Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе

ГЕНИАЛЬНОЕ ДЕРЕВО ^{(рассказ агронома)}

Маятник дребезжит, брюзжит; и брезжит в дребезгах циферблат — сейчас пробьет без двадцати одного века.

Гениальное дерево засохло.

Ах, какое это было дерево! Плоды его сочны, как сама сочность; вкусны, как сам вкус; и полезнее полезного.

Они голубее голубики, чернее черники — как голубки и чернецы; и зелены, как патина и весенний запах; зрелые, как золото; золотые, как листва в зените, в день лета; желтые, как осенью листья золотые; красны, как изба пирогами, долг платежом, человек место, как Площадь и Угол, как Девица, как Солнышко, как Кровь.

Плоды горькие на дереве и сладкие в устах; сладкие в устах и горькие во чреве.

Вот они лежат в корзинке, плетенной из прочных ветвей, прутьев нарезанных, насушенных прежде — чтоб сплести эту корзину.

А теперь это лучшее из деревьев засохло само, и последние соки каплют из коры его; и мы, агрономы, с печалью заносим его в Красную книгу, а более — бессильны.

Мы стали описывать в Красной книге аромат мятный и полынный, розовый и лилейный, и яблоневый цвет его.

Мы стали описывать в Красной книге темный скелет засохшей кроны его; и когда крона была пышной — как под ней резвились стада, как оглядывалась она в реке, и как ветер давал ей влагу от воды, и как рыбки серебристые отражались в птицах небесных, среди листьев свивших себе гнезда.

Мы стали описывать в Красной книге ствол великий, имеющий в себе колец без счета; могучий ствол, питающий крону; стройный ствол, крону породивший, — и ею сказочные птицы соблазнились.

Мы стали выкапывать корни дерева. И они у поверхности мертвые, а глубже — живы. И знали мы наукой своей, агрономией, что корни повторяют строение кроны, что крона отражает строение корней.

Корни дерева столь густые и длинные, что проросли насквозь всю Землю; и мы не знали, что с той стороны концы тех корней, что начинают основание дерева. И мы пошли в ту сторону и увидели, что корни дали там над Землей росток. Но не знали мы корней в обхват, а как посчитали, то вышло, что все чрево Земли ими наполнено, и больше посчитали: что чрево Земли меньше их.

И я, агроном, рыдаю над страницею Красной книги и не могу этого записать.

САХАРНЫЙ ГОРОД

Был некогда или негде сахарный город. Совершенно ясно, что в городе этом никогда не было дождей и жары и что жители его не ели сладкого, как наши люди не едят кирпичей. Желудки их были устроены так, что, глотая воздух, они перерабатывали его во всякие животворные вещества и потому не разделяли дыхание и пищеварение.

Марципановые домики с шоколадными дверьми, с окнами из твердого прозрачного варенья — клубничных, огуречных, морковных карамелек, маковые крыши — для них во всех этих стройматериалах не содержалось никакого вкуса. Кондитерские фабрики, плодоовощные базы были у них как наши металлургические и бетонные заводы. Камней и металлов не водилось у них совсем, а земля состояла из газового льда, поэтому город всегда был окутан туманом.

Солнце на их земле отражалось, как в нашей воде, оттого у города был блуждающий центр — диск, с расходящимися вокруг лучами-радиусами. Считалось, что дом, на котором в данный момент лежит солнечная лепешка, должен впустить любого, кто ни попросится, и разрешить ему делать все, что он захочет. Ибо, находясь под ореолом солнца, он оказывается во власти его и не сделает ничего дурного. Хотя на деле это было и не так.

Дома в сахарном городе строили конусообразные, чтобы крыша имела форму круга.

Солнце не так уж часто попадало целиком на какую-нибудь крышу, и это становилось событием. В основном оно ездило по земле, и мужчина, оказавшийся в солнечном диске, перемещался с ним в течение светового дня и был на день царем города, и ему подносили подарки. Когда скроется солнце, он должен ходить по всему городу до утра, подбирать подарки и относить их к себе в дом, чтобы ни одного не осталось на улице. Подарки представляли собой керамические сосуды с «солнечным» воздухом, мумифицированную живность, которая там водилась, фигурки людей, созданные из растительно-белковой глины или из тертых костей. Царь забирал это все к себе и отдавал в течение долгого времени эти подарки следующим царям, стараясь не попадаться больше солнцу, хотя это и было очень почетно.

Солярный культ приносил жителям много неудобств и неприятностей, но в том и состояла, по их мнению, сущность культа.

Тени, которые отбрасывали у них люди и предметы одинакового сероватого тона, были цветными. Те, от кого получались тени одного цвета, должны были пожениться, независимо от пола и взаимной расположенности.

Эстетические потребности жителей сахарного города заключались в созерцании теней друг друга и царей, бегающих за солнцем.

С наступлением ночи выходила луна; в домах, на которые она ложилась, никто не спал. Они превращались на время в храмы любви. Женщины дрались за то, чтобы попасть в лунный диск, и попавшая — была царицей ночи. Считалось, что через девять месяцев после этой ночи она должна родить общегородского ребенка. Горожане жили домами, семьями как бы, но дети должны были происходить от всех и у всех на виду, иначе они считались незаконными.

С нашей точки зрения, город был очень красивый и даже вкусный, и люди все красоты такой, как у нас немногие. Но наши люди, попадавшие туда, сходили с ума. Там негде было укрыться, ничего мохнатого, кудрявого, как деревья, мох, собачки; ничего шершавого, как хотя бы черная земля; и видеть свою цветную тень, будто более настоящую, чем ты сам, было невыносимо.

Питаться находилось чем, но когда ешь то, из чего всё строят, то чувствуешь, что проглотил не клубничку, а камушек. И облизывать стены неловко, откусывать дверные ручки; и мясо животных, которое другие сушат и делают из него керамику, есть тоже неприятно.

Женщины очень привлекали наших людей, но оттого, что с ними никогда нельзя было остаться наедине, и от толпы зрителей, которая то свистела, то аплодировала, было тоже весьма не но себе.

Но ко всему как-то привыкали наши люди, а к одному — не могли: там никто не разговаривал, там вообще не знали речи. И стоило, хотя бы безответно, с самим собой начать говорить вслух, как половина в ужасе разбегалась, а половина затыкала рот, избивала и клала ненадолго в холодильник — видимо, для очищения от скверны. Наши люди не только перестали ходить в этот город, слагать легенды о его необыкновенной этнографии, но и забыли о существовании его, и любое напоминание о сахарном городе было бы для них неприятно.

БАЛЛАДА О НАРЦИССИЗМЕ И ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

Человек позвонил в дверь, и ему открыл Цветок. Человек спросил Цветка:

— А кто вас поливает?

— Поливают меня последними словами.

— Это те, которые начинаются на «я», или эсхатологические типа «конец»?

— Нет, это те, которые стремились завершить частотный словарь, но не успели.

— То есть они выброшены из корзины жизни.

— Они не переступают порога шумной компании, поскольку опаздывают, приезжают, когда все уже разошлись. К этому так привыкли, что, когда они один раз пришли вовремя, все от знания, что их не должно быть, выбросились в окно.

— Цветки вы цветки, вянете, как мухи после обеда, — сказал Человек.

— Да, мы любили друг друга, — ответил Цветок, — и с тех пор вода течет, все тонут; кто сухие места искал — вялость начинается, завяли до одного.

— Я тоже до одного места скис, — сказал Человек, — кровь с молоком был, молоко створожилось, а кровь горела как маков цвет, если б вы видели, теперь угли торчат, кожа да угли, и лицо пепельное... У вас-то цветочная пыльца, поэтому вы такая желтенькая.

— Нет, это печень, — сказал Нарцисс, — гепатит, хроника.

— Холецистит, — сказал Человек, — я врач, верьте мне; желчный вы, злой, как я посмотрю.

— Потому что вы смотрите на меня как на врага, — огрызнулся Цветок, — я ведь тоже врач, только гомеопат.

— Ты зубы-то не скаль, — процедил Человек сквозь ситечко, которое свисало у него изо рта, — видишь, язык за решеткой, чтоб не болтал лишнего.

— Так и у меня на зубах перегородчатая эмаль, — обиделся Цветок. — Я слежу за собой не хуже вашего.

— А я, значит, за тобой плохо слежу! — вскипел Человек, брызжа кипятком, и пар шел у него из ушей, застилая глаза, налитые кровью. Дым ел глаза, выплевывая черные угольки в белые посудины глазниц. — Сука ты, а не цветок, ... на одной ножке, не следят за ним, репейное отродье! А кто тебя поливает!

Это было последней каплей, переполнившей чашечку Цветка, и он захлебнулся и не увял, как если бы дальше продолжать.

Человек обратно позвонил в дверь, и ему открыла птица, и он улетел с ней, освободив язык из оков, и щебетал без умолку.

БЕЛАЯ ВОРОНА

Сейчас расскажу, какая я сука и как это грустно.

Родившись охотничьей собакой, с длинными ушами, на которые удобно вешать лапшу, я живу тем, что бегаю по городу, ловлю ворон, на индюков рычу, по воробьям стреляю. А люблю я охотиться на стаи облаков, которые принимают вид чего захочешь, и летят, летят, иногда до земли опустятся, и я витаю в облаках и их разгадываю: это Ева, это древо, это розы, это слезы — рифмы, стихии!

Ночью облака уплывают домой, и я вою на Луну, как сторожевой пес, и действительно появляются конура, цепь, дворняжьи повадки — цепь порвать, конуру разнести, звезды с неба хватать без разбору. Уууу-ууу-уу-утро. Я не могу проснуться не служебной собакой, иначе мне не дадут есть. Иду в Клуб служебного собаководства, там меня дрессируют. Я из худших. Медали за меня им не видать как своих ушей.

На цифру «три» надо гавкать три раза, а я как на Луну: уу-уу. Апорт — принеси, значит, палку, мы тебя бить будем, а я возьму и еще дальше ее унесу. Фас! Это надо куклу взять зубами за шею, а она сделает «уа», и это означает, что я чую врага. А я вместо этого бросаюсь на тренера. У него из-за меня уже язва и шизофрения.

Вечером, дома, все меняется: надо быть маленькой пушистой декоративной с розовым бантом, гладить хозяина и урчать. А я гав-гав-гав и зубами ему в шею вцепляюсь. Он живет в постоянном обмороке. Клички мне пытались давать: Киска, Крыска — но ничего не вышло: откликаюсь на все, лишь бы голос был хороший. Если голос хороший — хоть горшком назови и в печь поставь, пойду.

А привыкнув к разным именам, я и вправду научилась превращаться. И так надоело быть сукой, что я то в лошадку, то в медведицу, то в львицу, то в девицу — а все равно все меня видят и говорят: нельзя жить собачьей жизнью и быть свободной от нее. Как раз середина зимы была, и меня осенило.

Я пошла белой вороной по белому снегу.

И снег был круглый, как Земля, но, чем ближе к весне, тем уже: дорогой, потом колеей, потом тропкой, и она привела к дому. Это был черный дом, дом стаявшего снега, обуглившегося света, дом, стены которого как-то подрагивали, шевелились. Из него торчала труба, дымоход — единственное отверстие, которое приглашало внутрь. В этом черном пространстве я, белая ворона, оказалась как бы в центре внимания, в слепящем прожекторе, под оком всевидящим. Никого не было вокруг, и ничего не происходило, но ощущение пристальности, как на Страшном суде, вынуждало оправдываться, то есть как-то реагировать на пространство, куда-то убраться, не торчать этим нелепым белым пятном, — и я полезла в трубу.

Я провалилась внутрь, вся в саже, и шлепнулась прямо на дерево, на стол с клейкими черными листочками, с черными лаковыми блюдцами, с прозрачно-черными цветочками, тонкого фарфора чашками.

«Здравствуй, черная ворона!» — сказали мне стены.

А я гавкнула по той, еще собачьей, привычке, и вдруг стены разлетелись — они оказались плотно сбившейся тучей черных ворон.

И тут на дереве и на столе листочки и блюдца оказались зелеными, а цветочки и чашки — белыми, и людики, и песики, и букашки копошились вокруг, а меня как будто совсем не было — я просто видела их всех, и всякую шерстинку, и морщинку, и стульчики, и мисочки, и тряпочки, и все детали их живого натюрморта, в котором совершенно всё стало моим, и уже не надо, чтобы что-то в особенности стало моим или мной.

Вот почему я не подаю никакого голоса, знака, и рассказ мой касаться мог кого-нибудь совсем другого. Вот, например, вижу: воробышек на обочине грустный, я же знаю, он сидит и превращается в белого котенка, чтоб его выкинуло на мороз — белое на белом, а там свора черных кошек, он через дымоход, черным котом — как чирикнет! — кошки перегрызутся, разбегутся, глядишь, в суматохе опять жизнью какой обернутся.