «Ну, если тебе так холодно, — сказал он, — то плыви к берегу». — «Не хочу, — сказал он, — сам плыви». Зеркало. Он для нее не более чем зеркало. А зеркала должны быть холодными. И серебристыми. Никаких других цветов. Ведь если бы зеркало было разноцветным, то оно искажало бы цвета того, кто в него смотрит. Не будь он сам таким одноцветным, ее губы не казались бы ему такими пунцовыми. Они были бы зелеными. Или даже фиолетовыми. Он обрадовался возможности избавиться от нее: женщина с фиолетовыми губами — какое отвратительное зрелище! А теперь пусть она поцелует его своими фиолетовыми губами, пусть подойдет поближе и поцелует. Он нетерпеливо прикрыл глаза и замер в ожидании поцелуя, который наконец-то сделает его свободным. Ну, давай же, ну! Что же ты медлишь? А, она думает, что это игра. Эротическая игра. Пусть думает что хочет, но только пусть поцелует его. И тогда с ней будет покончено. Она улыбнулась, медленно пошла к нему навстречу и, вскинув руки, продела их ему под мышки. «Поцелуй меня», — прошептала она. Он оторопел. Это было против правил, так они не договаривались. Впрочем, может, это и лучше. Он сам поцелует ее. И наконец-то сможет спокойно насладиться своим отпуском, уединенным озером и крохотным пляжем, куда посторонним вход воспрещен. Да, воспрещен! Там даже табличка висит, что воспрещен! Она что, не понимает, что здесь заповедник? А ему можно, это ведь не ее, а его товарищ здесь начальник. Впрочем, она никогда не понимала, что такое заповедник, и вечно лезла ему в душу. Причем ухитрилась так далеко залезть, что теперь ее почти невозможно оттуда выковырять. Ну, ничего, сейчас он ее поцелует — и с ней будет покончено. И с Сергеем Ивановичем тоже. Кто вы по профессии, молодой человек? Ах, физик. Прекрасная профессия, прекрасная! И главное, полезная. Обществу нужны физики, много физиков. Тоталитарные режимы должны опираться на науку. Поздравляю вас, деточка, вы сделали прекрасный выбор. Такая утонченная художественная натура, как вы, нуждается в солидной опоре, именно в таком чудесном молодом физике. А то вокруг вас все больше художники, музыканты! Эфемерный народ. Рад, очень рад за вас.

Синее небо, очень синее небо. Ах, нет, фиолетовые губы. Вполне в духе картин Сергея Ивановича. «Да, молодой человек, красота — категория не утилитарная». Не утилитарная... Еще как утилитарная. Красота — это крючок, на который его поймали. Но в заповеднике рыбная ловля воспрещена. И если они этого не понимают, то он сейчас ее поцелует и покончит с ними обоими. Он вскинул руки к небу, обнял маленькую женщину и притянул ее к себе. И тогда из зеркальных глубин его существа всплыло отражение этой женщины и его губами стало страстно целовать саму себя. И поскольку губы его перестали принадлежать ему, то он не смог выговорить того, что почувствовал: «Холодно. Очень холодно».

РАДОСТНЫЕ И РАЗНОЦВЕТНЫЕ

I. Летать она отвыкла и сейчас летела трудно и неуклюже. Почти как в первый раз. Правда, на ней было синее платье и почти того самого синего цвета, какой она особенно любила. Но теперь, как ни странно, это нисколько не помогало. Наверное, что-то не в порядке было с воздухом. Или сквер был чересчур безлюдным. Она летела низко и, когда взбрыкивала ногами, пытаясь подняться выше, то задевала мысками туфель о мокрый асфальт, густо обклеенный желтыми и бурыми листьями. По всей видимости, в сквере была уже осень. Но она не чувствовала холода, потому что помнила: батарея в квартире сегодня работала исправно и, кроме того, на ночь она оделась в байковую рубашку и укрылась двумя одеялами. Так что дело было не в холоде, а в чем-то другом. И она знала, в чем именно, но никак не могла припомнить. Она подтянула колени к животу, тесно прижала к бокам согнутые в локтях руки, сжалась до предела, а потом резко распрямилась. Но, увы, она опять продвинулась вперед, а не вверх. Может быть, дело было в том, что она побоялась выключить свет и оставила гореть ночник? Или в том, что луна висела слишком низко на голом небе? Как бы то ни было, но она устала и приземлилась на четвереньки. И тогда она вспомнила. Окурок. Конечно же, окурок.

II. Та женщина протянула ей пачку сигарет и предложила угощаться. Французские, сказала та женщина. Но она в тот вечер прекрасно владела собой и, хотя почти сразу все поняла, взяла сигарету и принялась оживленно болтать с ними обоими. Та женщина была моложе ее. Нет, не красивее. Пожалуй, проще, чем она. Существенно проще. Но моложе. И потому после его возвращения из Франции та, которая моложе, угощала французскими сигаретами ту, которая старше. Но та, которая старше, к своему удивлению, оказалась способной владеть собой, и весело улыбалась им, и говорила о том, что первое отделение концерта было замечательным, а второе, судя по афише, будет еще интереснее. Но после концерта те ушли вдвоем, а она одна. Она шла к метро и по инерции все еще улыбалась.

III. Она сидела на постели в своей новой шубе, купленной специально ради него, с подергивающимся лицом, и ловила воздух широко раскрытым ртом.

IV. Окурок лежал на асфальте рядом с мокрым желтым листом и тихо тлел. Но это был не сигаретный окурок, а папиросный и наводил на мысль о том, что, может быть, все еще поправимо.

V. Она хохотала. Сидела на ветке клена и хохотала. Но трое мужчин не обращали на нее никакого внимания и продолжали искать ее в кустах смородины. Тогда она зажгла в комнате свет — все четыре лампочки, чтобы могли наконец-то разглядеть ее. Но они продолжали возбужденно расталкивать кусты и уходили все дальше.

VI. В общем-то, та женщина не выглядела моложе ее. О том, что та моложе, она знала от придурка. Придурок как-то говорил ей, что вот, мол, какая интересная новость, наш общий друг влюбился. По уши. Чуть ли не жениться собирался. На двадцатитрехлетней. Но поскольку придурок сообщал ей подобные новости уже не в первый раз и в совершенно различных вариантах, то она не обратила на это должного внимания, полагая, что он говорит ей это нарочно, чтобы по ее реакции понять: а каковы же ее собственные отношения с их общим другом? Придурка такие вещи всегда интересовали.

VII. И как будто она в каком-то чулане целуется с придурком. Ей противно, но это единственный способ выведать у него, правда ли, что их общий друг до такой уж степени влюбился. Но придурок то ли вправду ничего не понимает, то ли притворяется — и целуется на полном серьезе.

VIII. И она говорит той женщине, что пусть та не надеется, что он женится. Это совершенно не в его характере. Тем более, что стирального порошка в магазинах теперь не достать. Но выясняется, что та женщина не только моложе ее, но и хитрее и все уже продумала. Низким эротическим голосом та отвечает, что хорошо умеет готовить голубцы, причем не только в капустных листьях, но и в баклажанах и помидорах. А летать — так это каждая дура может. Но она не хочет признать своего поражения и начинает торговаться: льстиво заглядывая в глаза той женщине, она говорит, что у нее есть вариант, который, на ее взгляд, устроил бы всех. Пусть та женщина продолжает готовить, она уверена, что та потрясающе готовит, а она, поскольку она старшая, будет с ним летать. И всем будет хорошо: и ему, и ей, и той женщине. На ее взгляд, это самый лучший выход из создавшегося положения. Для пущей убедительности она даже готова процитировать той женщине Камю. Та ведь, конечно, знает, что написано по этому поводу на тридцать четвертой странице собрания сочинений Камю? Той ведь известно, что Камю был ярчайшим представителем экзистенциализма? Но та женщина, оказывается, не так проста и, хотя явно не знает, что такое экзистенциализм, прекрасно чует, что именно в этом слове и кроется подвох и что если она попытается его произнести, то ее позиции могут пошатнуться. И потому, наивно улыбаясь, та женщина отвечает ей голосом, еще более низким и еще более эротическим, что ничего не знает об отставных любовницах их общего друга, он не имеет привычки рассказывать ей о них. Может быть, своим предыдущим любовницам он что-нибудь и рассказывал об их предшественницах, но с ней он очень бережен. А насчет стирального порошка волноваться не стоит, их общий друг скоро снова поедет во Францию и привезет оттуда фирменный порошок. И от слов той женщины ей становится так холодно, что в квартире тут же перестают топить и полночи она ворочается с боку на бок и никак не может согреться.

IX. На этот раз она летит не по горизонтали, а по вертикали. Она стоит в воздухе и резко втягивает в себя ноги, а потом так же резко выбрасывает их вниз, ударяя пятками о пружинящий воздух и взлетая все выше и выше в марганцово-серое небо. Но, даже поднявшись довольно-таки высоко, она все еще продолжает различать тлеющий рядом с урной окурок.

X. И все же она довольна собой: в тот вечер она ничем не выдала себя, не доставила ему такого удовольствия. Хотя почти сразу же поняла. И тем не менее она взяла сигарету, протянутую ей той женщиной, и принялась так оживленно болтать с ними обоими, что он сперва успокоился, а потом начал нервничать и суетиться, предлагая то купить для нее программку, то поменяться местами, чтобы они все трое сидели рядом, то срочно отправиться в буфет и что-нибудь съесть. Но она держалась безупречно и не дала ему возможности откупиться от нее ни программкой, ни буфетом. И беспокоиться о том, чтобы поменяться местами, тоже не позволила: ей абсолютно безразлично, с какого ряда слушать музыку. А если подобная встреча повторится, то она будет держаться еще лучше. Нет, нет, она довольна собой и может себе позволить слушать музыку, не думая о посторонних вещах, не имеющих к музыке никакого отношения. Сейчас, например, она будет слушать по телевизору концерт классической музыки. Она включает телевизор — и диктор, радостно улыбаясь, сообщает ей о том, что, мол, не надо волноваться, ситуация явно улучшается, поскольку в магазинах снова появились стиральные и моющие средства. И после этих слов она наконец-то понимает, почему ей так холодно.

XI. Придурок говорит ей, что у него идея. Он придумал, как отомстить тем двоим. Сейчас он с ней пойдет в чулан, и там они будут целоваться, как и в прошлый раз, а потом поженятся. И он заговорщически подмигивает ей и дергает головой в сторону чулана. Но поскольку на этот раз на ней надето платье именно такого синего цвета, какой она особенно любит, то она легко отталкивается туфелькой от земли и, усевшись на верхнюю ветку клена, оглушительно хохочет, оставив придурка недоуменно искать ее в кустах смородины. Но, наверное, она хохочет слишком злорадно, потому что ветка под ней подламывается, платье свешивается ей на голову и, лягая воздух заголившимися до трусов ногами, она вверх тормашками летит прямо в кучу мусора. И тогда дети накидывают на нее ошейник и, подхлестывая ее сзади прутиком, заставляют доковылять на четвереньках до собачьей будки. «Хорошая, хорошая», — говорят они и, ласково оглаживая ее по бокам, по шелковистой ткани ее любимого синего платья, приделывают к ошейнику большую цепь. А потом ставят перед ней алюминиевую миску с дождевой водой и, подталкивая ее лицо книзу, уговаривают: «Пей, ну пей же». И тогда она вдруг смиряется и под радостные возгласы детей начинает лакать воду. А потом вытягивает передние конечности, кладет на них голову и засыпает. И сны ей снятся радостные и разноцветные.