Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе

ЛЕСТНИЦА

Автобус ехал по пересеченной местности. Вдоль дороги сутулились обиженные зеленью домики. Мы въехали в заплеванный городок, стали плутать в его улочках, громоздко разворачивались. Разворот вправо, влево, еще раз влево, и вот в перспективе — широкая полуразрушенная лестница, круто вверх до самой вершины холма.

Предстоящий подъем — прямо по стертым ступеням — был так труден и опасен, что шофер остановил автобус, чтобы осмотреться и набраться духа. Вышел перекурить и я. Еще раз глянул на подъем: прямая, серая, с рассыпавшимися в щебень гранями лестница поднималась до самого горизонта. Уцелевшие участки ступеней — высоко, почти на самом верху, — представляли собой непреодолимое для автобуса препятствие.

Я решил одолеть подъем пешком и подсесть в автобус уже на холме. Быстрым шагом я направился к лестнице. Вплотную холм оказался таким высоким, что я понял, что переоценил свои силы. Он был высотой с пятидесятиэтажное здание, не меньше. Слева от дороги обнаружилась мрачная задохнувшаяся лестничная клетка с низкими потолками, темными пролетами, железными перилами. Одолев несколько пролетов, я увидел из мутного окна тяжелую стену и небольшие клетки лифтов вдоль нее. Сбежав вниз, я поспешил к лифтам.

Я вошел в клеть и закрыл за собой дверцу. Лифт был не в шахте, а наружный, одной стороной прислоненный к каменной стене. Я сел на круглое железное сиденье и поискал поручень. Вместо него я нашел несколько колечек, в которые можно было засунуть пальцы и, согнув их, держаться. Я сидел, ссутулившись, на железном сиденье, с пальцами в железных колечках, и ждал.

Хриплый безразличный радиоголос спросил, готов ли я к подъему, и я ответил утвердительно, но клеть и не думала двигаться. Вместо этого усталый голос начал задавать мне вопросы о моем возрасте, занятиях, планах на будущее. Я покорно отвечал. Паузы между вопросами были долгие и тяжелые. Потом голос смолк совсем, и я остался с моим ожиданием в подавленном, нервичном состоянии. Я думал о том, что автобус мог давно уйти и теперь я его не найду. Я сокрушался, что не пошел пешком по лестнице — это было бы быстрее.

И вдруг, холодея от ужаса, я стал догадываться, что лифт мой никогда не стронется с места и я останусь навсегда в клетке, в которую сам вошел добровольно. Я хотел встать, но сиденье и колечки держали меня неподвижными магнитами. Я попробовал крикнуть, но голос мой забился об углы клетки и замолк, утонув между прутьев. Вывернув голову, я с надеждой вгляделся в соседние клетки, но все они были пусты. «Что это — жизнь, сон, наваждение?» — думал я, ни на что уже не надеясь и не удивляясь. Кто бы ни был изобретатель этой убогой игры — чем мог он удивить меня, усталого от долгой автобусной тряски? Брезгливо скинув мороку, я закрыл глаза и вздохнул.

ЛУННЫЙ КАМЕНЬ

Желание взглянуть на луну родилось внезапно.

Мы вышли из дому и переулком заторопились к парку. Стояли сумерки. В парке редкие деревья подняли вверх безлистые ветви.

Мы глянули в небо — в облаках обозначился просвет и блеснул клинок, но не изогнутый, а прямой и острый — больше и светлей обычного. Просвет разгорался, и два больших серпа слева и справа окружили яркую вертикальную стрелку. И вдруг — все это длилось очень коротко — сошли разом облака, и низко над головами мы увидели: закрывая почти все небо, огромной степью над нами в бледном ярком свете своем — да, не было никаких сомнений — это была она.

Вопреки всему — привычке, опыту, телескопам — она вращалась, степь двигалась, и перед испуганными нами плыли сухие пустыни, пригорки, даже камни — так она была близко. Мы с изумлением проводили взглядом одинокий огонек на ней — будто свет в окошке.

Глаз не успевал за уплывающей картиной, выхватывая отдельные ее части, и хотя она была освещена одинаково ярко и была одной угрюмой сплошной сушей — зрелище не казалось однообразным, а мощным и гулким в своей осязаемой убедительности.

Пугала мысль: как и когда это случилось и что означает? Не было никаких сомнений — она падала, она почти упала, и это жалкое почти равнялось теперь нескольким часам, или часу, или получасу.

Минута — и мы уже не смотрели на небо. Мысль повернула к детям. Можно было попытаться забрать их и вместе спрятаться за городом. Можно было попробовать... Можно бы... Господи, но разве куда спрячешься!

В метро перевернутые люди разговаривали сами с собой, ежеминутно вскакивали с места: раскрытые рты, одичалые улыбки. На улицах люди, ставшие вдруг туловищами короче, с длинными, развевающимися на бегу ногами, циркульными движениями перебегали дорогу, еще и пригнувшись. Дома съежились и притихли, нахлобучили крыши, прятались за заборы. И только деревья тянули вверх беспомощные ветви.

Дул монотонный ветер в одну и ту же сторону, упрямо и неподвижно. Мы поселились с детьми за городом в маленьком доме с одним окном и почти не выходили. Мы варили картошку и ели грибы из подпола. Дети рисовали одно и то же — море с зелеными кривыми волнами и лодку с растопыренным парусом, а я клеил картонные коробки, куда они прятали рисунки.

Вечером, когда дети засыпали, мы выходили на порог. Она заметно росла, и мы могли разглядеть на ней новые подробности — ноздреватые впадины, трещины, горы террасами. И каждый раз одинокий огонек проплывал за край — тихий, как свет в окошке.

Страшно было смотреть, как она всходила, окаймленная бледным мигающим ореолом, — росла, все более над нами нависая. Грозя обвалиться, она сначала закрывала полнеба, потом — все небо. Чернота наступала, отрывая огромные поля. Стоя возле двери, мы боялись дохнуть. Мы ждали, когда проплывет одинокий фонарик. Проводив его, возвращались в дом. В печке горели дрова, и мы молча сидели у раскаленной дверцы. Печь гасла, и мы ложились.

Дети заклеили рисунками стекло, и теперь в доме стоял полумрак от бумажной слюды на окошке. Вечером в бликах из печки море в окне казалось живым, лодка подрагивала. Выйдя на порог, мы увидели, что луна еще больше приблизилась, но фонарик наш потускнел, стал еле виден. Мы легли. Дуло из заклеенного окна. Не спалось. Мы завесили одеялом кривые волны.

На следующую ночь мы рано уложили детей и стали ждать. Ее еще не было. Наконец она показалась — черная гора нависла над нашим домиком, катила прямо на нас. Слышно было, как на ней двигались камни. Мы ждали фонарика, но он не появлялся.

Мы услышали грохот и вбежали в дом. Зеленые кривые волны бились в раму, дети сидели в лодке с растопыренным парусом. Скоро мы были далеко.

ПУЗЫРИ ЗЕМЛИ

Я расскажу вам, как умер мой отец. Мы жили тогда в маленьком городке с дурашливыми людьми. Они ходили обычно по трое-четверо, отыскивая новичков или зазевавшихся детей. Найдя, они начинали петь и плясать под свое пение, при этом выбрасывали вперед руки. Рассеянные и нерасторопные люди не успевали опомниться, как оказывались жертвами — из них вытягивались самые тонкие и важные силы, им же оставлялась их мясная мусорная жизнь до глухой смерти.

В то время я был почти еще ребенком, и отец отдавал меня помощником в лавку. Было утро, лавка не открывалась, хотя в ней уже возились трое лавочников. Я же сидел на приступке и разглядывал прохожих. Неожиданно четверо разодетых в карнавальные костюмы остановились передо мной и стали весело, азартно плясать. Я быстро опомнился и убежал в лавку. Музыка и движения были так легки во мне, что я сам начал танцевать перед лавочниками. Те, перепугавшись (все в нашем городе знали, что означает этот танец), сразу отослали меня домой.

По дороге я встретил отца и стал ему все рассказывать. Он тоже встревожился и попросил меня повторить движения, чтобы проверить, нет ли здесь простой ошибки. И я тут же на улице стал показывать, как эти четверо плясали передо мной. Вдруг мы увидели, что к нам спешит невысокий плотный человек, лысый, с очень жестким лицом. Человек этот завел нас во двор и остановился перед раскрытыми дверцами погреба. Быстрым движением столкнув туда отца, он прыгнул следом сам. Они были на лестнице: отец вверх ногами, как бы стоя на голове, а рядом, наступая ему на волосы, толстяк, мутно отблескивая неровными гранями черепа. Я попробовал пригрозить ему полицией. «При чем тут полиция?» — сказал тот устало и закрыл за собой дверцу.

Теперь уже не было погреба, а был круг. Трава внутри круга росла немного реже. Отойдя, можно было совсем потерять это место. Однако я не уходил, а внимательно разглядывал траву и кустики. Листья растений внутри круга были с прожилками, нервными и выпуклыми, как вены. И земля была вроде теплей, чем вокруг.

Я пробыл в этом дворе целый день и вечер. Я даже принес камень, чтобы наблюдать это место сидя. Скоро я заснул на камне и проснулся от звуков: земля пузырилась. Круг, перед которым я сидел, раздулся, и вдруг один край приподнялся, и оттуда вышел отец, оглядываясь, будто продолжая с кем-то разговаривать. Почти не замечая меня, он сел на камень, с которого я соскочил от страха, и стал кричать какие-то вопросы в яму. Я пробовал увести его, но он только отмахивался. Между тем земля шевелилась уже под ногами, и из щели, откуда вылез отец, полилась обжигающая прозрачная влага.

Я отходил по мере того, как она наступала. Отец же на камне, казалось, ничего не замечал, подолгу ожидая ответов, снова и снова заглядывая в глубину. Может быть, он что-то слышал оттуда, кроме шипения, уханья, плеска, но я был далеко. Уже на улице я услышал его голос, зовущий меня по имени. Я крикнул: «Неужели ты думаешь, что я приду спасти тебя?»

Так погиб мой отец.