Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе

ОНИ

Я продала автомобиль и купила раскладушку. Хорошо, что она без колес. Ее не надо чинить. Просто стоит сама по себе. А утром надо убирать, если пользуешься. Она стояла просто так. Зачем я ее купила? Да просто так.

Не совсем просто. Я, конечно, любила машину, то есть любила ее водить, то есть сидеть за рулем. После автошколы, которую я проходила в течение года, я поняла, что водить машину не умею. Бесполезно. Я позвонила папе и сказала ему, чтобы он меня научил. Я позвонила, он приехал. Но сказал вот что: возьмем Леру и поедем.

Мы поехали. На заднем сиденье сидела моя двухлетняя дочка, рядом папа, я вела его машину. Ужас. После этого дня мне уже было не страшно. Это он за это отвечал. Хороший.

И я полюбила водить машину, но я о ней не заботилась, просто сидела за рулем. Заведется — поеду. Не заведется — поеду — не на своей.

После инфаркта Саша мне говорит: отвези меня в банк, я хочу с тобой. Я говорю: хорошо, но ты понимаешь, у меня сломан термостат. А что это, спрашивает он. Это, понимаешь, такая штука, которая охлаждает, а если она не работает, то у нее внутри все кипит. Ну и что, — говорит Саша. Ничего. Просто туда надо наливать жидкость, воду. А в Москве пробки, когда стоишь, особенно кипит. Так давай возьмем воду и будем наливать. Две, три бутылки. При малых оборотах.

Так все и сделали. На Садовом кольце машина, конечно, встала, и они стали гудеть. Ну что вы гудите, все равно я не поеду, у меня кипит. Вот остынет, и поеду.

Эта машина ехала, когда ей было надо. Сама по себе. Как кошка. Но умная. Под мостом ни разу не сломалась. И тут я ее продаю. Другу одного художника из Новгорода. Я хотела на это дело потратить час. Оказалось — день.

У меня был паспорт. Но он был разорван пополам. А потом склеен скотчем. И гаишники не хотели регистрировать автомобиль. У меня было мало времени. Я очень рассердилась, что они тупые и не понимают. А они, наверное, просто устали. И тут в этом ГАИ я увидела нормального мужчину, даже красивого, то есть у него было просто хорошее лицо, он смотрел мне в глаза. Я его спросила: вы начальник ГАИ? Он сказал: да. Вот, говорю, вы мне и нужны. И он меня привел. Это был большой кабинет, а не затраханное окошко, как внизу, которое открывает и закрывает лейтенант.

— Понимаете, — говорю я, — у меня был очень ревнивый муж, он меня любил, и я его, он паспорт мой порвал, чтобы я не уехала, я его склеила. Вот видите. Но этот паспорт, я им редко пользуюсь, русским паспортом, я много путешествую, вот мой иностранный паспорт. Он говорит: я понял, но чем я вам могу помочь?

Объясняю, что там внизу капитан, он мне не верит, хотя компьютер говорит о'кей, а капитан не говорит о'кей. Хотя посмотрите: все цело, московская прописка не разорвана. И этот нормальный человек говорит: пойдемте со мной, он вам скажет о'кей.

Неужели у нас только начальники хорошие, то есть только нормальные мужики бывают нормальными, когда они начальники, а все остальные ненормальные, что ли? Они хорошие, потому что их никто не трахает через окошко, им можно смотреть в глаза.

— Говорят, ты известный писатель, — говорит дочка, — а Ельцин хоть одну твою книжку читал?

А потом этот «плохой» в окошке получил мой номер от автомобиля, а перед этим я его разрезала на такой жуткой машине, как на гильотине. И все так делают. А потом эти ненужные номера выбрасывают в мусор. И все так делают. И тогда я говорю плохому: можно я возьму этот номер с собой? И вдруг этот плохой стал хорошим. Он сказал: возьмите. Потому что там были цифры. Числа. 92-95. Я купила новую машину в Париже, самую дешевую, в 92 году, и до 95-м она не ломалась, пока мой муж не разорвал паспорт. Что-то в этих числах есть, правда?

СУЩЕСТВА

Ведь это совсем разные существа.

Женщина. Конечно, она не человек, просто такое существо.

Мужчина — существо.

Дети — совсем другие существа.

И все живут в одном царстве.

И женщины, и дети, и мужчины встречаются, обнимаются, целуются.

Они же рождаются, то есть выходят на свет, прямо из живого тела, прямо из мамы! Сначала мама — их домик, а потом они уже сразу — артисты. И дочка спросила, что такое матриархат. Я ей рассказала про слонов. Что через двенадцать лет папа-слон уходит. А мама остается главной среди слонов, оберегает всю семью, с ней дети, родственники.

Или евреи, например, у них безразлично, кто папа, главное, чтоб мама была, они считают, что они по крови — как мама. И дочка поняла, что матриархат — это как у евреев и у слонов. Они очень древние. И евреи и слоны. Не вымерли.

А пингвины делают это на льду в темноте и откладывают одно яйцо. И папа ничего не ест, он наоборот, у него в ногах лежит яйцо, он его греет своим теплом, а потом они, эти папы, жмутся тысячами друг к другу, чтобы было потеплее и чтобы потом из яйца вылупился ребенок — это патриархат. Там папа заботится о жизни.

Конечно, все становится быстрее и быстрее — то ли мы совершенствуемся, то ли летим! Кто мы? Люди, пингвины, слоны летим! И в Нью-Йорке я объясняю Регине, рассказываю про свою коллекцию time to destination. Говорю, вот это самолет, из него падают люди, так бы они разбились, но под самолетом — ковер-самолет — вот он, и они падают и не разбиваются. «Да ты что!» — «Ну да». Самолет. (Это я так рассказываю.) Под ним ковер-самолет. Ведь технически в Америке все возможно. Но ты в это поверила, как ребенок, поэтому все это есть и будет на самом деле, Регина.

Но вот все-таки они, эти пингвины, которые делают это на льду в темноте и ничего не едят совсем, — они мучаются или им хорошо? или они мучаются... или им хорошо... или они мучаются... или им хорошо

или они мучаются

или им

ЧАСЫ

Я их теряла. Дешевые, дорогие — в общем, они терялись, часы. Дочка мне дала пластмассовые часы, водонепроницаемые. Я ее спрашиваю: «Мяучка, они ходят?» — «Да вот, мамочка, они идут». Они ходили как-то странно. Они могли идти, потом встать. Стоять на месте. Потом опять пойти. Даже целую неделю ходить точно, а потом вдруг опять встать. Очень интересно. Но я путешествовала и не могла на них рассчитывать. Главное, вот еще почему я не носила часы — потому что всегда со мной был он. Он их всегда и носил, эти часы, а я себе могла позволить ходить без часов. И это я у него спрашивала: сколько сейчас времени? И он всегда знал, он отвечал — например, три часа ночи, спи. И я спала. И тут вдруг я осталась без часов. Это был просто какой-то кошмар — остаться без часов, мне даже не у кого было спросить, сколько сейчас времени? такая пустота вокруг, такая серость. Не сумерки, а просто как будто совсем не было времени, ну сколько сейчас времени? часы стоят. Они идут. Идут на месте.

Тогда я решила их купить сама, эти часы. Ведь часы тоже можно купить. В этом нет ничего предосудительного — они без бороды, без усов, они не возбуждают, от них нельзя заразиться, они безопасны, на них нужно только потратить деньги, и за это они будут показывать время. Они даже не боятся воды. А есть и такие, которые заряжаются от света, — солнечные часы.

Поскольку дело происходило в Цюрихе, не было проблем с часами. Они были на каждом углу. Они меня зазывали. И некоторые из часов показывали мне свой механизм: как они ходят, эти часы. Но все равно все часы ходят по кругу.

Я зашла в маленький магазинчик. Я хотела выбрать то, что мне нужно. Обычно выбирали меня. Но я хотела выбрать часы. Почему-то мне казалось, что время идет ночью. То есть если время идет, то в темноте, то есть в черноте, то есть я хотела, чтобы это был черный циферблат. И чтобы не было цифр. Ни римских, ни арабских. Только такое движение стрелки в темноте. Как будто Земля вращается вокруг Солнца, и между Солнцем и Землей есть эта невидимая стрелка. Но на часах ее не видно. Как будто сама Земля в виде планеты и есть показатель времени. То, что я хотела, было дороговато. А то, что я хотела абсолютно, было невозможно как абсолют. Приходилось выбирать. Магазинчик был маленький, хозяин — любезный. У меня было много времени. Я вспомнила, как Саша покупал часы в Нью-Йорке по доллару. Сразу штук по двадцать: остановятся — не жалко будет выкинуть, кончилась батарейка — и о'кей. А так начнется вскрытие, дефлорация, кварц. Он их привозил и раздаривал, эти часы.

Я спросила у хозяина магазина механические часы, без кварца, чтобы создать себе неудобство, чтобы заводить их каждый день. Но и дизайн тоже соблазнял. Вот эта оправа, полудрагоценный камень, как булыжник, как будто в пещере идут часы. А вот тут совсем маленький камушек — драгоценный, как звездочка, на которую смотрят моряки, когда заблудятся. Соблазн. Все-таки я купила кварцевые, но поинтересовалась у хозяина: а если я окажусь на необитаемом острове, как же они там будут ходить? «Я как-то никогда об этом не думал, мадам». Конечно, я пошутила, но он так сказал, хозяин, держа коробку с часами. Он даже стал их разглядывать, эти часы. Он не думал об этом! это человек, который продает часы! так для чего они нужны тогда? если даже хозяин магазина не знает, будут ли его часы ходить на необитаемом острове. Для чего? чтобы на поезд не опоздать? чтобы на работу успеть? А для любовного свидания не нужны. Любимый и так подождет. Но тоже ведь как он будет ждать? если на улице под часами, то будет смотреть на свои часы, потому что на улице они показывают неточное время, отстают вот уже на минуту, а теперь уже на пять минут отстают. И он будет волноваться из-за этих уличных продажных часов. А в метро он подождет себе и подождет — там часы идут, поезда идут. А если он дома, любимый, а ты на час опаздываешь, он может и обидеться на этот маленький всего лишь часик. Только орать не надо.

И когда засыпаешь, то не смотришь на часы, а когда тебя будят, то смотришь. Так, может, они для этого и нужны, эти часы? Если тебя раньше времени разбудят, за это уголовное наказание! то есть человек за это отвечает головой. Но все-таки пусть лучше тебя разбудит человек. Нет, лучше человек по телефону. Нет, живой человек все-таки лучше. А будильнику можно дать по морде в этот час.

Или расписание по часам. На машине сорок минут, на «икарусе» — час, а на рейсовом автобусе — полтора часа, все едут за город, любоваться на природу, у которой времени нет, кроме времен года. И в рейсовом автобусе старые люди едут бесплатно, без денег, но стоят. Мне сидеть как-то неловко, но и стоять тоже неохота. Вот и приехали. А потом десять минут пешком, там дачи. «Садитесь, я вас подвезу». — «Да спасибо, мне тут недалеко». — «Садитесь». Вот и приехали. «Спасибо». — «Да не за что». Вот за это можно расцеловать: за это за «не за что». А если все время — время-деньги, то скоро нас всех будут отстреливать как индейцев: и русских, и новых русских, и нерусских, да хоть англичан, всех подряд — раз, два — и готово, какие тут могут быть деньги, когда идет время, — часы идут только в настоящем времени.

СНЕГУРОЧКА

Мы живем как в поезде, который едет из Москвы в Польшу. А в поезде все время воруют. Поэтому вагон охраняют сами пассажиры. Дежурят. То есть не спят. Ритм жизни. И когда С. приходит домой, я еще не сплю. Потом засыпаю. И потом он не спит: у него свои дела. У меня свои. И когда С. как-то проснулся, то почему-то спросил: «А с ним у тебя было?» — «Ну, было, было». — «А с ним?» — «Никогда».

И по вечерам мы иногда играем. В кости. Как дети. На деньги. Я проиграла десять долларов, пегом отыграла, а потом он выиграл у меня три.

И вот я проснулась, а из окна виден Манхэттен, как тень. Очень красиво. Серая тень на сером небе.

А когда С. засыпает, то Манхэттен светится как игрушка. Но какая дорогая игрушка, блестящая! И у нас нет детей. То есть у него есть свои дети. А у меня — моя дочка. И я ее люблю больше жизни, больше папы и мамы. Не потому, что она сделана из меня, а потому, что она из меня вышла на свет. Я ей, конечно, об этом ничего не говорю.

Вот Снегурочка — она в России.

Жили-были старик со старухой, и у них не было детей. Они слепили себе дочку из снега. Снегурочку.

А у папы Карло, который жил в Италии, тоже не было детей. И он себе из деревяшки сделал Буратино...

То, что под рукой, из того и делают детей.

В России так много снега — и девочек лепят прямо из снега.

А в Италии совсем снега нет. Зато полно деревяшек — и мальчиков делают из полена.

Пусть Снегурочка обнимается с Буратино. Все равно и Снегурочка растает на костре, и Буратино сгорит.

Все равно мы, которые сделаны из ничего, всего-навсего из какой-то спермы, когда-нибудь умрем. Все равно жизнь кончается смертью, как разбитое яйцо, из которого потом вылетит птичка после дождя. И только потом начнется жизнь — навсегда. Прямо как на Луне.