Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе

СОЛДАТ

В воскресный день все солдаты ушли в увольнительные и отправились кто куда, и только один попросил своего лейтенанта разрешить остаться: он и сегодня хочет все делать только по приказанию лейтенанта.

Лейтенант пожал плечами: хорошо, пусть солдат сопровождает его, если хочет прогуляться. Вдвоем они вышли из деревни и направились к высокому холму, за которым виднелся лес. На самом холме тоже росло несколько раскидистых деревьев. Когда они добрались до них, лейтенант улегся под одним и закрыл глаза. Через некоторое время открыв их, он увидел над собой солдата. Тот стоял вытянувшись, с ясным и спокойным лицом, ожидая приказаний.

— Кру-у-угом! — сказал лейтенант. — Кру-у-угом! — Потом закрыл глаза и шепнул: — Шагом марш! — Но тут же услышал треск и вскочил: солдат стоял спиной к нему, а рядом на земле лежало дерево. — На-лево! — приказал лейтенант. — На-а-алево! — И подвел солдата к другому дереву, поставил лицом к нему. — Вперед! — приказал он. — Шагом марш!

И увидел: солдат шагнул вперед — дерево повалилось набок, он перешагнул через него и четким шагом продолжил путь — повалилась еще сосна, еще и еще. Солдат уходил все дальше, то выходя на поляну, то пропадая в чаще, и, если солнце в просветах падало на него, он казался золотистоголовым, и на зеленые плечи гимнастерки ложились пятна. Он шел и не останавливался.

— Стой! — крикнул лейтенант. — Обратно, шагом марш!

В ожидании солдата он улегся на траву. Прямо перед ним было небо. Какой-то посторонний шум привлек его внимание, лейтенант обернулся: огромные рога поднимались на холм, а следом за ними черная голова в белых пятнах. Потом показалась вся корова.

Она поднялась, остановилась, отдыхая, и в губах у нее дрожал листик, который она жевала.

— Какая большая, — сказал лейтенант, — прямо как две коровы.

— Она как две коровы, — сказал лейтенант, когда солдат вынырнул из кустов и остановился рядом с лицом ясным и спокойным.

Лейтенант посмотрел на него:

— Пусть она полетает, эта корова, три круга над поляной, и ты — вместе с ней!.. Держи ее за хвост... Шагом марш!..

Лейтенант услышал свист и увидел, как четыре ноги и хвост беспомощно дернулись в воздухе: корова уже летела над можжевеловыми кустами, над поляной, глаза у нее огромные, испуганные. Сзади, одной рукой держась за хвост, а другой придерживая пилотку, летел солдат, с лицом ясным и спокойным. Они сделали круг, второй, третий и плавно опустились в центре поляны.

Солдат выпустил хвост коровы, отряхнулся и отдал честь, а корова страшно замычала, крутя хвостом, скатилась с холма и понеслась к деревне.

Лейтенант смотрел с холма вниз. Стоял ясный солнечный день. Ровные всходы тянулись до самого горизонта, а между ними плавно изгибалась дорога. Она казалась совсем черной рядом с зелеными всходами.

По дороге в белом платье, в платке, надвинутом на лоб, шла девушка. Проходя мимо холма, она повернула голову и посмотрела на них.

— Ты ее знаешь? — спросил лейтенант.

— Знаю.

— Хорошая девушка?

— Хорошая.

— Красивая, да?

— Да.

— Пойди набери букет цветов и отдай ей, скажи, что даришь.

Спустя несколько минут он увидел, как высокий и ладный солдат с букетом белых ромашек и синих васильков четким шагом подошел к девушке, протянул ей цветы и что-то сказал, а девушка тоже что-то сказала в ответ и взяла цветы.

Потом солдат вернулся.

— Что ты ей сказал? — спросил лейтенант.

— Сказал, что дарю.

— А она?

— Сказала: «Большое спасибо».

— Ну, а теперь пойди и отбери у нее букет!

Солдат повернулся кругом и стал спускаться. Тогда лейтенант заорал: «Стой! Не двигайся!» Потом он приказал ему уйти в землю, глубже, еще... Солдат ушел вглубь по колено, по пояс, по плечи, лишь одна голова торчала. Но лицо солдата оставалось по-прежнему ясным и спокойным.

Тогда лейтенант повернулся и побежал прочь, скатился с холма и убежал. Прошел час, больше. Солдат смотрел перед собой. Вокруг него в земле что-то причмокивало, похлюпывало, посапывало, будто кто пил с блюдечка чай, будто недавно был дождь, и вода в земле еще не нашла своего места, все передвигается и переливается... Сверху с куста можжевельника упало на голову солдата несколько капель. Одна из капель упала ему на лицо и покатилась к подбородку...

С букетом цветов стояла на дороге девушка в белом платье. Стояла и оглядывала пустой горизонт, искала кого-то, но никого не было, лишь одна прекрасная пустынная природа вокруг.

А лейтенант все не возвращался. И солдат никак не мог выбраться из ямы, потому что приказа не было...

КОЗЕЛ

У моей кровати на стене висит ковер. Ночью я проснулся — у меня сильно билось сердце и появилось желание сдернуть со стены этот ковер.

Я посидел, удивляясь такому желанию, а потом протянул руку и сдернул... Там стоял козел.

— Мне надо один кочан капусты, — сказал он хрипло, шепотом, как старик.

Он был старый, облезлый, и у него тряслась борода.

— Мне надо один кочан капусты, — проговорил он, — я скоро умру, мне надо один кочан капусты...

Я сказал: если у нас и была капуста, если у нас и были капустные грядки, то всего три-четыре, и то летом, а сейчас зима. Неужели он сам не знает, что сейчас зима?..

— Один кочан! — хрипел он.

— Всю капусту, которую мы собрали, мы сами давно съели, теперь покупаем капусту в магазине...

— Я знаю, — сказал он, — я знаю, но я знаю и другое. Мне надо один кочан...

— Тихо, — сказал я. — Тихо! — Мне показалось, что просыпается Диана. — Завтра! — сказал я. — Завтра я принесу тебе кочан капусты, а сейчас иди... — Я махнул рукой и опустил ковер.

Диана сидела на кровати.

— Я вспомнила, — сказала она, долго сидела, широко раскрыв глаза, а потом повторила: — Я вспомнила!

Я тоже вспомнил...

Стоим мы, я и Диана, тогда еще жених и невеста, среди капустных грядок, грядки тянутся далеко, до самого леса, день холодный, лицо Дианы — алое от мороза, она в синем пальто и белом пуховом платке стоит недалеко от меня, и мы разговариваем.

Мимо нас низко пролетают птицы, кажется, утки. Когда они пролетают близко, слышен свист, и мы замолкаем, а потом опять разговариваем. Мы разговариваем, я слышу свой голос, ее голос, а потом перестаю слышать. Мне начинает казаться, что здесь, кроме нас, никого нет, что все: и поле, и грядки с рядами капусты, и кочаны, крупные, зеленые, с фиолетовым налетом, и утки, которые пролетают мимо, и черная ворона, которая сидит недалеко от нас, и поле, на котором сейчас никого больше нет, и лес, в котором никто не скрывается, — что все это такое, как я сейчас вижу, и не может быть другим, ничего другого сейчас здесь быть не может, и я думаю: что мне делать, что делать?..

Встать на колени и закрыть глаза, затихнуть, чтобы тихо-тихо, не нарушаясь, постепенно гасла во мне эта картина... или крикнуть и бежать, бежать, бежать, пока не устану, не упаду — и тогда картина сама оборвется. Я уже представляю, как бегу огромными прыжками, все прыгает: деревья, кусты, дорога... Уже незнакомые места, я их не знаю. Где я? «Двадцать четыре», — говорю я.

Я слышу голос, который говорит «двадцать четыре», и вижу, что стою и разговариваю с Дианой, а она смотрит мне в лицо. Я вижу, что я стою и никуда не бегу, не стою на коленях, не закрываю глаза и не плачу...

— Двадцать два, — говорит Диана.

— Двадцать четыре, — говорю я...

А назавтра весь день я жду вечера, а весь вечер жду ночи.

Ночью я отгибаю ковер, и он является, я даю ему кочан капусты.

— Только об одном хочу спросить, — говорю я. — Разве ты был в тот день, я не видел, я думал, что там никого больше нет. Разве ты был?..

— Лес, — хрипит он, — тот лес, что начинался за капустными грядками... Я был там, в том лесу. Я видел...

Я И ДИАНА

Я шел по улице и увидел человека; вместо носа у него был пистолет.

Он шел и оглядывал дома, окна, деревья, улицу, а по улице шел я, и он увидел меня и заспешил ко мне.

И вот уже протянул мне руку, взял мою, жмет и не отпускает, и вместо носа у него пистолет.

— Я вас не помню, — хочу сказать я и отнять у него руку, но он держит крепко и не отпускает, рука холодная, как пистолет, а когда он наклоняется и смотрит мне в лицо, я вижу глаза, холодные, как пистолет, и черное дуло.

— Опустите вниз, — хочу сказать я и отнять у него ладонь, но он держит мою руку и не отпускает.

— Нет-нет, — говорю я. — Нет-нет! — кричу и хочу вырвать свою руку, но он держит и не отпускает, и тут я чихаю.

— Апчхи, — говорю я, — апчхи! — И он вдруг отпускает; ослабляет, а потом отпускает и сам достает из кармана платок, подносит его к лицу...

— Нет-нет! — кричу я. — Нет-нет!

Я кричу, а потом мы слышим пение и оборачиваемся: на балконе дома напротив стоит женщина и развешивает белье: вот она повесила маленькое пестрое полотенце и закрепила, потом повесила большое белое, а потом стала было развешивать розовую-розовую с кружевами кофточку, но вдруг схватила ее в охапку и убежала в дом. И больше не появлялась. Человек повернулся ко мне. В лице у него ничего не изменилось. Он взял мою руку...

— Догнала, — сказал позади голос, и Диана улыбнулась мне. Она стояла розовая, запыхавшаяся, и улыбалась. — Я думала: догоню — не догоню, догоню — не догоню, а ты и сам остановился, — и улыбнулась.

— Диана, — отвел я ее в сторону, — Диана... ты иди... ты иди, а я догоню... Иди и иди, а я догоню...

— Зачем? — улыбалась она. — Я думала: догоню — не догоню, догоню — не догоню, догнала, а ты говоришь — иди!..

Из папки у нее выпал листок бумаги, а потом еще, и я наклонился подобрать эти белые исписанные листочки.

Но когда я поднялся, я увидел, что Дианы нет, она стоит спиной ко мне, а за руку ее держит тот человек и смотрит ей в лицо: бусы на шее у нее съехали, и он смотрит ей в лицо...

— Подождите, — крикнул я, — подождите!

И подбежал, вырвал ее руку, всунул свою, отвел его в сторону, зашептал:

— Вечером-вечером-вечером, в восемь часов — вечером.

— Вечером, — наклонилась его голова, — вечером.

И он согнулся и пошел от меня.

Когда мы были далеко, ехали в троллейбусе в центре города и были далеко, я спросил:

— Ты очень испугалась, да?

— Нет, — сказала Диана, — я не испугалась.

— Знаю, — сказал я, — ты никогда не пугаешься, но все-таки сейчас ты испугалась, да?

— Нет, — сказала она, — я не испугалась, — и отвернулась от меня.

— Диана, — схватил я ее за руку, — Диана, не сердись, не сердись, но ты немного испугалась, да?.. Я знаю, знаю, всегда пугаюсь я, а ты не пугаешься, ты никогда не пугаешься, это я пугаюсь, и в прошлый раз ты не испугалась, а я испугался, но сейчас, сегодня, ты немного испугалась?

— Нет, — сказала она, — я не испугалась. Моя остановка.

И встала, пошла к выходу, дверца раскрылась, и она выпрыгнула, а потом дверца закрылась, и я отъезжаю, мой троллейбус отъезжает.

Я вскакиваю, оборачиваюсь, ищу ее — она стоит на тротуаре, смотрит мне вслед, машет, позади нее — деревья, она в белом платье, стоит, машет рукой и шепчет. Что... что она шепчет?

— Вечером-вечером-вечером — в восемь часов — вечером, — шепчет она, — вечером...

ПОЖАР

Ночью я видел во сне нашу улицу в виде белой сырой простыни, на которой размалеваны углем дома, столбы, заборы. Когда я открыл глаза, и правда, был очень сырой туманный день.

Туман, как пар от белья, обволакивал всю улицу, все малые и большие тела, дома, заборы, столбы, и только в конце улицы я увидел оранжевое пятно и устремился туда.

Над домом висел пожар.

Он обволакивал его всеми своими оранжевыми частями, но вдруг отлетел прочь, и стал виден дом из чистого пепла; он стоял, не рассыпался, и к нему стали сбегаться люди.

А пожар метнулся в небе туда и сюда, как бы выбирая новую жертву, но, видимо устав, рванулся к старому колодцу в конце улицы, впорхнул в него и больше не вылезал.

Я побежал к колодцу. Но там было уже тихо, вода в глубине казалась черной, ледяной, как будто она не проглотила только что пламени. Я решил узнать: так ли это, сел в бадью и оттолкнулся.

Я должен был опуститься, коснуться рукой воды... но взвился вверх, очень высоко, и остановился. На другом конце журавля я увидел пригнувшуюся к земле фигуру.

Молодая девушка или женщина в желтом овчинном полушубке, в черном цветастом платке, в валенках лежала на земле, навалившись всем телом на другой конец журавля. И смотрела снизу на меня.

— Отпусти! — крикнул я.

Она покачала головой.

— Пусти! — крикнул я.

Она опять покачала головой.

Я стал оглядываться. Людей поблизости никого, зато отсюда хорошо видно, что делается внизу, около того дома.

Люди подбегали, их становилось все больше и больше, они образовали круг и ходили вокруг дома, делая всякие движения и шевеля губами, но слов не было слышно. Движения их были «вот такой вышины», «вот такой низины», «вот такой ширины», «вот такой ужины» Когда было последнее, они так дружно бросались к дому и так сжимали его, что он должен был бы сразу рассыпаться, но он только становился меньше, и они начинали все сначала. А людей прибывало и прибывало.

Я посмотрел на другой конец журавля. Женщина лежала на земле не двигаясь и смотрела на меня.

— На! — крикнул я, достал из кармана яблоко и кинул ей — недалеко, чтобы она встала и подняла. Но не рассчитал — яблоко упало рядом с ней. Она, не меняя позы, дотянулась до него, поваляла немного в снегу и поднесла ко рту. Я услышал хруст и увидел, как женщина еще и еще раз вонзилась зубами в яблоко.

Дом из пепла стал совсем маленьким. Огромная черная толпа разбегалась в стороны, собиралась, сжимая дом, он становился все меньше и меньше. Мне потому и видно было, что я смотрел сверху...

И наконец только ровный пепельный круг остался вместо дома, а вокруг лежал снег. Толпа стала расходиться. Мимо меня прошло несколько человек, громко разговаривая и размахивая руками. Потом прошла еще группа и еще. Все они проходили мимо и не замечали меня, я тоже никого не звал. Наступали сумерки, становилось холодно, а я все сидел наверху, в том же положении...

Наконец я решился. Подобрал ноги, выбрал сугроб повыше и спрыгнул вниз. Вылез, отряхнулся и подошел к другому концу журавля. Но женщины там не было. Другой конец журавля торчал теперь высоко в небе, никого на нем не было; бадья, на которой я сидел, теперь стояла внизу, у колодца. Я был один. Среди холода и полного беззвучия.

Когда я подошел к месту пожара, там тоже никого уже не было. Ровный пепельный круг лежал посреди снега, только одна женщина еще не ушла. Она сидела, нагнувшись, брала золу и подносила к лицу. И что-то шептала над этой золой.

Я подошел поближе и услышал, что она плачет. Увидел, что это она — та женщина. Сидит и плачет. Целует золу и плачет...

АПЕЛЬСИН

Он увидел, как по снежной крыше соседнего дома пронесся оранжевый апельсин и упал, скатился в сугроб.

— Отойди от окна, — сказал Сулхан.

Он отошел.

— Нет там апельсина, — сказал Сулхан.

— Есть, — сказал он.

— Ну, хорошо, давай я встану, подойду к стулу, подниму эту шаль, и ты увидишь, что нет там апельсина...

— Есть, — сказал он и посмотрел в угол, туда, где стоял стул.

— Сядь, — сказал Сулхан, — сядь, я тебе все объясню...

Он уселся по другую сторону письменного стола, положил руки под свет от настольной лампы...

— Холодно, — проговорил Сулхан, — нет нигде апельсинов...

А он смотрел на руки: они лежат, большие, ничем не занятые.

Он представил, что они держат апельсин... Большой оранжевый апельсин, с твердой кожурой, тугой, если сжать, а если ногтем-ножом срезать, оттянуть кожицу-кожуру, то откроется сам апельсин, апельсиновые дольки, шестнадцать долек, и в каждой сок, чтобы не больше и не меньше, чем в другой, а чтобы сок не переливался из одной в другую — перегородки...

— Засни, — сказал Сулхан, — попробуй засни... А то давай лучше я подниму шаль, и ты увидишь, что нет там апельсина...

Вошла Маола. На ней была новая юбка. Она сделала три шага, взялась кончиками пальцев за края юбки и потянула в стороны — открылись складки, а в них — вышитые цветы.

Сулхан встал и вышел.

— Красивая юбка? — спросила она.

— Красивая юбка, — сказал он, — ты сама ее вышивала, да?

— Да, — сказала она, садясь рядом с ним, — я сама ее вышивала. Я сегодня мыла голову, понюхай, как пахнут... — И наклонила голову макушкой к нему.

Он молчал.

— О, — отодвинулась она, — ты опять про апельсины, да? Но нет, нет там апельсинов! Давай я подойду к стулу и подниму шаль, и ты увидишь, что нет там апельсина...

— Есть, — сказал он.

— Нет, — сказала она, — нет, нет, нет. Ведь это моя шаль, ведь я сама положила ее на стул, помнишь?

— Да, — сказал он, — да, но зачем ты сердишься? Зачем вы все на меня сердитесь?

— Ты забыл, забыл, забыл, — плакала-причитала она.

— Засни, — попросил он, — засни, а...

Через некоторое время он сам разделся, лег. Закрыл глаза. Та же тишина в огромном апельсиновом саду. И очень жарко. Он ходит меж деревьев, нагибается, прислушивается: не упал ли на землю хотя бы один апельсин?.. Иногда встает на колени, залезает головой под дерево, вдыхая запах всего того, что есть под ним... И все приглядывается, прислушивается: не упал ли на землю хотя бы один апельсин...

Пятки жжет — они на солнце, и тогда он вылезает, поднимается и идет дальше меж деревьев...

Раз ему послышался... или это только показалось?.. какой-то шорох, звук, какой-то шелест, будто что-то легко упало на землю, зашелестели листья... Будто большой оранжевый апельсин вдруг сорвался и скользнул по листьям на землю... И упал и лежит под деревом где-то рядом...

Большой апельсин, оранжевый, с твердой кожурой, тугой, если сжать, а если ногтем-ножом срезать, оттянуть кожицу-кожуру, откроется сам апельсин, апельсиновые дольки, шестнадцать долек, и в каждой сок, а чтобы сок не переливался из одной в другую — перегородки...

Утром проснулся — что такое? Какая легкая голова!..

Встал, сел — легкая!

Посмотрел в угол, туда, где стоял стул, — легкая!..

Подошел, поднял шаль — нет апельсина!.. «Эх, — закружился по комнате. — Нет там апельсина!»

Через двадцать минут, умывшись, одевшись и выпив чашку чая, он вышел из дома и сел в троллейбус.

На работу он не опоздал.

ИГРА В ПРЯТКИ В ОДНОКОМНАТНОЙ КВАРТИРЕ

Два мальчика, оставшись дома одни, стали играть в прятки. Если один из них маялся на кухне, то второй прятался в комнате, а если первый маялся в комнате, то второму приходилось прятаться на кухне.

В ванной прятаться мама запретила, потому что там замочено белье, можно утонуть, так она сказала. А в большой платяной шкаф, в котором висели мамины платья, и папины костюмы, и одно платье маминой подруги, так что, забравшись в шкаф, можно было стать мамой, папой или маминой подругой, забраться нельзя — он заперт на ключ. Выйти на лестничную площадку и спрятаться тоже невозможно, входная дверь закрыта на два ключа, а балкона или лоджии не было, так что прятаться приходилось или в комнате, или на кухне.

Так они и играли, прячась то на кухне, то в комнате, пока один из них, старший, не углядел в стене щель, по небрежности оставленную строителями. Мама закрыла эту щель большим календарем с пейзажами, сейчас там висел японский пейзаж с горой Фудзияма вдали. Мама сама говорила, что в эту щель может свободно пройти человек любой толщины, но папа возражал, что не любой и строителей надо понять, которым пришлось построить этот шестнадцатиэтажный дом за две недели. Младший брат долго искал старшего, звал его, упрашивал, умолял вернуться, говорил, что согласен маяться дважды, наконец, расплакался, но найти брата так и не смог. Вечером вернулись родители и тоже начали искать. Перерыли все вещи в шкафу, пересмотрели белье в ванне, но так и не нашли.

Наконец мама обнаружила щель, закрытую календарем. И заплакала. Я же говорила, говорила про эту щель, а ты не верил, упрекала она папу. Папа молчал. Что он мог сказать, если он был виноват. Старший брат так никогда и не вернулся.

ВЕТЕР

Весь день в городе обсуждали, кого унесет ветер: стало известно, что завтра в городе ожидается большой ветер и он будет с собой уносить.

— Его обязательно унесет, — говорили про кого-нибудь.

— Его? Да, конечно... Зато этого — никогда.

— Никогда, — соглашались остальные.

— А мы забыли еще того, помните?.. — говорил кто-нибудь.

— A-а, этого?.. Этого, конечно... Зато того — никогда.

— Никогда, — соглашались остальные.

— А ее?.. Она ведь только и ждет, чтобы ее унесло...

— Ее — да, — соглашались все остальные. — Ее — да.

К вечеру в городе знали: кого унесет, а кого нет.

Те, которые знали, что их унесет, готовились к тому, что их унесет.

Те, которые знали, что их не унесет, готовились к тому, что их не унесет.

Легли спать, но многие не спали. И из тех, кого унесет. И из тех, кого не унесет.

Наступило утро. Все встали и начали поглядывать на небо. По-разному вели себя.

Самый толстый человек в городе, круглый как шар, сидел дома и спокойно ел сметану. Он знал, что его никогда никуда не унесет.

Одна девушка, про которую все говорили, что ее унесет, каждый вечер залезала на крышу дома и вставала на цыпочки, все ждала, что ее унесет. И сегодня была на крыше, сначала вставала на цыпочки, а потом устала и села — все равно ее унесет...

Один человек, ничем особенно не заметный, но про которого все знали, что вот его обязательно унесет, занимался своими делами: унесет так унесет, не унесет так не унесет, а он знай делает свое дело...

Все коровы ушли за город на пастбище. Они знали, что сегодня только людей будет уносить...

Один мальчик сделал себе пропеллер, чтобы, если унесет, так быстрее, быстрее уноситься...

И еще два старика сидели, вспоминали:

— А помнишь, как один раз меня унесло?

— А меня как — помнишь?..

Налетел ветер.

Первым его порывом был унесен человек, про которого все так и думали, что его унесет...

И второго, такого же, про которого все думали, что его унесет, унесло, и третьего...

А ту девушку подхватило и понесло... в окно, в дом, в котором она жила, и там оставило. Даже окно прихлопнулось... Кто бы мог подумать, такая была девушка, ай-яй-яй!..

Зато мальчика с пропеллером унесло...

Сначала не уносило, он старался, а его все равно не уносило, он бросил пропеллер на землю, закричал, заплакал, и тут его подхватило и понесло... Летит, визжит...

Зато все удивились, когда самый толстый человек в городе, круглый как шар, как сидел со своей сметаной на стуле, так и вылетел в окно на улицу. Семья как закричит: «Вернись, вернись!..»

А он оборачивается, извиняется: «Не знал я, не думал». А сам улыбается — вдруг знал?..

И еще те старики.

Только что сидели рядом, только что кивали головами: правильно-правильно его унесло, или пожимали плечами: ну, как такого унесло? Вдруг один из них взлетел, рубашка вздулась.

— Куда ты?.. — закричал второй. — Куда ты? Я думал, нас обоих унесет. Как тогда, помнишь? Обоих...

Последней унесло корову. Про нее долго в городе думали: почему ее? Никто не мог догадаться.

Потом один человек вспомнил, что прошлым летом, когда все коровы спокойно ходили по пастбищу и ели траву, именно эта корова отделилась от остальных и забралась на какую-то горку. Еле стащили...

Но, может, не за это ее унесло, может, совсем за другое. Кто знает!..

ГУСЕНИЦА

Одну гусеницу спросили, кем она раньше была.

— Поездом, — сказала гусеница. — Я была поездом. Однажды навстречу мне — тоже поезд. Испугалась я, сжалась и гусеницей стала. Я думала, он тоже испугается, тоже гусеницей станет, а он так поездом мимо меня и проехал.

ДВЕ РЫБКИ

Две рыбки плескались в ведерке: одна рыбка с воображением была, другая без.

Та, которая с воображением, смотрела на зеленое, измазанное краской дно ведерка и думала: «Это дно морское, это водоросли зеленые...» А другая смотрела и думала: «Вот попалась... скоро нож...»

И правда, скоро нож появился, острый, блестящий, завертелся, закружился над ними...

— Меч! Рыба-меч! — испугалась первая рыба да как шарахнется, как выпрыгнет из ведерка — прямо на подоконник, прямо вниз с пятого этажа, прямо в бассейн, который стоял внизу! А посреди бассейна лягушка сидела, каменная, и никак квакнуть не могла. Вот хочет — и никак. И вдруг кто-то — бух! Кто-то с пятого этажа — бух! Прямо рядом — бух!

И лягушка сказала: «Ква!» Она бы хотела сказать длинно, она бы хотела сказать: «Рыба, я вас уважаю, рыба. Я уважаю рыб, которые прыгают с пятого этажа, если им надо в воду...» Но она сказала: «Ква!» И рыба вильнула хвостиком, будто все поняла... А в это время другой рыбе хвост отрубили, голову отрубили, косточки перемыли, съели да еще сказали:

— Разве одной рыбой наешься?

ПО СНЕГУ К ПРОРУБИ

Была зима. Вышел из лесу медведь и пошел по снегу к проруби. Наклонился, посмотрел в воду: «Какой я большой!»

Вдруг выстрел раздался. «Все равно большой», — сказал и упал.

Пришла вторая зима. Вышел из лесу другой медведь и пошел по снегу к проруби. Наклонился, посмотрел в воду: «Какой я большой».

Вдруг выстрел раздался. «Маленький я, не большой», — сказал медведь и упал...

На третью зиму вышел из лесу маленький медвежонок и пошел, играя: «Где здесь рыбки?» Наклонился над прорубью. Выстрел! «Значит, нет рыбок... Обманула мама...».

Наступила четвертая зима. Вышел из леса самый обыкновенный медведь и наклонился над прорубью: «Пить». Выстрел. «Эх, не закрыл берлогу... Выдует тепло...».

Пятый упал головой в воду: «Рябина. Красная рябина над моей берлогой!»

Шестой долго сидел над водой: «Почему я такой черный?» Вдруг — выстрел, прямо в глаз. «Белый я, все белое!» И упал.

Седьмой не вышел из леса.

КРАСНЫЙ ШАРФ

Какой сегодня день, белый-белый — и не разглядишь... дома белые — не разглядишь, и люди белые — не разглядишь... и птица какая-то у окна... А окно белое, и птица белая — не разглядишь...

И вдруг красный шарф... прямо на небе... стоит и курит... желтым дымом курит, сам красный. И облако от него...

Покурил-покурил и исчез... и дым исчез... и облако... и опять день белый-белый, ни пятнышка... не разглядишь...

А у меня тоже шапочка есть, голубая-голубая... Найду, найду... Пошла... Сначала ничего, нечего не было... видно — только улица... белая... ни пятнышка... не разглядишь... и вдруг варежка, зеленая... прямо ко мне протянулась... зеленая-зеленая, близко... и заколыхалась-заколыхалась перед глазами... трава зеленая, зашумела, зашевелилась и вдруг — р-раз! в карман спряталась, и будто ничего не было... и опять улица белая-белая, ни пятнышка... не разглядишь!

А вот глаза, синие-синие... прямо на меня... а потом на забор... а потом — на снег... а потом еще куда-то... и ушли...

А я смотрю... забор так и остался грязный... а снег так и остался белый, не поголубел даже...

где ж ты, шарф красный-красный,

отчего исчез, скрылся...

Ведь и у меня есть шапочка,

голубая-голубая...

ТРАМВАЙ

Говорят, трамвай утонул, говорят, трамвай упал в воду.

А никто не скажет — почему?

Очень просто: выпустили трамвайчик зимой, поставили на рельсы, сказали: «Давай!» И покатили.

А он, новенький, думает: «Какой я?..»

Едет по улицам, видит в витринах — красный он, желтый... Ну, а еще какой?

А ему никто не говорит какой...

А ведь зима, у него на окнах — белые узоры, может, еще что-нибудь?

Остановился, мол, не пойду, не хочу — а ему: р-раз, р-раз! — и сделалось больно, опять толкнули вперед:

«Давай! Давай!» Так зима прошла...

А раз шел он по мосту, весна уже наступила, вдруг видит: зеркало! Большое-большое! И все в него смотрятся. Люди стоят по краям, смотрятся, облака сверху смотрятся, мост — тоже смотрится.

«Вот, — сказал трамвайчик, — вот куда надо смотреть, чтобы увидеть себя». И подвинулся к краю, и еще, еще...

Вот и утонул, упал с моста, а никто не скажет почему.

ВЕЩИ

Как-то купили мебельный гарнитур, и грузчики повезли вещи к хозяину, домой. И пока ехали, все время ругали этого хозяина. Вещи встревожились: как жить в одной комнате с человеком, которого так ругают!

— Я его свалю ночью на пол, — сказала кровать.

— Я прищемлю ему нос дверцей, — сказал шкаф.

— Я засуну его голову между полками, — сказала этажерка.

— Я свалю его на пол, — сказало кресло.

— Мы пересчитаем ему все ребра, — сказали стулья.

Приехали в дом, разгрузились, а здесь-то совсем не хозяин — хозяйка! А у нее — внучка, прехорошенькая! Повеселели вещи, и когда грузчики уехали, повели себя так: кровать стала укачивать внучку. Стулья — играть в домики. Шкаф стал пещерой с сокровищами. Этажерка украсилась лампой с абажуром. А в кресле у кроватки села бабушка и стала рассказывать внучке сказку, приговаривая, ах, какое удобное, уютное кресло! Так что и вещи знают, как себя вести с разными людьми!

И если на вас упал шкаф, задумайтесь: не сами ли вы виноваты?

РАССКАЗ СОВЕТСКОГО ПОЛЯРНИКА

Когда Австралия поплыла вдруг к Южной Америке, а Европа решила отделиться от Азии, но это ей не удалось, Уральский хребет оказался крепким, удержал, а Африка вдруг стала раскачиваться в ритме тамтама то в сторону Тихого океана, то Атлантического и возникли эти самые цунами по всей длине экватора, одна Антарктида прочно удерживала во льдах Южный полюс, а наши советские полярники голыми руками крепко держались за Северный полюс... Удержали! Пока Земля стоит на месте... Что будет дальше — не знаю, мы-то теперь на пенсии!..

ПУТЕШЕСТВЕННИК

Как-то путешественник приехал в одну страну, а здесь извержение вулкана началось. Что ж, прикурю от вулкана, сказал путешественник, отважно приблизился к самому огню, прикурил свою трубку и отправился дальше, об этом писали во всех газетах. Приехал он в другую страну, а здесь наводнение. Что ж, давненько я не плавал, сказал путешественник и за один день переплыл всю страну, она была очень маленькая. Об этом тоже писали во всех газетах. Приехал он в третью страну, а здесь стреляют, война. Что ж, давненько я не нюхал пороху, сказал путешественник, поднял стреляную гильзу с земли и понюхал. Но стрелять ни в кого не стал, он не знал, где тут враги, а где не враги, ведь он был иностранец, путешественник. Наконец добрался он до страны, где не было ни войн, ни наводнений, ни извержений вулканов, очень ему здесь понравилось. Увидел он какой-то дом и женщину в саду, они ему особенно понравились. Как бы я хотел остаться здесь навсегда, воскликнул он. Конечно, ведь это твой дом, сказала женщина, а я твоя жена, ты что, забыл нас?

ТОЧКА

Одна точка никак не могла найти себе места. Куда ни попадет — все не туда. Попала к одному человеку на лицо, сказали: «Неприятный какой человек, у него лицо все в точках!» Попала на чашку фарфоровую, сказали: «Бракованная чашка, не годится для подарка!»

Как-то красавица из Индии ее к себе взяла, в краску красную обмакнула, на лоб себе посадила.

«Красавица знатного рода», — сказали.

Но на ночь красавица смыла точку с лица, пришлось отправиться дальше. Долго так точка по свету блуждала, наконец попала в дом к человеку, который писал, остановиться не мог. Жена его просила остановиться, дети, издатели, читатели, а он все пишет и пишет. Тут точка опустилась к нему на страницу, человек сказал: «Все! Ставлю точку!» И поставил. Так точка наконец нашла свое место.

ШКАФ

Он подошел к шкафу, хотел открыть его, но остановился: «Нельзя. Вода там. Доверху. Ка-ак хлынет!»

Он пошел к другому шкафу, открыл его, вынул чашки, чайник, сахар, хлеб и уселся пить чай.

Вошел друг, тоже сел пить чай.

— Слушай, — говорит он другу, — достань мне из шкафа...

— Сейчас, — говорит друг, — сейчас... — Встал, подошел к шкафу, но остановился: — Нельзя. Вода там. Ка-ак хлынет!

Вошла девушка, она все смеялась — такая веселая пришла, и они смеялись.

— Слушай, достань из шкафа... — попросили ее.

— Сейчас, — говорит девушка, — сейчас... — Встала, подошла к шкафу, за ручку уже взялась, но остановилась. — Нельзя. Вода там! — и заплакала.

Наступил вечер. Все разошлись по домам.

Ночью во сне он видит, что находится в воде. Прекрасная такая вода. Лежит где-то на глубине, вытянув пальцы, руки, плечи, весь вытянувшись, а навстречу ему выплывают рыбы. Подплывают, вплывают в вытянутые плечи, руки, пальцы, выскальзывают из пяток и плывут дальше.

И он плывет туда, откуда они приплыли, все вытягиваясь, удлиняясь, если обернуться, то не увидеть конца-края своего тела... И только видно, как плывут сквозь него рыбы.

Утром проснулся, увидел шкаф. «Нельзя открывать, — думает. — А то выскользнут!»

Пошел на работу, рассказал про сон, про рыб.

— Представляете, если бы я открыл шкаф!..

Ему говорят:

— Да, хорошо, что ты не открыл!

Но через месяц приходят к нему как-то вечером друг и девушка, а он опять грустный.

— А нет там никаких рыбок! Одна вода. Доверху!

— А ты открой, — говорит девушка, — открой и увидишь!

— Нет, нельзя. А то как хлынет!

Мало-помалу стал он забывать про шкаф. Проходил мимо, будто ему ничего в нем не надо. У него и другой шкаф есть, хватает. Только иногда вспомнит ночью и на цыпочках подкрадывается, подкрадывается. Прислонит ухо к дверце: слышно — не слышно? А вода затихает. Сразу же! Как будто чувствует! Не слышно ее...

А потом он и это перестал делать. Спал ночью и видел всякие сны. Или не видел...

Наступил день, когда он должен был уехать из этого города. Насовсем. Пришли к нему вечером друг и девушка.

— Может, откроем? — говорит друг.

— Давайте! — говорит девушка.

— Нет. Нельзя. Вода там. Доверху. Ка-ак хлынет!

КАК ПРЕКРАСНО СВЕТИТ СЕГОДНЯ ЛУНА

Вечером медведь вышел из своей берлоги, постоял, послушал, что говорят кругом.

Все говорили про луну.

— Как прекрасно светит сегодня луна, — говорили вокруг.

— Ладно, я могу и закрыть, — сказал медведь и поднял вверх лапу. Луны не стало видно. Он постоял с поднятой лапой, послушал, что говорят теперь, и ему показалось, что никто не заметил, что луны нет, что она закрыта.

Все вели себя так, будто они видят луну, а он, медведь, не видит.

— Ладно, — сказал он и пошел по лесу. Проходил мимо заячьей норы, заглянул: зайчиха и шестеро зайчат уже лежат, моргают сонно, пошевеливают длинными ушками, она им что-то рассказывает... Нагнулся он.

— Видите, детки, — шепелявила зайчиха сонным голосом, — как прекрасно светит сегодня луна.

— Да, — ответил кто-то.

— А сейчас вы увидите, детки... — сказал медведь, подкрался, встал и закрыл собой все, что можно было закрыть, встав у входа в нору.

— Видите, детки, — так же сонно прошептала зайчиха, — а это медведь встал у нашей двери и заслонил нам луну, но, когда он отойдет, нам опять будет видно, как прекрасно светит сегодня луна.

Медведь отошел: «Ладно, мы еще увидим...» И пошел дальше. Дальше он увидел лужу. В мутной воде плескалась луна, а вокруг нее хороводом сидели лягушки и квакали.

— Как прекрасно светит сегодня луна, — начинал чей-то один голос.

— Прекрасно светит! Прекрасно! — повторяли остальные.

— Она всегда прекрасна, наша луна, но сегодня еще прекраснее.

— Прекраснее, ах, прекраснее...

— Ну да, — сказал медведь, — когда у вас есть лужа, а когда ее нет? — И, наклонившись, стал пить.

Выпил, поднялся, посмотрел вниз — лягушки молчали. Их было много, они все вылезли, когда он выпил их лужу...

— Где песни? — спросил медведь будто у воздуха. Повернулся и пошел прочь.

Но не успел он отойти и на десять шагов...

— Как прекрасно светит сегодня луна, — произнес ему в спину чей-то тихий голос.

— Прекрасно светит, прекрасно, — тихо ответил второй.

— Как прекрасно светит сегодня луна, — громко и с переливами произнес первый голос.

— Прекрасно светит, прекрасно! — громко и с переливами ответил второй.

Медведь плюнул. Он плюнул и выплюнул всю их лужу вместе с их луной. Отплевываясь, пошел дальше.

— Кого слушал? — плевался он. — Зайчиков слушал, лягушек... Где свои, где волки?

И остановился, соображая, где волк. Волк и его волчата. Семь крепких волчат с острыми клыками.

...Когда он подкрался к волчьей норе, там разговаривали. Говорила старая волчица.

— И когда вы увидите близко своего врага, — говорила волчица медленным хриплым голосом, — вы приседаете вот так, видите... И не в хвост, не в ноги, не в спину, нет! Не кусать, как какие-нибудь собаки, нет! — голос ее зазвенел. — В шею! В кровь! Насмерть!

Голос ее сорвался.

— Вот это разговор, — лизнул свою лапу медведь и лег поудобнее, — это разговор!

— Мам, — спросил густой, еще не окрепший голос, — мам, а что делать, если их больше? Если их вдвое больше?

— Я их разорву всех! — пискнул третий голос.

— Мам, смотри, какая сегодня луна, — сказал еще один голос.

Стало тихо. А потом медленный низкий голос волчицы сказал:

— Да, сынок, сегодня прекрасная луна!..

ВЗГЛЯД

Он был маленький, как карлик, сморщенный, как зимняя муха, высохший, как египетская мумия, но живой. По утрам соседка ставила перед ним тарелку с манной кашей, стакан сладкого чая.

Вечером кормила овсяным супом. Соседке за это платили родственники старика, живущие в другом городе.

Весь день старик сидел у окна, поджидая редких прохожих, окно его комнаты выходило в темный и узкий переулок.

— Девушка! — шептал, улыбаясь, старик и провожал взглядом румяную почтальоншу с тяжелой сумкой через плечо.

— Мальчик! — шептал он, глядя на мальчика, едущего зигзагами по переулку на велосипеде.

— Военный! — восхищенно следовал он взглядом за стройным офицером с гвоздиками в руках, входящим в подъезд дома напротив.

— Ну, что поделывали сегодня? — спрашивала вечером соседка, ставя перед ним тарелку с протертым супом.

— Провожал, — с усилием выговаривал старик.

— Кого?

— Людей.

— Как же вы их провожали?

— Взглядом, больше никак не могу...

Когда старик умер, в комнате поселился другой человек. Через неделю в переулке мальчик упал с велосипеда, сломал ногу, на почтальоншу напали хулиганы, думали, у нее в сумке деньги, военный подъехал к дому в такси, которое развернулось так лихо, что врезалось в стену дома напротив.

А через две недели по этому переулку уже никто не отваживался пройти — так безжалостен был взгляд человека, поселившегося в комнате старика.

ПРЫГАЮЩАЯ ЖЕНА

Не прыгай, говорил мой муж, не прыгай утром, только солнцу можно высоко прыгать в небе — оно не упадет, а ты упадешь и расшибешь себе спину...

Не прыгай, говорил мой муж, не прыгай, когда гости пришли к нам в дом, — поджав ноги, сиди и жди, когда гости уйдут, не прыгай...

Не прыгай, говорил мой муж, когда держишь на руках ребенка, а то уронишь его и расшибешься сама, не прыгай...

Когда идет дождь, зачем ты прыгаешь, говорил мой муж, дождь и так дойдет до тебя, до самой земли дойдет...

Не прыгай, говорил мой муж, только не прыгай...

Я прыгала, я осталась жива, где он?..

ВЕТКА

В небе стала появляться ветка. Она появлялась вдруг, наклонялась вниз, качалась около какого-нибудь человека, и тот бросал все, что было у него в руках, прыгал на ветку, щелкал, присвистывал и уносился вверх.

Так в театре все сидели, смотрели на балерину, она покачивала ногой, половина зала верила, что она птица, оркестр играл что-то тихое...

Вдруг сверху на сцену упала ветка. Она упала во всю длину сцены около балерины, оркестр притих, а балерина подпрыгнула, вспорхнула, прыгнула на ветку, и унеслась.

Потом в школе один мальчик стоял у доски и молчал. Учитель ждал, а мальчик молчал. Вдруг окно распахнулось, и большая зеленая ветка просунулась в окно. Мальчик прыгнул и достал до ветки, засвистел, защелкал. Класс ответил ему тридцатью птичьими голосами. Сам учитель прищелкнул пальцами. Ветка качнулась и унеслась. Учитель закрыл окно и хотел что-то сказать, но вдруг свистнул. Он захотел еще что-то сказать, но опять свистнул. Он хотел сказать: «Не обращайте внимания», но опять свистнул. На свист прибежал директор.

Он подбежал к учителю и помог ему обрести дар речи. Но потом засвистел сам.

Потом стало известно, что слепая девушка лежала на кровати и молчала.

Вдруг говорит:

— Вот она, вот эта ветка, я хочу на ней подняться! — и замолчала, заснула... насовсем.

Когда в городе стало совсем тепло, на ветке появились белые цветы. Одни говорили, это цветы яблони, другие — что черемухи, третьи — что цветы похожи на жасмин. Как-то ветка обсыпала лепестками целый двор детей. Лепестки оказались маленькими, душистыми, похожими на лепестки жимолости. Один поэт сказал, что он ночью видел на небе ветку, луна сидела на ней, как большая желтая пчела. Но ему сказали, чтобы он не выдумывал, просто он стихи сочиняет.

Все уже думали, что весна, что скоро лето наступит, и вдруг похолодало, пошел снег.

Бураны начались, совсем зима вернулась.

И ветки не стало видно. Каждый день ее ждут-ждут в городе, а ее нет. Одна девочка нашла в пенале веточку, говорит, не знаю, откуда взялась, я открыла пенал, а там ветка, но ей не поверили, не могла та ветка в пенал спрятаться.

И снег уже сошел, и лето наступило, жарко стало, а ветки все нет.

Вдруг письмо кто-то получил, с севера, от одного знакомого. Тот писал, что видел ветку. Что продвигались они по тундре, на оленях, вдруг северное сияние на небе началось. Остановились, стали смотреть. Олени тоже остановились, закинули головы, стали смотреть. Вдруг на небе появилась зеленая ветка и стала падать вниз, прямо на них. Упала, пронеслась, прошелестела мимо — мимо оленей, мимо людей, над всей тундрой и — унеслась, исчезла вдали... Потом у одного оленя в зубах зеленый листик нашли...

БЕЗ ЛЕСТНИЦЫ

В одном доме с утра рухнули все лестницы.

Жильцам пришлось выбираться через окна.

На первом этаже жил человек, у которого были длинные ноги. Он перекинул через окно одну ногу, вторую и только чуть-чуть не достал. Если бы он жил на седьмом этаже, он бы все равно только чуть-чуть не достал.

Он встал на обе ноги и пошел своей дорогой.

На втором этаже жил человек, который всегда боялся прыгнуть. Он никогда в жизни не прыгал, но лестницы теперь не было, и он прыгнул. Прыгнул и не разбился. Не разбился и засмеялся. Пошел своей дорогой.

На третьем этаже жила женщина с четырьмя детьми. Она связала четыре простыни в одну и четыре раза спустилась вниз, каждый раз держа в руке по ребенку.

А на четвертом этаже было два окна, в одном из них всегда показывалась девушка, а в другом — юноша. Они никогда не говорили друг с другом.

Но тут она встала на подоконник, и он встал на подоконник, она прыгнула, и он прыгнул. Она упала на землю, и он тоже упал. Она не разбилась и засмеялась, и он не разбился и засмеялся. Встали и пошли вместе.

А из окна пятого этажа никто не прыгнул, потому что тому, кто жил в том окне, никуда не надо было.

Только в полдень из окна высунулась рука и пошевелила пальцами на свету.

Сразу же откуда-то из света-воздуха вылетела голубая стрекоза и уселась на руку.

Рука скрылась в окне.

Вечером все вернулись.

Первый закинул свои длинные ноги на подоконник и очутился в своей комнате. Он бы мог закинуть их и на седьмой этаж.

Второй подошел к дому и, боясь, все же прыгнул. Прыгнул и допрыгнул. Допрыгнул и засмеялся. Улегся на подоконнике и заснул.

Женщина вернулась с четырьмя детьми и выстроила их всех в ряд, на каждого дунула тихонько. Они, как одуванчики, взлетели вверх и опустились в окно. Потом они подтянули вверх и свою маму.

Последними к дому вернулись юноша и девушка. Еще издали было слышно, как они смеются. Они подошли к дому и перестали смеяться. Повернулись лицом друг к другу и подождали. И вот их приподняло и понесло вверх. Держась за руки, они влетели в одно окно.

И только в окна пятого этажа никто не влетел. Там все время было очень тихо. Только в полночь из окна высунулась рука и пошевелила пальцами. Тотчас откуда-то из темноты вылетела бабочка, ночная, оранжевая, и опустилась на руку. Рука с бабочкой скрылась в окне. Окно закрылось.

ЗАЯЦ-ПУТЕШЕСТВЕННИК

Будучи зайцем, я однажды решил попутешествовать, и вот я купил билет в купе первого класса и отправился в путь. Едва поезд тронулся с места, в купе вошли два пассажира в котелках, с саквояжами в руках, заняли два нижних места. Это были два бульдога.

Я едва успел накрыться простыней, поезд мчался вперед со скоростью зайца, за которым гонится волк.

Скоро соседи по купе открыли свои саквояжи, вынули оттуда какие-то кости и принялись дружно грызть их, иногда лая от удовольствия.

Я лежал под простыней и дрожал мелкой дрожью.

Вот один из соседей взял со стола косточку и дружелюбно постучал по моей верхней полке, предлагая мне закусить вместе с ним.

Я натянул на свою заячью лапку перчатку и высунул ее из-под простыни, отрицательно помахал: нет-нет, я не голоден, благодарю вас!

Сосед покачал головой и вернулся к еде. Оба достали из саквояжей по курице и снова принялись грызть.

Теперь второй постучал ко мне, предлагая куриную ножку. И опять я перчаткой заверил его, что не голоден, приятного вам аппетита.

Однако мне тоже захотелось есть. И, корчась под простыней, я нашел свой багаж, вынул морковку и стал лакомиться ею. До чего же я люблю сладкую свежую морковку!

Вдруг поезд дернуло, морковка вылетела из моей лапки, упала вниз, на столик.

Соседи мои замерли, уставились на упавшую морковку, друг на друга и — я едва успел выскочить в открытое окно, предупредив их прыжок.

И вот я скатился под откос и смотрел вслед уходящему поезду. Нет, не удавалось мне мое путешествие!

Когда спустя некоторое время я оглядел себя, я увидел, что у меня все в порядке, руки-ноги целы, кошелек в кармане... Багажа, правда, нет, но ведь можно путешествовать и без багажа!

Как раз там, где я скатился под откос, рос пыльный и низкий кустарник, и, укрывшись за ним, я мог наблюдать за всеми проходящими мимо поездами.

Наверное, неподалеку отсюда был полустанок, потому что, проезжая мимо, поезда замедляли ход, и мне было отчетливо видно пассажиров, выглядывающих из окон вагонов.

Вот проехал поезд, битком набитый медведями, поезд с жирафами. А вот из всех окон поезда выглядывают симпатичные заячьи мордочки, такие грациозные, милые! Некоторые шевелят ушами, некоторые жмурятся от теплого солнышка... Воистину можно дождаться своих соплеменников, тех, кого не надо бояться! И я весело подпрыгнул, выскочил из кустов и успел вскочить на ступеньку последнего вагона.

Поезд летел дальше. Меня только поразили ярко вспыхнувшие зрачки одного дремавшего у окна пассажира, когда он увидел меня.

Я вошел в тамбур. Дверь проводника была открыта, и я увидел, как он, стоя у столика, вытирает ножи и вилки полотенцем. Стоял он, почти отвернувшись от двери, и вдруг — что я увидел? Проводник поднял лапку, поднес к лицу и, сдвинув в сторону заячью маску, вытер пот с лица. Лицо у него было волчье. Он поправил маску и снова надвинул ее на свое волчье лицо.

Я заглянул в следующее купе. Там дремали четыре пассажира. У одного из них съехала с лица маска, лицо под ней было волчье.

Я заглянул в следующее купе. Там тоже дремали как бы зайцы. Но кто мне мог поручиться, чго они действительно зайцы?

Я вернулся к проводнику. Он стоял в той же позе, перетирая ножи и вилки. Я тихонько протянул лапку, вытащил у него из-под носа два ножа, всунул их к себе в рот как клыки. Я взглянул на себя в зеркало в коридоре: о, я выглядел так устрашающе! Пусть кто-нибудь скажет теперь, что я заяц! Я двинулся по ковровой дорожке коридора, поводя блестящими «клыками», солнечные блики заиграли от них по всему вагону.

Вот из одного купе выглянул пассажир и внимательно посмотрел на меня. Он выглядел зайцем.

Потом из второго купе выглянула парочка и тоже с интересом уставилась на меня.

Любопытствующих пассажиров становилось все больше, глаза у них светились странным блеском, все усиливающимся. Задрожав, я вдруг выронил один свой «клык».

Появился проводник и поднял его, пристально взглянув на меня. У меня сам собой выпал второй «клык».

И тут я увидел жадно вспыхнувшие глаза всех смотревших на меня пассажиров.

И услышал страшный — совсем не заячий! — их вой.

Вот они бросились ко мне! Но — благодаренье богу! — верный своим заячьим привычкам, я мгновенно сжался в комок и выпрыгнул в окно, прежде чем они коснулись меня...

И вот я опять сидел под откосом и смотрел вслед уходящему поезду. Вокруг меня расстилалось прекрасное поле с правильными рядами капусты и моркови. Мирное заячье семейство прошло мимо, торжественно неся в лапках нынешний урожай, три кочана капусты и пучок моркови. Может, и мне последовать их примеру? Может, не надо путешествовать, чтобы не испытывать того, что испытал я? Довольствоваться видом из окна? Но ведь хочется, хочется путешествовать!